соцветий, придающих всему растению при цветении нежный, трепетный вид. Обычное растение, распространенное в лесистой местности в России, оно хорошо приживается у берегов рек среди ольхи и на поросшей соснами пустоши; его молочно-белый, пахнущий мускусом, майский цвет ассоциируется в русских сердцах с поэтическими волнениями юности. Английскому названию не хватает таких характерных примет (оно обозначает лишь несколько родовых отличий — или грубых, или омонимичных, или то и другое вместе), что были бы не столь педантичны и не столь безответственны, как бессмысленные названия, которые вредоносные буквоеды старательно переносят из одного русско-английского словаря в другой. Одно время я следовал обычно надежному словарю Даля, определяя дерево как «mahaleb», которое, однако, оказалось совсем другим растением. Позже я придумал название «musk cherry» <«мускусная вишня»>, которое довольно хорошо передает звуки слова «черемуха» и дает почувствовать аромат ее цветения, но, к сожалению, вызывает вкусовые ощущения, не характерные для её маленькой, круглой, черной ягоды. Теперь я формально ввожу в оборот простое и благозвучное название «racemosa» <«кистеобразная»>, употребляющееся в качестве существительного и рифмующееся с «мимозой».
Теперь обратимся к ее компаньонке — «акации» и зададим вопрос: должен ли переводчик понимать название растения буквально (следуя своему словарю, который «утверждает», что акация это «acacia») или ему следует выяснить, что это слово означает в действительности в его контекстуальном окружении — в условиях некоторого предполагаемого места и в свете некоторой литературной схемы? Я сторонник второго пути.
В то время как черемуха растет дико по всей территории, на которой происходит действие в нашем романе (северо-западная и центральная Россия), с настоящей акацией дело обстоит по-другому. Она — красивый и полезный род тропических деревьев, семейства мимозовых, один вид которого, австралийская акация серебристая, лат. A. dealbata F.v.M., выращиваемая садовниками в теплицах, была акклиматизирована на побережье Кавказа: обычно она продавалась — уже после Пушкина — как «мимоза» цветочницами С.-Петербурга. Акация нашего текста не относится и к виду «locust» <«белая, ложная акация»>, как назвал ее один переводчик, хотя и верно, что «белая акация» для южной России означает только одно — сладковато пахнущую американскую робинию, лат. Robinia pseudoacacia Linn., выращиваемую на Украине и воспетую сотнями одесских рифмачей. Наша акация не относится также ни к виду акации серебристой, ни к виду ложной акации. Какая же акация упоминается в нашем тексте? Конечно же, это цветущий желтыми цветами вид «карагана» (точнее, лат. Caragana arborescens Lam.), привезенный из Азии и выращиваемый в господских беседках и вдоль садовых аллей в северной России. Французские домашние учителя называли ее «l’acacia de Sibérie» <«сибирская акация»>; маленькие мальчики обычно расщепляли ее темный стручок и противно свистели, дуя в него между полураскрытыми ладонями. Но с абсолютной уверенностью позволяет установить вид растения следующее рассуждение. Строка Пушкина является пародией на два отрывка из стихотворения «Беседка муз» (1817) Батюшкова — малого поэта, искавшего новые пути в литературе, — к образам которого Пушкин обращался, по крайней мере, столько же раз, сколько к стилю Карамзина и Жуковского. Стихотворение, написанное свободным, разностопным, ямбическим стихом — т. е. ямбическими стихами переменной длины — начинается:
Под тению черемухи млечной
И золотом блистающих акаций…
И заканчивается:
Беспечен, как дитя всегда беспечных граций,
Он некогда придет вздохнуть в сени густой
Своих черемух и акаций.
Эпитет во второй строке стихотворения прекрасно соответствует яркому цветку караганы и совсем не подходит к белым цветам ложной акации. Оставим другие деревья тем благородным составителям парафразов, которых сэр Джон Денем похвалил три столетия назад в своем обращении к другому достойному сэру Ричарду Фэншо (см. предисловие Драйдена к «Посланиям» Овидия, 1680):
Тот раболепный путь, отвергнутый тобой,
Переводить слова и строчку за строкой…
*
Первое издание сочинений Батюшкова вышло в С.-Петербурге в 1817 г., в двух томах, и называлось «Опыты в стихах и прозе». Константин Батюшков родился в 1787 г. Его первое опубликованное стихотворение «Мечта» было написано в 1802 г., последний небольшой шедевр — в 1821 г. (или, согласно Александру Тургеневу, в начале 1824 г., в период душевного просветления, после чтения последнего издания поэм Жуковского):
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
В 1822 г. Батюшков пытался покончить жизнь самоубийством. Он умер в 1855 г., после тридцати трех лет душевной болезни.
В краткий период расцвета своего творчества Батюшков переводил Грессе, Парни, Буало и Тассо и писал в стиле любимых поэтов. Он и Жуковский были предшественниками Пушкина, который в юности больше всего из русских поэтов любил Батюшкова Гармония и точность — этим литературным достоинствам Пушкин учился у обоих, хотя уже юношеские стихи его были более ярки и энергичны, чем у учителей. Позднее он относился к Батюшкову критически и оставил ряд интересных замечаний на полях его «Опытов»; но в «Евгении Онегине» еще звучит отголосок батюшковской легкости слога, определенное пристрастие к его образам и разным стилистическим новшествам.
Следует отметить, что имя Батюшкова, переданное четырьмя слогами (Bá-ty-úsh-kov), было упомянуто единственным английским поэтом (весьма второстепенным) — Бернардом Бартоном, в нескольких строфах (1824), адресованных Джону Баурингу, который переводил Батюшкова для своей «Российской антологии» (строфа III):
Благородные стихи Державина, высоко возвышаясь,
Наполненные подлинной силой вдохновения,
И более спокойный напев Батюшкова,
Согретый приятнейшим источником домашних радостей.
12 Капусту садит, как Гораций. Чижевский в этом месте удивляется, почему Гораций занимался выращиванием капусты. На самом деле, это обычный галлицизм: «planter des (ses) choux», «выращивать капусту», в значении «удалиться в деревню». Но тем не менее, Гораций действительно занимался огородничеством. Широко распространенный обычный огородный овощ «olus» или «holus» <«капуста» — лат.>, также называемый «brassica», капустой, упомянут в «Сатирах», кн. II, № I, 74, и кн. II, № VI, 64 (см. коммент. к эпиграфу «ЕО», глава Вторая) и в «Посланиях», кн. I, № XVII, 13. Имеется также определенная ссылка на «caule», капусту или капустную кочерыжку, в «Сатирах», кн. II, № IV, 15 (или «coleworts», <«капуста»>, как у Дэвида Уотсона) — «капуста, растущая в поле, вкуснее, чем подгородная» <пер. М. Дмитриева>.
Похожее и, возможно, формирующее прототип французское выражение «planter (или „cultiver“) ses laitues (à Salone)» восходит к письму, написанному удалившимся на покой римским императором Диоклетианом из Салона (в Далмации) своему знакомому, Максимиану, в котором он оценивает удовольствие от собственноручного выращивания овощей выше, чем любые восторги политической власти.
VIII
Онъ былъ не глупъ; и мой Евгеній,
Не уважая сердца въ немъ,
Любилъ и духъ его сужденій,
4 И здравый толкъ о томъ, о семъ.
Онъ съ удовольствіемъ, бывало,
Видался съ нимъ, и такъ нимало
Поутру не былъ удивленъ,
8 Когда его увидѣлъ онъ.
Тотъ послѣ перваго привѣта,
Прервавъ начатый разговоръ,
Онѣгину, осклабя взоръ,
12 Вручилъ записку отъ поэта.
Къ окну Онѣгинъ подошелъ
И про себя ее прочелъ.
2 сердца [род. пад.] в нем. «Сердце» употреблено здесь в смысле сочетания таких моральных достоинств, как великодушие, чуткость и честность, — всех, которых недостает Зарецкому. Ср.: «homme de cœur» <«сердечный человек»>. Немного далее слово «сердце» используется как синоним слова «гнев» («младое сердце» Ленского, XI, 4). Положение шахматных фигур, полученное теперь Пушкиным, не соответствует замыслу первых ходов игры. Мы могли бы заставить себя поверить, что капризный щеголь подружился с поэтичным Ленским (заменившим, как об этом упомянуто, в привязанностях Онегина автора-повествователя), но и Зарецкий, который обнаруживает все черты деревенского «мерзавца», критикуемые Онегиным, и который, в конце концов, всего лишь другое издание Буянова, кажется едва ли подходящим для него в качестве близкого друга. С другой стороны, близкое знакомство с ним Онегина и преувеличенные опасения клеветнического острословия людей совершенно необходимы для сюжета.
11 осклабя взор. Глагол «осклабиться», редко используемый в наше время, предполагает скорее насмешку, или ухмылку, или усмешку, или «goguenard» <«издевательский»> взгляд, чем тот вид улыбки, которую Пушкин, по-моему, имеет здесь в виду.
IX
То былъ пріятный, благородный,
Короткій вызовъ иль картель:
Учтиво, съ ясностью холодной
4 Звалъ друга Ленскій на дуэль.
Онѣгинъ съ перваго движенья,
Къ послу такого порученья
Оборотясь, безъ лишнихъ словъ
8 Сказалъ, что онъ всегда готовъ.
Зарѣцкій всталъ безъ объясненій;
Остаться долѣ не хотѣлъ,
12 И тотчасъ вышелъ; но Евгеній
Наединѣ съ своей душой
Былъ недоволенъ самъ собой.
4 Звал… на дуэль. Вызвал своего друга на дуэль, призвал своего друга к поединку. «Звал» — галлицизм, «appeler en duel, appeler en combat singulier».
В современной России, в которой мало что осталось от понятия чести — истинной личной чести (я не говорю о соревновании стахановцев, политической нетерпимости или националистическом гоноре), — читатели, если они воспринимают дуэль Ленского с Онегиным не пассивно как некую курьезную «феодальную» легенду или оперное либретто, недоумевают о ее причинах и сбиты с толку ее подробностями. На самом деле, не только для джентльмена 1820 г., но повсюду в цивилизованном мире совершенно оправданным считалось вызвать на дуэль другого джентльмена, который вел себя по отношению к первому и его невесте так, как это делал Онегин по отношению к Ленскому на балу у Лариных. Но действительно вызывает удивление, что молодой Ленский нашел в себе достаточно самообладания не послать Онегину картель презрения — письменный вызов на дуэль («lettre d’appel») — на полгода раньше, сразу после вульгарных замечаний последнего о посредственных мадоннах и круглых лунах. Поведение Ленского, далекое от темпераментной экстравагантности, является логически единственно возможным для благородного человека в тех обстоятельствах и в те времена; странно (т. е. вразрез со складом ума, которым наделил его автор в предыдущих главах) ведет себя именно Онегин, когда он не только принимает вызов, но и стреляет первым с намерением убить. Надо помнить, что честь джентльмена очищалась от позора не столько его собственным выстрелом, сколько способностью хладнокровно выдержать выстрел противника (см. коммент. к XXVIII, 7 и 14).
X
И подѣломъ: въ разборѣ строгомъ,
Онъ обвинялъ себя во многомъ:
4 Во-первыхъ, онъ ужъ былъ неправъ,
Что надъ любовью робкой, нѣжной
Такъ подшутилъ вечоръ небрежно.
А во-вторыхъ: пускай поэтъ
8 Дурачится; въ осмнадцать лѣтъ
Оно простительно: Евгеній,
Всѣмъ сердцемъ юношу любя,
12 Не мячикомъ предразсужденій,
Не пылкимъ мальчикомъ, бойцомъ,
Но мужемъ съ честью и съ умомъ.
8 в осмнадцать. См. главу Вторую, X, 14, «без малого в осьмнадцать». Сколько лет было Ленскому? Конечно, не между семнадцатью и восемнадцатью, как можно предположить по главе Шестой, где его пламенный безрассудный вызов Онегина на дуэль назван простительным для восемнадцатилетнего мечтателя; но указание возраста здесь столь же умозрительно, как упоминание тринадцатилетней девочки в главе Четвертой, подводящее в результате к отношениям Онегина и Татьяны (семнадцатилетней). Хотя было вполне обычным посылать одаренных юношей в университеты за границу в возрасте четырнадцати или пятнадцати лет (с другой стороны, Адольф, чьими словами начинается роман Констана, произносит: «В двадцать два
