после знаменитого лицейского экзамена, на котором присутствовал Державин. В письме Вяземскому к 19 сент. 1815 г. Жуковский пишет: «Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творение!.. Это надежда нашей словесности».
Портрет Жуковского 1820 г., литография Э. Эстеррейха, — заключенное в овальную рамку очаровательное лицо молодого поэта с меланхоличным и проницательным выражением, которое создают глаза и абрис губ. Под этой рамкой Жуковский, преподнося Пушкину копию портрета, написал: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26 Великая пятница».
В пятистрочной надписи «К портрету Жуковского» (имеется в виду более ранний портрет работы Петра Соколова, воспроизведенный в «Вестнике Европы», 1817), отдавая заслуженную дань чарующей мелодии стихотворений своего друга, Пушкин в конце 1817 или начале 1818 г. говорит (строки 1–2):
Его стихов пленительная сладость
Пройдет веков завистливую даль…
(Кстати, «пленительная сладость» встречается и у миссис Радклиф в «Романе в лесу» [1791], гл. 1: «Черты ее [Аделины]… от перенесенных страданий приобрели пленительную сладость». Впрочем, Пушкин шел от общепринятой формулы его времени — douceur captivante).
*
Еще в 1816 г. в посвященном Жуковскому стихотворении из 122 строк шестистопным ямбом (начинающемся: «Благослови, поэт…» — с оставляющим комическое впечатление созвучием формуле русского церковного ритуала: «Благослови, владыко») Пушкин упомянул всех трех поэтов, названных в «ЕО», глава Восьмая, II, причем примерно в таких же сочетаниях; Дмитриев «слабый дар с улыбкой похвалил», Державин «в слезах обнял меня дрожащею рукой», а Жуковский «мне руку дал в завет любви священной».
III
И я, въ законъ себѣ вмѣняя
Страстей единый произволъ,
Съ толпою чувства раздѣляя,
4 Я Музу рѣзвую привёлъ
На шумъ пировъ и буйныхъ споровъ,
Грозы полуночныхъ дозоровъ:
И къ нимъ въ безумные пиры
8 Она несла свои дары,
И какъ Вакханочка рѣзвилась,
За чашей пѣла для гостей,
И молодежъ минувшихъ дней
12 За нею буйно волочилась —
А я гордился межъ друзей
Подругой вѣтреной моей.
4, 9 резвую, резвилась. 5, 12 буйных, буйно. Трудно объяснить, каким образом появились эти неуклюжие повторы, особенно если вспомнить, с какой исключительной тщательностью Пушкин отделывал начало главы.
14 Подругой ветреной моей. Та же интонация и ритмика в поэме Баратынского «Наложница» (написана в 1829–30 гг.), строки 779–80:
Подруге ветреной своей
Он ежедневно был милей…
IV
Но я отсталъ отъ ихъ союза
И вдаль бѣжалъ… она за мной.
Какъ часто ласковая Муза
4 Мнѣ услаждала путь нѣмой
Волшебствомъ тайнаго разсказа!
Какъ часто, по скаламъ Кавказа,
Она Ленорой, при лунѣ,
8 Со мной скакала на конѣ!
Какъ часто по брегамъ Тавриды
Она меня во мглѣ ночной
Водила слушать шумъ морской,
12 Немолчный шопотъ Нереиды,
Глубокій, вѣчный хоръ валовъ,
Хвалебный гимнъ Отцу міровъ.
1–14 Инструментовка первых одиннадцати строк окончательного текста этой строфы поистине изумительна. Аллитерации построены на гласной «а» (так звучит и безударное «о») и согласных «л», «с», «з», «к»:
Но я отстал от их союза
И вдаль бежал… она за мной.
Как часто ласковая Муза
Волшебством тайного рассказа!
Как часто, по скалам Кавказа,
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской…
……..ал……..за
………ал..аза….
ка…ас..ласк…….за
….сла….ла……..
ал……………ас каза
ка… ас… аскала. ка. каза
.. ал……..л…
……скакала.. ка..
ка…ас……………..
…………л……..
…. ласл………… ск..
Игра внутренних ассонансов, столь поражающая в «ЕО» и других произведениях Пушкина, не так уж редко встречается и в английском стихе. Вспоминаются превосходно выстроенные строки Драйдена (в его подражании, 1692, Ювеналу: «Сатиры», VI), где смятение, вызванное опьянением, передано словами, эхом отзывающимися одно в другом и друг друга передразнивающими (строки 422–423).
Вспоминаются и приемы Вордсворта, при помощи которых он в «Стихотворениях о названиях мест», VI (написано в 1800–02, опубл. в 1815 г.) передает волнение воображаемого моря, распознаваемое им, когда шумит сосновый бор (строки 106–08).
1–2 Но я отстал от их союза / И вдаль бежал… она за мной. Отмечаю здесь любопытный отголосок — слабое эхо «Вакханки» Батюшкова (двадцать восемь строк хореического четырехстопника, 1816, подражание Парни: «Переодевания Венеры», IX, изд. 1808):
Нимфа юная отстала;
Я за ней — она бежала…
2 Интонация строки Пушкина и смысл, выраженный хореями Батюшкова, вызывают у меня в памяти строку из «Падения» сэра Чарлза Седли (ок. 1639–1701), поэта, о котором оба они не могли знать:
Почти ее настиг, но Фея всё ж бежала…
2 вдаль бежал; 6 по скалам Кавказа; 9 по брегам Тавриды; V, 3 Молдавии; 11 в саду моем. О странствиях Пушкина уже несколько раз говорилось в этом комментарии. После отъезда (а точнее высылки) из Петербурга в начале мая 1820 г. Пушкин большую часть лета провел на Кавказе, а затем три недели прожил в Южном Крыму. Эти два маршрута увековечены в первом черновике «Кавказского пленника» (начат в августе 1820 г.) и в «Бахчисарайском фонтане», который он написал в Кишиневе, куда был официально определен по службе, — в Молдавии, или Бессарабии (где происходит действие «Цыган», 1823–24); Кишинев оставался его основным местом пребывания с осени 1820 г. до лета 1823 г., когда он перебрался в Одессу. «Мой сад» подразумевает его сельское поместье Михайловское в Псковской губернии, где он, в соответствии с правительственным распоряжением, находился с августа 1824 г. по сентябрь 1826 г.
В литературе о Пушкине стало общим местом оплакивать его «ссылку». На самом деле, несложно доказать, что за эти шесть лет он писал больше и лучше, чем сумел бы, оставаясь в С.-Петербурге. Ему было запрещено возвращаться в столицу: несомненно, это обстоятельство сильно удручало нашего поэта в годы его провинциальной службы и сельского уединения (1820–24, 1824–26). Однако биографу не следует чрезмерно преувеличивать лишения, которые Пушкин терпел в изгнании. Его начальник генерал Инзов был человеком просвещенным и благодушным. Прозябание в Кишиневе означало более спокойную и легкую жизнь, чем будни многих военных, которые пили и играли в карты, очутившись в какой-нибудь провинциальной дыре, где расквартировали их полк. В веселой, вовсе не захолустной Одессе его стихией были модные увеселения и романтические затеи — весьма приятная форма ссылки (как Пушкин ни враждовал с графом Воронцовым). А тишины Михайловского — откуда он, сев на коня, быстро добирался идущей под соснами дорогой к питавшим к нему расположение Осиповым — наш поэт очень скоро стал искать вновь после того, как получил позволение жить, где захочет.
6 по скалам, 9 по брегам. Предлог «по» не может быть передан по-английски одним словом. В нем соединены значения «на» и «вдоль».
7–8 Она Ленорой, при луне, / Со мной скакала на коне! «Ленора» — знаменитая баллада, которую написал летом 1773 г. в Геллихаузене под Геттингеном Готфрид Август Бюргер (1747–94). Он прилежно читал «Памятники древней английской поэзии» (3 тома, Лондон, 1765), изданные Томасом Перси (1729–1811), впоследствии епископом Дроморским. «Ленора» насчитывает 256 строк, тридцать две восьмистрочные строфы ямбом, рифмующиеся по схеме babaccee: в четырехстопниках мужские рифмы, а трехстопниках женские — очень изобретательное построение. Оно точно передано Жуковским в его посредственном переводе 1831 г. («Ленора»), а строфа точно воспроизведена в «Женихе» (1825) Пушкина — произведении, по художественным достоинствам намного превосходящем все написанное Бюргером. Его «Ленора» очень многим обязана старым английским балладам, и заслуга Бюргера в том, что он, благодаря технически безупречному стиху, придал единство и насыщенность теме, непременно требующей луны-могилы-призраков, — в каком-то отношении эта тема логически вытекала из самого факта присутствия Смерти в Аркадии и была краеугольным камнем романтизма в понимании Гёте.
Пользуется известностью обработка баллады, сделанная Скоттом, — «Вильям и Элен» (строки 113–116):
Из Венгрии скакал сюда,
Лишь только пала ночь.
Между прочим, мотив волшебно быстрой скачки присутствует, образуя своеобразную внутреннюю перекличку, в «Слове о полку Игореве», где есть прославленное, а возможно, и позднее добавленное, место о князе с колдовскими наклонностями (Всеслав, князь Полоцкий, 1044–1101), способном, как утверждает «Слово», так быстро перемещаться по Руси, что он, «объятый синей мглой», покидая Полоцк под колокольный звон к заутрене, успевает услышать тот же самый звон в Киеве, и еще не пропоет петух, как он уже на берегу Черного моря. Этот Всеслав — в своем роде славянский Майкл Скот (ок. 1175 — ок. 1234).
Жуковскому принадлежат два подражания «Леноре» Бюргера: «Людмила» (1808) — свободное переложение в 126 четырехстопных двустишиях, среди которых мы находим и те, что дали Пушкину представление о «Леноре»: «Светит месяц, дол сребрится; / Мертвый с девицею мчится…») — и прекрасная баллада 1812 г. «Светлана», которой я касаюсь в коммент. к главе Третьей, V, 2–4.
Жуковский владел немецким языком, но большинству русских литераторов баллада Бюргера была известна только по анализу ее в книге «О Германии» мадам де Сталь и по французским переводам. Заглавие первого из этих переводов красноречиво говорит о методе, которым пользовались перелагатели: «Леонора, перевод с английского» (т. е. с английского переложения, сделанного У. Р. Спенсером) С. Ад. де Ламадлена (Париж, 1811). Еще одно смехотворное французское переложение принадлежит щеголеватому перу Полин де Бради (Париж, 1814), которая, по крайней мере, знала немецкий текст. Думаю, это был образец для «Ольги» (1815) Павла Катенина, громоздкого сочинения в хореических четырехстопниках. Намного более удалась французская версия Поля Лера «Ленора» (Страсбург, 1834):
Ses bras de lis étreignent son amant,
Au grand galop ils volent hors d’haleine…
Прекрасная музыкальность, хотя это только парафраз бюргеровских строк 148–49.
После того как Ленора, сокрушаясь из-за отсутствия своего Вильяма, высказала укоризны Провидению (это место существенно смягчено Жуковским), возлюбленный, уже умерший, является за нею (строки 97–105):
И вот… как будто легкий скок
Коня в тиши раздался;
Несется по полю ездок;
Гремя, к крыльцу примчался;
Гремя, взбежал он на крыльцо;
И двери брякнуло кольцо…
В ней жилки задрожали…
«Скорей! сойди ко мне, мой свет!»
Всадник предупреждает Ленору, что до их брачной постели в Богемии скакать сто миль, а несколькими строфами ниже становится ясно, что эта постель — его могила. И они пускаются в дорогу — в знаменитых строках 149–50:
…конь бежит, летит,
Под ним земля шумит, дрожит
— и 157–58:
… «Месяц светит нам!» —
«Гладка дорога мертвецам!»
По этой дороге, залитой ярким лунным светом, они проедут мимо висельного столба (строфа XXV).
Меня часто озадачивало, отчего Пушкин решил отождествить свою Музу с этой запуганной девой. Это, несомненно, можно объяснить как дань признания романтизму, окрасившему первые его поэтические порывы, но не оставляет мысль, что тут маячат фигуры пяти декабристов, качающихся на виселице, мимо которой ведет автобиографическая дорога, — по ней он проносится в своей фантазии-ретроспекции 1829 г.
12 Нереиды. Нереида — нимфа, дочь морского божества Нерея.
V
И позабывъ столицы дальной
И блескъ, и шумные пиры,
Въ глуши Молдавіи печальной
4 Она смиренные шатры
Племенъ бродящихъ посѣщала,
И между ними одичала,
И позабыла рѣчь боговъ
8 Для скудныхъ странныхъ языковъ,
Для пѣсенъ степи ей любезной…
Вдругъ измѣнилось все кругомъ:
И вотъ она въ саду
