моихъ печальныхъ,
Всего прекраснаго въ залогъ,
И былъ бы счастливъ…сколько могъ!
XIV
«Но я не созданъ для блаженства:
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
4 Ихъ вовсе недостоинъ я.
Повѣрьте (совѣсть въ томъ порукой),
Супружество намъ будетъ мукой.
Я, сколько ни любилъ бы васъ,
8 Привыкнувъ, разлюблю тотчасъ;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронутъ сердца моего,
А будутъ лишь бѣсить его.
12 Судите жъ вы, какія розы
Намъ заготовитъ Гименей
И, можетъ быть, на много дней!
5 совесть в том порукой. См. мой коммент. к главе Третьей: Письмо Татьяны, 78 (после коммент. к строфе XXXI).
9–14 См. роман Сенанкура «Оберман», письмо XLV: «Нечего и ждать конца мучениям, когда вы испытываете жалость к той, что… отвечает на ваше негодование лишь благочестивыми слезами…» <пер. К. Хенкина>.
XV
«Что́ можетъ быть на свѣтѣ хуже
Семьи, гдѣ бѣдная жена
Груститъ о недостойномъ мужѣ,
4 И днемъ и вечеромъ одна;
Гдѣ скучный мужъ, ей цѣну зная
(Судьбу однако жъ проклиная),
Всегда нахмуренъ, молчаливъ,
8 Сердитъ и холодно-ревнивъ!
Таковъ я. И того ль искали
Вы чистой пламенной душой,
Когда съ такою простотой,
12 Съ такимъ умомъ ко мнѣ писали?
Назначенъ строгою судьбой?
XVI
«Мечтамъ и годамъ нѣтъ возврата;
Не обновлю души моей…
Я васъ люблю любовью брата
4 И, можетъ быть, еще нѣжнѣй.
Послушайте жъ меня безъ гнѣва:
Смѣнитъ не разъ младая дѣва
Мечтами легкія мечты;
8 Такъ деревцо свои листы
Мѣняетъ съ каждою весною.
Такъ видно Небомъ суждено.
Полюбите вы снова: но…
12 Учитесь властвовать собою,
Не всякой васъ, какъ я, пойметъ;
Къ бѣдѣ неопытность ведетъ.» —
7 Мечтами легкие мечты. Эпитет логически, если не грамматически, относится сразу к обоим существительным.
10–11 Здесь очень выразительная рифма, сопровождаемая своего рода дидактической паузой, возникающей благодаря тому, что строка 11 на мгновение «повисает в воздухе»: «суждено» и «но».
XVII
Такъ проповѣдывалъ Евгеній.
Едва дыша, безъ возраженій,
4 Татьяна слушала его.
Онъ подалъ руку ей. Печально
(Какъ говорится, машинально)
Татьяна, молча, оперлась;
8 Головкой томною склонясь,
Пошла домой вкругъ огорода;
Явились вмѣстѣ, и никто
Не вздумалъ имъ пѣнять на то:
12 Имѣетъ сельская свобода
Свои счастливыя права,
Какъ и надменная Москва.
6 Как говорится, машинально. Это был модный галлицизм — «machinalement», — признанный Французской академией в 1740 г. Он не совсем прижился тогда в русском языке. Вяземский 30 мая (или апреля) 1820 г. в письме Пушкину пишет «махинально» (от фр. «machine», переведенного на русский как «махина», ныне употребляемого только с юмором), и точно так пишет это слово Пушкин в черновике строфы XVII, 6 (2370, л. 51 об.).
В романе Джейн Остин «Гордость и предубеждение» (1813), т. 3, гл. 1, Элизабет Беннет (в эпизоде внезапного появления Дарси в то время, как она осматривает его поместье Пемберли и узнает много хорошего о нем благодаря «похвалам умной служанки» — его экономки, миссис Рейнолдс) отвечает своей тетке «машинально» (тот же самый галлицизм).
8 Головкой. Здесь использовано слою «головка», а не «головушка», как в главе Третьей, XXII, 5 (см. коммент. к ней).
9 В издании 1837 г. — опечатка «пошла» вместо правильного «пошли».
XVIII
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступилъ
Съ печальной Таней нашъ пріятель;
4 Не въ первый разъ онъ тутъ явилъ
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
Въ немъ не щадило ничего:
8 Враги его, друзья его
(Что, можетъ быть, одно и тоже)
Его честили такъ и сякъ.
Враговъ имѣетъ въ мірѣ всякъ.
12 Но отъ друзей спаси насъ, Боже!
Ужъ эти мнѣ друзья, друзья!
Объ нихъ недаромъ вспомнилъ я.
4–7 Отзвуки этого фрагмента слышны в главе Восьмой, IX. В обоих случаях цель сугубо композиционная. В данном случае дело — в тематическом переходе. Далее идет отступление (XVIII, 12–14 — до XXII: начиная с «друзей» через «родных» и «красавиц нежных» к «самому себе»).
13 Уж эти мне друзья. Интонация здесь менее сердечная, чем в начальной строке главы Третьей, I, 1, где употреблено то же восклицание («…Уж эти мне поэты!»). Повторение слова «друзья» усиливает встревоженно-расстроенную, негативно-ироническую тональность.
XIX
А что? Да такъ. Я усыпляю
Пустыя, черныя мечты;
Я только въ скобкахъ замѣчаю,
4 Что нѣтъ презрѣнной клеветы,
На чердакѣ вралемъ рожденной,
И свѣтской чернью ободренной,
Что нѣтъ нелѣпицы такой,
8 Ни эпиграмы площадной,
Которой бы вашъ другъ съ улыбкой,
Въ кругу порядочныхъ людей,
Безъ всякой злобы и затѣй,
12 Не повторилъ стократъ ошибкой;
А впрочемъ онъ за васъ горой:
Онъ васъ такъ любитъ…какъ родной!
1–2 Ср. интонацию в байроновском «Дон Жуане», XIV, VII, 2 (см. также коммент. к «ЕО», глава Четвертая, XX, 1): «…ничто; сугубое мечтательство» (Пишо, 1824: «…Rien… c’est une simple méditation»).
4–6 Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной…
Верхний этаж дома № 12 на Средней Подьяческой улице в С.-Петербурге, где драматург и театральный режиссер князь Шаховской (см. коммент. к главе Первой, XVIII, 4–10) постоянно устраивал веселые вечеринки с участием танцовщиц, был известен как «чердак», и поскольку именно оттуда весной 1820 г. пошли некоторые оскорбительные для чести Пушкина слухи, комментаторы считают отнюдь не совпадением использование слова «чердак» в этой поразительной строфе с ее свирепым рыком аллитерированных «р» и пророческой тональностью. (Иван Тургенев замечает в подстрочном примечании к французскому переводу Виардо, что Пушкин здесь как будто «prédire les causes de sa mort» <«предсказывает причины своей смерти»>). Однако и в самом деле 1), «враль» плодил клеветнические слухи не только на «чердаке», но делился ими со своими московскими покровителями, и 2) «чердак» (фр. «grenier») — «lieu commun» <«общее место»>, как источник сплетен.
«Враль» — это заурядный лжец, сплетник, пустобрех, бездельник-плут, «un drôle qui divague» <«болтун-пройдоxa»>, хвастливый трепач, безответственный дурак, сочиняющий или распространяющий лживые слухи. Глагол «врать» в языке того времени означал не только «говорить неправду» (как в наше время), но «болтать» и «хвастаться», нести чушь, вздорно бахвалиться. Грибоедовский Репетилов, гоголевские Ноздрев и Хлестаков — известные «врали». В следующей строке: «ободренный» — галлицизм («encouragé»).
Заметим, что в черновике (2370, л. 72 об.) в строке 5 нет ни чердака, ни враля, а есть сильный выпад против клеветника, который был у поэта на уме:
«Картежной сволочью рожденной…»
(Сволочь — фр. «canaille», «подонки», «шайка подлецов»).
Пушкин впервые попал на «чердак» Шаховского в начале декабря 1818 г. В письме Катенину (которого не видел с 1820 г.), написанном в начале сентября 1825 г., он вспоминает об этом в связи с отрывками из трагедии Катенина «Андромаха», незадолго до того появившимися в булгаринской «Русской Талии»: «…один из лучших вечеров моей жизни; помнишь? На чердаке князя Шаховского». И в том же письме наш поэт извещает своего адресата о том, что «четыре песни „Онегина“ у меня готовы, и еще множество отрывков; но мне не до них» [занят «Борисом Годуновым»].
Приблизительно 15 апр. 1820 г. военный губернатор Петербурга граф Михаил Милорадович (1771–1825), доблестный воин, «bon vivant» и несколько эксцентричный администратор, пригласил поэта к себе — поговорить по поводу распространяемой в городе рукописи антитиранических стихов, приписываемых Пушкину. Беседа носила джентльменский характер. Пушкин в присутствии губернатора запечатлел на бумаге свою великую оду «Вольность», довольно глупые «Noël» («Ура! В Россию скачет кочующий деспот») и, возможно, другие небольшие стихотворения, о которых мы не знаем. Не проведи Милорадович все дело столь благожелательно, сомнительно, чтобы влиятельным друзьям Пушкина (Карамзину, Жуковскому, Александру Тургеневу, Чаадаеву) удалось убедить Александра I прикомандировать Пушкина к канцелярии по-отечески относившегося к нему генерала Ивана Инзова, главного попечителя об иностранных поселенцах южного края России, и позволить ему провести лето на Кавказе и в Крыму для восстановления здоровья, вместо того чтобы быть сосланным в кандалах в какую-нибудь северную глушь.
Тем временем в Москву дошли и рикошетом вернулись в С.-Петербург слухи следующего содержания: действуя по указаниям царя, граф Милорадович высек Пушкина в тайной канцелярии Министерства внутренних дел в С.-Петербурге. Пушкин узнал об этих слухах в конце апреля, не мог установить их источник и дрался на дуэли (власти так и не узнали об этом) с человеком, который повторил их в С.-Петербурге.
Граф Карл-Роберт Нессельроде (1780–1862), министр иностранных дел, 4 мая распорядился выдать тысячу рублей на дорожные расходы «коллежскому секретарю» Пушкину и отправить его в качестве курьера в Екатеринослав, где находилась штаб-квартира Инзова. Через несколько дней Пушкин покинул Петербург и лишь из полученного позднее (вероятно, на Кавказе) письма узнал, что известный повеса граф Федор Толстой (1782–1846; его двоюродный брат, Николай, был отцом Льва Толстого) из Москвы развлекал своих петербургских друзей гнусными рассказами о «порке». (Документальные свидетельства позволяют мне утверждать, что Шаховской и Катенин энергично опровергали эти слухи).
Прозвище Федора Толстого — «Американец» — достойный образец русского юмора: в 1803 г. Толстой, принимавший участие в первом этапе знаменитого кругосветного путешествия адмирала Крузенштерна, за неповиновение был высажен на Крысьих островах (Алеутские острова); ему пришлось добираться обратно через Сибирь, что заняло два года. Он был героем двух войн — русско-шведской (1808–09) и русско-французской (1812). Убил на дуэлях одиннадцать человек. Считался карточным шулером. Пушкин в течение шести лет ссылки с нетерпением ждал поединка с ним и, приехав в Москву в сентябре 1826 г., немедленно вызвал его на дуэль. Друзьям Пушкина удалось добиться полного их примирения; и, как это ни странно, Толстой стал ходатаем Пушкина в период его ухаживания за Натальей Гончаровой.
В Эпилоге «Руслана и Людмилы» (написанном в июле 1820 г. в Пятигорске) и в Посвящении «Кавказского пленника» (адресованном в 1821 г. Николаю Раевскому) наш поэт вспоминает «и сплетни шумные глупцов» (Эпилог, строка 8) и свое положение «жертвы клеветы и мстительных невежд» (Посвящение, строка 39). В ответ на клевету он дважды в стихотворениях (1820, 1821) писал о безнравственности Толстого[54]. 23 апр. 1825 г. наш поэт в письме из Михайловского брату в Петербург заметил: «Толстой явится у меня во всем блеске в 4-й песне Онегина, если его пасквиль этого стоит…». Речь идет о довольно складно написанных, однако ядовитых рукописных александрийских стихах, сочиненных Толстым в конце 1821 г. в ответ на пушкинские диатрибы. Пушкин узнал об этом в 1822 г.
В этой эпиграмме, состоящей из шести александрийских стихов, Толстой напоминает «Чушкину» (производное от «чуши» — «чепуха» и «чушки» — «поросенок»), что «он — наглец». Непостижимо, как Пушкин, не забывающий обид Пушкин, с его обостренным чувством чести и «amourpropre» <«самолюбием»>, смог простить это оскорбление. Должно быть, Толстой предпринял в сентябре 1826 г. что-то поистине необычайное, чтобы загладить свою вину.
Полагаю, что планируя главу Четвертую, Пушкин набросал следующие две незавершенные строфы (Каверин переписал их в Калуге 1 авг. 1825 г., Соболевский записал по памяти для Лонгинова в году 1855-м, а Анненков опубликовал как эпиграмму в 1857-м), намереваясь развить тему «презренной клеветы» и, по-видимому, изобразив Толстого в строфе, посвященной Москве, куда Ларины собирались поехать в этой же главе (черновики строфы XXIV):
АА
О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич!
Не подражателям холодным,
Не переводчикам голодным,
Не безответным рифмачам
Готовлю язвы эпиграмм!
Мир вам, несчастные
