представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения „Труда“, „Неги“, „Покоя“, „Веселия“, „Печали“, „Лени“ писателя и „Скуки“ читателя; в особенности же — „туман“: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя…».
Суть всего этого Кюхельбекер, по моему наблюдению, заимствовал из второй статьи — их было две — о Байроне, подписанной «R» [это Этьен Беке] в «Journal des débats» (Париж, 23–24 апр. и 1 мая 1821 г.): «Вы можете быть заведомо уверены, что есть непостижимая неопределенность в их облике, неопределенность в их движениях, в их поведении, потому что много неопределенности, тумана в голове поэта».
Ср. описание элегий Ленского в главе Второй, X.
6 В отдельном издании глав Четвертой и Пятой напечатано «или» вместо «и».
14 Пишите оды. Первая ода, написанная русским силлабическим стихом, — «Ода <торжественная> о сдаче города Гданска» (Данциг) Василия Тредиаковского (1703–69), изданная отдельной брошюрой в 1734 г. Это намеренное подражание «Оде на взятие Намюра» (1693) Буало. Тредиаковский, также по стопам Буало, различал две основные разновидности оды, хвалебную и нежную, и защищал лирический беспорядок в одах («красный беспорядок»). Героическая ода была первой формой русского силлабо-тонического стиха, возникшего, начиная с ломоносовской «Оды на взятие Хотина» (написанной в 1739 г., опубл. в 1751 г.), в результате усвоения немецкой просодии и французской строфической формы. Это прекрасная «strophe de dix vers» <«строфа из десяти стихов»> (силлабический эквивалент четырехстопника), созданная Ронсаром (например, первая строфа оды из пятидесяти шести строк, начинающейся «Comme un qui prend une coupe» <«Как тот, кто выпивает чашу»>, сочиненной в 1547 г., опубликованной в начале книги 1-й его «Од» в 1550 г.; кн. 1, № II в «Сочинениях» изд. Коэном) и популяризированная Малербом. Она состоит из «quatrain à rimes croisées» <«четверостишия с перекрестной рифмой»> — abab, и двух трехстиший с рифмами eeciic (порядок женская — мужская рифма иногда меняется на противоположный: babaccedde), a число слогов, не считая женского окончания, может быть семь или восемь. Хороший образец (который, более того, отличается любопытной онегинской интонацией — тон перечисления) — это малербовское «О покушении на Генриха Великого, 19 декабря 1605 г.» (см. «La Poésie de M. de Malherbe», ed. Jacques Lavaud, Paris, 1936–37), строфа XVIII которой звучит так:
Soit que l’ardeur de la prière
Le tienne devant un autel,
Soit que l’honneur à la barrière
L’appelle à débattre un cartel;
Soit que dans la chambre il médite,
Soit qu’aux bois la chasse l’invite,
Jamais ne t’escarte si loin,
Qu’aux embusches qu’on luy peut tendre
Tu ne soit prest à le deffendre,
Sitost qu’il en aura besoin.
<Жар ли молитвы
Влечет его к алтарю,
Честь ли — к барьеру
Зовет его биться на поединке;
В спальне ли он размышляет,
Иль увлекаем охотой он в лес,
Никогда не отходи от него так далеко,
Чтобы ты не был готов его защитить
От ловушек, что могут ему подстроить>.
И французская одическая строфа, и строфа онегинская родственны сонету. Следует заметить, что строфа из четырнадцати строк, созданная Пушкиным для «ЕО», — это формально французская одическая строфа от середины и выше (первые семь строк сходно рифмуются в обоих случаях). Можно сказать, онегинская строфа — полуода и полусонет. Мы могли бы назвать ее строфой-русалкой. Ее хвостовая часть рифмуется по схеме ciddiff; нижняя часть одической строфы — iic.
Французская одическая строфа из десяти строк (ababeeciic) при сравнении с обычным сонетом (ababababeeciic) выглядит как неполный сонет, т. е. сонет без второго четверостишия.
Удар де ла Мотт в своих сухих «Размышлениях о критике», ч. IV (Сочинения [1754], III, 256) занятно определяет ее как «арию, в которой катрен — первая часть, а два терцета — припев…». У нее нет явного двойника в английском. Прайор, пародируя «Оду на взятие Намюра» Буало, демонстрирует такое же слабое понимание механизма «strophe de dix vers», как и Буало стихотворной техники Пиндара; тогда как Каули (1656) подменяет в высшей степени точную одическую форму Пиндара сущим туманом бурного лиризма.
Для Пушкина понятие «оды» ассоциировалось с героическими произведениями в духе Тредиаковского и Ломоносова. Создается впечатление, будто он игнорирует тот факт, что самые значительные произведения в русской поэзии восемнадцатого века — державинские величавые оды, посвященные его императрице и Богу (а самое значительное стихотворение первых двух десятилетий девятнадцатого века — ода самого Пушкина, «Вольность»). Он не любил французские официальные оды и не знал английскую оду своего времени (от Коллинза до Китса) с ее новой романтической страстностью. Становится понятно: когда он говорит «ода», то думает о нагромождении напыщенных, неуклюжих риторических форм выражения и полемически осмысливает тяжеловесное использование оды славянофильствующими (архаистами). Кюхельбекер был не одинок в своем предпочтении старого ломоносовско-державинского типа оды романтической элегии своего времени. Шевырев, предшественник (в некоторых приемах архаической манеры и мифопоэтической образности) Тютчева (таланта которого ему не хватало), имел те же предпочтения. Критики различают две основные группы поэтов: архаистов (Державин, Крылов, Грибоедов, Кюхельбекер) и романтиков (Жуковский, Пушкин, Баратынский, Лермонтов). В Тютчеве эти две линии слились воедино.
XXXIII
«Какъ ихъ писали въ мощны годы,
— Однѣ торжественныя оды!
4 И, полно, другъ; не все ль равно?
Припомни, что сказалъ сатирикъ!
Чужаго толка хитрый лирикъ
Ужели для тебя сноснѣй
8 Унылыхъ нашихъ риѳмачей? —
«Но все въ элегіи ничтожно;
«Пустая цѣль ея жалка;
«Межъ тѣмъ цѣль оды высока
12 «И благородна…» Тутъ бы можно
Поспорить намъ, но я молчу:
Два вѣка ссорить не хочу.
6 Здесь упоминается «Чужой толк», 1795 («чужой» — «другой, иной»; «толк» — «взгляд», «представление», «интерпретация», «смысл», «мнение», «отношение», «понимание», «толкование», «разговор») — название сатиры Ивана Дмитриева (1760–1837) — в сто пятьдесят строк, написанной ямбическими шестистопными двустишиями. Смысл названия истолковывали и как «иностранное учение», соотнося его с французским псевдоклассицизмом, хотя Дмитриев был наименее вероятным кандидатом в число тех, кто стал бы порицать любое французское влияние.
В этом запутанном, тяжеловесном произведении — четыре персонажа. Старик, который жалуется автору на русские героические оды и удивляется, почему они такие плохие; сам Автор (пушкинский «сатирик»), его этот разговор о коллегах-поэтах смущает; Критик, вступающий в дебаты и объясняющий Старику, почему русские оды дурны (торопливость, корыстные цели), и Одописец (пушкинский «хитрый лирик», или «пышный лирик» в зачеркнутом черновике), чей механический способ сочинения од описывает Критик. Произведение заканчивается тем, что Критик в результате призывает: «Кто в громкий славою Екатеринин век / Хвалой ему сердец других не восхищает / И лиры сладкою слезой не орошает, / Тот брось ее, разбей, и знай: он не поэт!». После этого Автор обращается к своим товарищам и предлагает им сочинить предлинную сатиру на Критика, который так обидно отозвался о них.
Спор Пушкина — Кюхельбекера ныне кажется довольно скучным. Суть его в значительной мере сводится к терминологии, поскольку сама по себе «ода» может быть столь же совершенной, как и произведение любого другого поэтического жанра, — это зависит от таланта автора.
14 ссорить. Этот русский глагол не имеет простого английского эквивалента. Он означает «вызвать конфликт» между людьми, «заставить [их] поссориться друг с другом». Он также употребляется в главе Шестой, VI, 13 («поссорить»).
Два века, которые Пушкин не хотел видеть в состоянии вражды, — восемнадцатое и девятнадцатое столетия или, точнее, эпоху Ломоносова и Державина, охватывавшую, учитывая продолжительность их творческой деятельности (1739–65 и 1776–1816), более полувека, и период 1800–25 гг. — время возникновения романтической элегии (Жуковский, Пушкин и многие другие).
XXXIV–XXXV
В черновых набросках этих строф (18 янв. 1825 г.; тетрадь 2370, л. 75 об. и 76) присутствуют записи, относящиеся к пророческому сну Григория в части I «Бориса Годунова», «романтической драмы», над которой Пушкин работал в это время (декабрь 1824–7 ноября 1825 г.).
XXXIV
Поклонникъ славы и свободы,
Въ волненьи бурныхъ думъ своихъ,
Владиміръ и писалъ бы оды,
4 Да Ольга не читала ихъ.
Случалось ли поэтамъ слезнымъ
Читать въ глаза своимъ любезнымъ
Свои творенья? Говорятъ,
8 Что въ мірѣ выше нѣтъ наградъ.
И впрямъ, блаженъ любовникъ скромной,
Читающій мечты свои
Предмету пѣсенъ и любви,
12 Красавицѣ пріятно-томной!
Блаженъ…хоть, можетъ быть, она
Совсѣмъ инымъ развлечена.
XXXV
Но я плоды моихъ мечтаній
И гармоническихъ затѣй
Читаю только старой няни,
4 Подруги юности моей
Да послѣ скучнаго обѣда
Ко мнѣ забредшаго сосѣда,
Поймавъ неждано за полу,
8 Душу трагедіей въ углу,
Или (но это кромѣ шутокъ),
Тоской и риѳмами томимъ,
Бродя надъ озеромъ моимъ,
12 Пугаю стадо дикихъ утокъ:
Внявъ пѣнью сладкозвучныхъ строфъ,
Онѣ слетаютъ съ береговъ.
3 няни. Речь идет об Арине, дочери Родиона: Арина (или Ирина) Родионовна (1758–1828) — домоправительница Пушкина в Михайловском, куда он удалился, или, скорее, был удален, из Одессы в 1824 г. Ее не следует путать ни с обобщенным образом няни дочерей Лариных (заблуждение, намеренно поддерживаемое Пушкиным в письме Шварцу, которое я цитирую в коммент. к главе Третьей, XVI, 14), ни с няней, которая была у него в детстве.
Арину впервые привезли в Москву из ее родной деревни Кобрино (расположенной близ Суйды С.-Петербургской губернии) — нянчить сестру нашего поэта, Ольгу (1797–1868), двумя годами старше его. Имения Михайловское (Псковской губернии) и Кобрино (Руново, тож) Осип Ганнибал получил в наследство от своего отца Абрама (прадедушки Пушкина по материнской линии). Кобрино в 1800 г. продали, а Арину — нет. Ее обожают народолюбивые пушкинисты. Влияние ее сказок на Пушкина чрезмерно и смехотворно преувеличено. Вряд ли Пушкин когда-нибудь читал няне «ЕО», как полагали комментаторы и художники-иллюстраторы. В двадцатые годы она твердой рукой правила домом, держала в страхе служанок и очень любила выпить. Пушкин, всегда следовавший литературной моде, романтизировал ее в своей поэзии, хотя совершенная правда и то, что он очень любил свою няню и ее рассказы. В мое время все русские дети обычно знали наизусть стансы «Зимний вечер» (написанные в 1825 г., впервые опубликованные в «Северных цветах на 1830 год») — четыре восьмистишия четырехстопными хореями, — открывающиеся словами «Буря мглою небо кроет». Третья строфа начинается так:
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню…
Пушкин также посвятил ей в 1826 г. трогательную элегию (незаконченную), состоящую из двенадцати четырехстопных ямбов и половины строки; ее начало:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
И в стихотворении «Возвращение в Михайловское» (так его можно было назвать; см. мой коммент. к главе Второй, 1, 2), созданном там в 1835 г., он вспоминает, как разделяла она с ним годы его ссылки в деревне (1824–26) и как он внимал «ее рассказам, затверженным сыздетства… — но всё приятным сердцу…».
Няней самого нашего поэта, его «мамушкой» времен его младенчества, была не Арина, а другая женщина, вдова по имени Улиана, о которой, к сожалению, известно мало. Ее отчество, кажется, было Яковлевна, дочь Якова. Родилась
