время был в ссылке в Сибири, потом сделался вольнодумцем. Задумываешься о том, какие чувства пробудили в Татьяне Лариной подстрочные (восхитительные) примечания Руссо по поводу гонений за веру, а также такие его эпитеты, как «смехотворный культ» или «глупое ярмо», — в тех случаях, когда речь идет о православии, к которому принадлежала она сама. (Существовал подчищенный и искромсанный русский «перевод», который появился в 1760-е годы, однако, — факт, не принятый во внимание большинством комментаторов, — Татьяна читала роман по-французски).
Оспа, которая впоследствии для того ли, чтобы придать драматизм сюжету или чтобы вызвать сочувствие читателей, сделалась болезнью стольких превосходных персонажей (кто забудет глаз, которого в «Опасных связях» Шодерло де Лакло лишилась мадам де Мертей, или ужасные затруднения, которые испытывал Диккенс под конец «Холодного дома», почти непоправимо испортив внешность Эстер Саммерсон!). Именно эта болезнь передается Сен-Пре от больной Юлии, чью руку он поцелован, прежде чем пуститься в свое «voyage autour du monde» <«кругосветное путешествие»>, из которого он вернется с изуродованным лицом, «orottu» <«щербатым»> (ч. IV, письмо VIII). Наружность же Юлии болезнь пощадила, если не считать того, что она порою чуть краснеет. Он тревожится — узнают ли они друг друга, но тревога напрасна — и вот Сен-Пре предоставлено вволю насладиться творогом с кислым молоком в доме Юлии де Вольмар, в руссоистском царстве яиц «laitages» <«молочных смесей»>, овощей, форели и вина, щедро разбавляемого водой.
Со стороны художественной, роман представляет собой весьма жалкое сочинение, но в нем встречаются отступления, не лишенные некоторого исторического интереса, а содержащимися в нем сведениями о самом авторе с его болезненными, путаными, но в то же время и довольно наивными мнениями никак не следует пренебрегать.
Есть заслуживающая внимания сцена шторма на Женевском озере (ч. IV, письмо XVII), разыгравшегося во время прогулки на хрупкой лодочке («утлом челне»), вверенной заботам пяти гребцов (Сен-Пре, слуга и трое местных профессионалов). Юлия ужасно страдает от волн, но ее присутствие всем необходимо: она «ободряла нас своими неустанными ласковыми заботами, всем без различия она вытирала влажные лица; смешав в сосуде (!) вино с водой, чтобы мы не опьянели (!), она по очереди поила самых изнуренных» <пер. Н. Немчиновой> (из этого пассажа явствует, что «утлый челн» то и дело накренялся из-за поднявшейся суматохи).
Постоянно чувствующаяся в романе забота автора о том, как бы кто-нибудь не выпил лишнего, особенно примечательна: после того как Сен-Пре, сильно опьянев, как-то позволил себе в присутствии Юлии ужасные выражения (ч. I, письмо LII), она принудила героя «умеренно пить вино и разбавлять его прозрачной ключевой водой». Однако, попав в Париж, Сен-Пре вновь поддается искушению и, не осознав, что собутыльники привели его в бордель (о чем он с подробностями пишет Юлии), принимает белое вино за воду; придя же в чувство, он с изумлением обнаруживает себя «в уединенной комнате, в объятиях одной из девиц» (ч. II, письмо XXVI). После спасения своего младенца Марселина, который едва не утонул в озере, Юлия тихо угасает от перенесенного потрясения, — это одна из самых искусственных сцен во всей книге. Героиня оставляет мир как истинный Сократ с пространными речами, съехавшимися гостями и изрядным количеством спиртного: в свои последние часы она едва не отравилась алкоголем.
Эпистолярный роман, столь модный в восемнадцатом столетии, получил для себя такой стимул к развитию, поскольку, видимо, увлекала довольно странная идея, сводящаяся (как сказано поэтом Колардо в «Любовном письме Элоизы Абеляру», ок. 1760) к тому, что «искуство писать, без сомнения, изобретено / Томившимся в плену иль сожигаемым страстью любовником»; у Поупа в «Послании Элоизы Абеляру» (1717, строки 51–52) по этому же поводу сказано, что
… смысл письма — иного не найду —
Унять тоску попавшего в беду
Любимого и разрешить от боли
Любимую, скорбящую в неволе.
<Пер. Д. Веденяпина>.
Вот отчего автору непременно надо было окружать главных героев конфидентами (правда, Лакло и Гёте сумели обойтись без писем, сочиняемых этими манекенами). Сердечный друг Сен-Пре — некто лорд Эдуард Бомстон (у которого в Италии были свои терзания страсти) — в письме III, ч. II предлагает Юлии и ее возлюбленному удалиться в «край, где приготовлено убежище для любви и невинности», в его поместье, располагающееся «в герцогстве Йорк», где (как ни странно) «мирный поселянин еще хранит… простые нравы первобытных времен». Любопытно, как бы отнеслись к этим рассуждениям крестьяне лорда Бомстона.
Успех романа был предопределен не этой чепухой, но романтическими нотами, драматичными восклицаниями («О варвар!», «О заблудшая дщерь!», «Дикарь во облике человеческом!»), которыми переписывающиеся осыпают то самих себя, то своего адресата, душераздирающими расставаниями, сценой первого поцелуя в рощице… Историки литературы сильно преувеличивают «sens de la nature» <«чувство природы»> Руссо; «les champs» <«сельская местность»> виделась ему сквозь пелену морализаторства.
Вольтер был крайне суров к своему главному сопернику; в «Послании» XCIV к герцогине де Шуазель (1769) читаем:
[Jean-Jacques]… aboie à nos beautés
Il leur a préféré l’innocente faiblesse,
Les faciles appas de sa grosse Suissesse,
Qui contre son amant ayant peu combattu
Se défait d’un faux germe, et garde sa vertu.
………………………………
…gardez-vous bien de lire
De se grave insensé l’insipide délire.
<[Жан Жак]… обгавкав наших чаровниц [дам света],
Предпочел им простодушную податливость,
Доступные прелести своей толстой швейцарки,
Которая, не оказывая сопротивления любовнику,
Избавляется от случайного семени и вновь невинна
……………………………………………..
…остерегитесь же читать сочинения
Этого напыщенного болвана с их безвкусным вздором>.
(Ср. «ЕО», глава Первая, XXIV, 12).
Сам Лагарп, автор учебника, по которому занимался Пушкин, хотя и критически отозвался о сюжете и о персонажах Руссо, тем не менее воздал его роману должное за страстность чувств и выразительность их описания, а также за то, что о человеческих слабостях сказано языком достойным и честным.
Что же касается этого и остальных романов, которые читала Татьяна, нужно заметить: их героини — Юлия (несмотря на добрачную «fausse-couche» <«незаконную связь»>), Валерия и Лотта (хотя ее и принудили к поцелую) — оставались столь же непоколебимо верными своим почтенным мужьям, сколь и княгиня N. (в девичестве Татьяна Ларина) верна будет своему супругу, и что Кларисса отказала в супружестве своему соблазнителю. Заметим также, с каким едва ли не патологическим почтением и несколько экзальтированной сыновней любовью юные герои этих произведений относятся к зрелым годами, чопорным мужьям юных героинь.
7–11 Юлии Вольмар… Малек-Адель… де Линар… Вертер…. Грандисон. Чудо аллитерации, явленное нашим поэтом, когда он перечисляет имена популярных литературных персонажей, — скажем точнее, когда он выстраивает контрапункт, называя избранные имена, — вот восхительный пример того, как художник находит поэзию в прозаическом хаосе. Мелодия следующих одно за другим лепечущих, ласкающих слух «л» («Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар»), сменяется печальным «м» — «мученик мятежный», и далее комичное завершение, оттеняемое металлическим «о» — «И бесподобный Грандисон, / Который нам наводит сон»: неподражаемая инструментовка изумительной строфы.
8 Малек-Адель. Герой «Матильды» (1805), во всех отношениях мертворожденного романа чувствительной, но бесталанной Софи Коттен, урожденной Мари Ристо (1773–1807), вдовы парижского банкира, который, «пленившись ее нежной душой», сочетался с нею браком, когда она была «задумчивым ребенком семнадцати лет от роду». Малек-Адель — военачальник у магометан во времена Третьего крестового похода (двенадцатый век), суровый, неукротимый воин, который в песчаную бурю пленяется английской путешественницей — добродетельной принцессой Матильдой, сестрой короля Ричарда Львиное Сердце. Должен сознаться, перелистывая книжку, я пропускал десятки страниц. Но книжка само совершенство по сравнению со скукой «Дельфины» мадам де Сталь (к которой мы сейчас обратимся), да и, раз уж об этом речь, на фоне приторных «исторических» романов, которые рассылают домохозяйкам нынешние американские книжные клубы.
8 де Линар. Об этом молодом человеке повествует «Валерия, или Письма Гюстава де Динара Эрнесту де Г.» (Лондон, 1803; Париж, 1804; я пользовался изданием 1837 г.), сочинение мадам де Крюднер (Барбары Юлианы баронессы фон Крюднер, урожденной фон Фитингоф), немки, писавшей по-французски, одной из наиболее романтически настроенных дам своей эпохи, писательницы и влиятельного религиозного мистика; родилась она в 1764 г. в Риге, а скончалась в Крыму, в Карасубазаре, в 1824 г. Первым ее любовником стал в Венеции, примерно в 1785 г., некий русский дворянин (полагаю, Александр Стахеев), секретарь барона фон Крюднера, русского дипломата, за которого она вышла в семнадцать лет и которому перед своей смертью любовник отправил письмо с чистосердечным признанием: он застрелился, узнав, что возлюбленная изменяет ему — как и барону — еще с одним господином в Копенгагене. Роман, написанный мадам де Крюднер в Италии и Швейцарии, до некоторой степени автобиографичен. Она рекламировала свое произведение, заказывая модисткам шляпки, «как у Валерии». Ее экзальтированность совершенно пленила Александра I, которого она назвала Ангелом Божьим при встрече в 1815 г. в Гейльбронне.
Юная Валерия, графиня де М., предположительно родом из Ливонии, вышла за графа М., когда ей было четырнадцать, а в шестнадцать встретила Динара; своего замечательного, печального супруга преклонных лет, как и пепельно светлые волосы, она получила в наследство от Юлии, но, в отличие от пышушей здоровьем прелестницы из Швейцарии, Валерия — существо нежное, бледное, хрупкое и стройное, глаза у нее, хоть голубые, но темнее, чем у Юлии; ей свойственна то безудержная веселость, то апатия.
Гюстав де Линар, ее почитатель, которому она не отвечает взаимностью, — юный швед, обладатель темной шевелюры и бурного темперамента; он в духовном сродстве с Акселем Ферсеном — героическим, эксцентричным и меланхоличным возлюбленным королевы Марии-Антуанетты. О характере и о душевном расположении Динара говорят следующие подробности эмблематического свойства: одиночество, горы, бури, передвижение «крупными, решительными шагами» (последний широко известный пример использования той же детали — походка Константина Лёвина в «Анне Карениной» Толстого), привычка прижиматься пылающим лбом к оконному стеклу (как после него будет делать Базаров в «Отцах и детях» Тургенева), тоска, апатия, мрачность и больные легкие.
В книге есть несколько прелестных штрихов: запах апельсинов и крепко заваренного чая, сопровождающий Валерию; эффектный танец с шалью; итальянские соловьи, роза, украсившая головку героини, «моя душа, изнемогавшая от страсти», — и вдруг точная деталь: «светлячки на самшитовой изгороди» или этот сфинкс (бабочка-бражник), выступающий на стволе кипариса посреди старого кладбища, которое заросло цветущими сливовыми деревьями. Надо признать, что не только богатые новые краски пейзажа, в котором преобладают смягченные, размытые тона, но и доминирующие мотивы усталости, неутоленного вожделения, чахотки — все это ассоциируется скорее с Шатобрианом, чем с Руссо. А живые изгороди, в которых нашли себе приют фонариками сверкающие жуки, — итог трудов того же садовника, который подстригал «миртовую изгородь… жилище светлячков», окаймлявшую поля под Ливорно, где, по свидетельству его вдовы, однажды летним вечером Шелли услышал трель жаворонка и увидел, как свершает свою работу «светляк зеленый,
