издание», «перевод А.П…о», с предисловием Шарля Нодье, 8 т., 1822–25 (первые 5 томов вышли в 1822 г., с «Чайльд-Гарольдом» в т. II; первые пять песен «Дон Жуана» — в т. VI, 1823, остальные — в т. VII, 1824).
При написании настоящих комментариев я опирался на 2-е и 4-е издания.
В письме от ноября 1824 <1825> г. из Михайловского Вяземскому в Москву Пушкин замечает: «прочитав первые две [песни „Дон Жуана“], я сказал тотчас [Николаю] Раевскому, что это Chef-d’oeuvre Байрона, и очень обрадовался, после увидя, что Walter Scott моего мнения» (замечания Скотта, сделанные им в «Edinburgh Weekly Journal», 19 мая 1824 г., были процитированы в русской периодике).
Эти первые две песни «Дон Жуана» Пишо появились в т. VI, 1820, и Пушкин читал их (и последние две песни «Паломничества») впервые между январем 1821 г. и маем 1823 г. либо в Каменке (Киевская губерния), либо в Кишиневе. Впоследствии, не позднее осени 1824, он получил две песни «Дон Жуана», которые уже знал, а также три следующие песни — в т. VI четвертого издания Пишо (1823).
В том же письме к Вяземскому от ноября 1824 <1825> г. из Михайловского в Москву пассаж, предшествующий уже процитированному, гласит: «Что за чудо „Дон Жуан“! Я знаю только пять первых песен».
Наконец, в декабре 1825 г., в Михайловском, благодаря любезной помощи своих друзей, Аннеты Вульф и Анны Керн, Пушкин раздобыл из Риги (этих ворот литературного Запада) остальные одиннадцать песен «Дон Жуана», в т. VII Пишо (1824).
Небесполезно привести здесь в хронологическом порядке несколько примеров, иллюстрирующих борьбу нашего поэта с английским языком. Они основаны, главным образом, на рукописных текстах, собранных в книге «Рукою Пушкина» Львом Модзалевским, Цявловским и Зенгер (Москва, 1935).
По каким-то причудливым соображениям, среди светских русских семейств начала 1800-х годов часто случалось так, что тогда как французскому языку обучались дети обоего пола, английский преподавался только девочкам. У сестры Пушкина Ольги одно время была гувернантка — англичанка мисс или миссис Белли, но совершенно определенно, что, когда в 1820 г. наш поэт покидал С.-Петербург, уезжая в свою плодотворную южную ссылку, он не знал английского. Как и большинство русских, Пушкин был плохой лингвист: даже его беглому французскому, усвоенному еще в детстве, во-первых, недоставало индивидуальной характерности и, во-вторых, судя по его письмам, так и пришлось в течение всей жизни оставаться под блистательной властью избитых шаблонов, заимствованных в восемнадцатом столетии. Когда он пытался самостоятельно изучать английский (в различные свободные моменты с начала 1820-х до 1836 г), ему никогда не удавалось подняться выше уровня начинающего. В письме от июня 1824 г. (Вяземскому из Одессы) мы обнаруживаем, что он все еще произносит «Childe» из «Чайльд-Гарольда» как «Чильд», лишь на один шаг удалившись от французского произношения.
В 1821 или 1822 г. Пушкин, попытавшись перевести без подстрочника первые четырнадцать стихов байроновского «Гяура» на французский язык (выбор французского вполне показателен), передает словосочетание «могила афинянина» («the Athenian’s grave») как «берег Афин» («la grève d’Athènes») — ошибка школьника. На волшебном русском языке Пушкина это передано как «прах Афин».
В 1833 г., попытавшись, с помощью англо-французского словаря, сделать буквальный перевод начала «Экскурсии» Вордсворта, Пушкин неправильно перевел такие простые фразы, как «brooding clouds», «twilight of its own», «side-long eye» и «baffled» (тетрадь 2374, л. 31, 31 об.).
В 1835 г., составляя примечание, основанное на «Воспоминаниях о лорде Байроне» (изданных Томасом Муром, переведенных на французский язык мадам Луизой Св[ан-он]-Беллок, 1830), он все еще пишет «mistriss» вместо «Mrs.», в ужасной французской манере, как было и десять лет назад в одном из черновиков «ЕО».
В 1836 г. он по-прежнему не знает простейших форм английского языка и переводит прозой 14-й стих байроновского «Ианте» («guileless beyond… imagining») как «не обманчивая перед воображением», a «hourly brightening» — как «минутный блеск».
Неудивительно, что в принадлежащей ему (написанной по-французски) книге П. Дж. Поллока «Курс английского языка…» (С.-Петербург, 1817)[29] разрезано лишь очень немного страниц — наобум, в нескольких местах.
11 бостон. Не танец, но карточная игра, представитель семейства вистов. «Русский бостон» очень незначительно отличается от обычного бостона (к примеру, бубны, а не черви являются старшей мастью). Это — разновидность бостона Фонтенбло.
12 Необходима вся полнота английского александрийского стиха, чтобы точно передать русский четырехстопный размер! Поистине, редкий, парадоксальный случай.
13 Ничто не трогало его. Галлицизм (rien ne le touchait), который еще в 1860 г. критиковался даже некоторыми западниками. Сейчас эта формула совершенно усвоена русским языком.
XXXIX, XL, XLI
В пушкинских рукописях не найдено ничего, что могло бы заполнить эти строфы. В беловой рукописи XLII сразу же следует за строфой XXXVIII. Можно предположить, что этот пропуск является фиктивным, имеющим некий музыкальный смысл — пауза задумчивости, имитация пропущенного сердечного удара, кажущийся горизонт чувств, ложные звездочки для обозначения ложной неизвестности.
XLII
Причудницы большаго свѣта!
Всѣхъ прежде васъ оставилъ онъ.
И правда то, что въ наши лѣта
4 Довольно скученъ высшій тонъ.
Толкуетъ Сея и Бентама;
Но вообще ихъ разговоръ
8 Несносный, хоть невинный вздоръ.
Къ тому жъ онѣ такъ непорочны,
Такъ величавы, такъ умны,
Такъ благочестія полны,
12 Такъ осмотрительны, такъ точны,
Такъ неприступны для мужчинъ,
Что видъ ихъ ужъ раждаетъ сплинъ.
6 Сея и Бентама. Неподражаемый Бродский намекает, что «буржуазный либерализм» «Трактата о политической экономии» (1803) Жана Батиста Сея и «оракул болтливый» (по свидетельству Маркса) ученого юриста Иеремии Бентама (1748–1832) не могли удовлетворить онегинского бессознательного большевизма. Восхитительное мнение.
Пушкин (позднее) имел в своей библиотеке «Сочинения И. Бентама, юрисконсульта английского» (Брюссель, 1829–31, 3 т., не разрезаны). Была у него и книга Сея «Маленький том, содержащий несколько очерков о людях и обществе» (2-е изд., Париж, 1818).
9 непорочны. Незапятнанный, чистый, безгрешный— вот возможные варианты перевода этого неопределенного эпитета.
13 Так неприступны. Рядясь в комментаторы древних текстов, Пушкин в своем примеч. 7 отсылает читателя к книге мадам де Сталь «Десять лет изгнания». Я внимательно прочитал последние десять глав этой посмертно изданной работы (1818), в которых де Сталь, скромный наблюдатель, описывает свое посещение России в 1812 г. (она приехала в июле), столь странно совпавшее по времени с самым неудачным предприятием Наполеона. Отрывок, на который, без сомнения, намекает Пушкин, находится в части II, главе 19; мадам говорит о модном петербургском пансионе для девушек: «Их черты не поражали своей красотой, но их грация была необыкновенной; таковы дочери Востока, со всей благопристойностью, какую христианские обычаи прививают женщинам». Эти «благопристойность» и «христианские обычаи» должны были сильно позабавить Пушкина, не имевшего иллюзий относительно морали своих прекрасных соотечественниц. Таким образом, ирония описывает здесь полный круг.
XLIII
И вы, красотки молодыя,
Которыхъ позднею порой
Уносятъ дрожки удалыя
4 По Петербургской мостовой,
И васъ покинулъ мой Евгеній.
Отступникъ бурныхъ наслажденій,
Онѣгинъ дома заперся,
8 Зѣвая, за перо взялся,
Хотѣлъ писать: но трудъ упорный
Ему былъ тошенъ; ничего
Не вышло изъ пера его,
12 И не попалъ онъ въ цехъ задорный
Людей, о коихъ не сужу,
Затѣмъ, что къ нимъ принадлежу.
1 красотки молодые. Куртизанки, которых удалые повесы мчат в открытых экипажах. Этот вид экипажа дошел до Англии, через множество стадий транслитерации, как «droitzschka», но к 1830-м стал называться в Лондоне «drosken» или «drosky», почти вернувшись к своей исконной форме — «дрожки».
Пушкин в беловых рукописях колебался между «красотки» и «гетеры» (лондонская отвратительная идиома того времени — поклонницы Киприды). В русском языке не существовало вежливого слова для обозначения этих девушек (многие из которых происходили из Риги или Варшавы). Писатели восемнадцатого века, включая Карамзина, пытались переводить «filles de joie» с помощью невозможного «нимфы радости».
3 дрожки удалые. Трудный для перевода эпитет. Он находится в одном ряду с такими, как «увеселительный», «с ветерком», «в стремительном стиле» и т. д., для обозначения отважной, удачливой, смелой беззаботности и того типа доблестной живости, которая ассоциируется с разбойниками на большой дороге и пиратами. Звукоподражательная ценность начального «у» (красиво акцентированного в существительном «удаль»), вызывающего ассоциации с боевыми возгласами, завываниями, свистящим ветром или стоном страсти, и совпадение звуков «д», «а», «л» с русским словом «даль» (это не просто расстояние, но романтика расстояния, туманная отдаленность) добавляют поющую ноту к мужественности слов «удаль», «удалой», «удалый». Немного далее (XLVI–II, 12) Пушкин использует «удалая» как постоянный эпитет (смелая, храбрая) к «песне».
4 По петербургской мостовой. Произносилось [па петербурской мастовой]. Заметьте двойное скольжение в этой строке и хлопающий повтор «па» «пе», которым атакован стих. Пушкин применил этот прием в поэме «Медный всадник. Петербургская повесть» (1833), ч. II, строка 188, где ожившая статуя царя Петра с грохотом скачет (я вновь отдаю должное позиционной значимости звука «о»)
па патрясённой мастовой.
Здесь два быстрых одинаковых «па» взрывают строку, делают ее еще более звучной (соответствуя грохоту бронзовых копыт).
Некоторые улицы С.-Петербурга были замощены булыжником, другие засыпаны щебнем. Мостовые, состоящие из шестиугольных сосновых блоков, подогнанных со столярной точностью, появились около 1830 г.
6 Отступник бурных наслаждений. Нечто подобное наш поэт писал (в конце августа 1820 г., в Гурзуфе, Крым) также о безымянном русском аристократе, герое «Кавказского пленника»: «отступник света», найдя измену в сердцах друзей, осознал безумие любовных мечтаний и (строки 75–76),
Наскуча жертвой быть привычной
Давно презренной суеты,
отправился на далекий Кавказ (окрестности Пятигорска— единственный кавказский регион, который Пушкин знал тогда) в байроническом стремлении к внутренней «свободе», где обрел вместо этого плен. Он — смутный и наивный прототип Онегина.
XLIV
Томясь душевной пустотой
Усѣлся онъ съ похвальной цѣлью
Отрядомъ книгъ уставилъ полку,
Читалъ, читалъ, а все безъ толку:
Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ;
8 Въ томъ совѣсти, въ томъ смысла нѣтъ;
На всѣхъ различныя вериги;
И устарѣла старина,
И старымъ бредитъ новизна.
12 Какъ женщинъ, онъ оставилъ книги,
И полку, съ пыльной ихъ семьей,
Задернулъ траурной тафтой.
2 душевной пустотой. Ср.: «…моя жизнь ужасно пуста» (письмо Байрона Р. Ч. Далласу от 7 сент. 1811 г.).
4 Себе присвоить ум чужой. Шаблонная формула того времени. Ср.: Мэтью Льюис, «Монах» (1796), гл. 9: «Не в силах вынести это состояние неопределенности, [Амбросио] пытался отвлечься от него, заменив свои мысли мыслями других».
7 обман. Это — не чарующий «обман» (иллюзия) любимых романов Татьяны, но дешевая ложь модных философий и политических партий.
12–14 С этой маленькой профессиональной репликой «в сторону» снова появляется второй основной персонаж главы Первой, Пушкин; он, а не Онегин, критикует современную литературу в XLIV строфе; и с XLV до последней (LX) строфы этой главы, за исключением LI–LV (но и здесь голос Пушкина слышен в первых двух строфах), он будет доминировать.
XLV
Условій свѣта свергнувъ бремя,
Какъ онъ отставъ отъ суеты,
Съ нимъ подружился я въ то время.
4 Мнѣ нравились его черты,
Мечтамъ невольная преданность,
Неподражательная странность
И рѣзкій, охлажденный умъ.
8 Я былъ озлобленъ, онъ угрюмъ;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоихъ
