№ 492 (24 сент. 1712 г.):
«Шаг Гликерии легок, как в танце, и она держит ритм в своей повседневной походке… Хлоя, сестра ее, вбегает в зал… знакомой своей рысцой. Дульсисса, сочтя за благо, что уже подступила зима, выдумала премиленькую манеру подергивать плечиком и слегка поеживаться при каждом движеньи… А вот наша маленькая сельская простушка — о, до чего хитренькая!.. Всякий раз появляется, точно бы только что с прогулки, и как не поверить! — ну просто дух не успела перевести. Матушка именует ее Шалуньей…».
13 comme il faut; XV, 14 vulgar. Пушкин пишет жене из Болдина в Петербург 30 окт. 1833 г.: «Я не ревнив… но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar».
13 [Шишков]. Лидер группы писателей-архаистов адмирал Александр Шишков (1754–1841), публицист, государственный деятель, президент Российской академии и кузен моей прабабушки.
Имя Шишкова отсутствует во всех трех изданиях (1832, 1833, 1837), однако проблема решается так, как она и должна, по всей логике, быть решена, тем, что в беловой рукописи проставлена первая буква фамилии (Ш) и имеется помета Вяземского на полях его экземпляра романа. Бедный Кюхельбекер искренне заблуждался, горько сетуя в своем тюремном дневнике (запись от 21 февр. 1832 г., Свеаборгская крепость) на то, что точки должны обозначать его имя (Вильгельм), а сама шутка вызвана его привычкой писать письма, мешая русский с французским. Действительно, Кюхельбекер был во многих отношениях ближе к архаистам, чем к новаторам.
Насмешливые упоминания о поборнике славянских речений были в ходу всю первую треть столетия. Так, Карамзин, обходительный оппонент Шишкова, пишет Дмитриеву 30 июня 1814 г.: «…ты на меня сердит: не ошибаюсь ли?.. Знаю твою нежность (сказал бы деликатность, да боюсь Шишкова!)».
Шишков, высказываясь в связи со своим переводом двух французских эссе Лагарпа, заявил в 1808 г. следующее (цитирую по превосходному комментарию Пекарского в подготовленном им вместе с Гротом издании писем Карамзина Дмитриеву, С.-Петербург, 1866): «…чудовищная французская революция, поправ все, что основано было на правилах веры, чести и разума, произвела у них новый язык, далеко отличный от языка Фенелонов и Расинов».
Можно предположить, что Шишков имеет в виду Шатобриана, чей гений, чья оригинальность, конечно, ни к каким революциям отношения не имели; литература, которую вызвала к жизни Французская революция, на поверку еще более полна условностей, бесцветна и банальна, чем стиль Фенелона и Расина, и ее можно сопоставить с литературными итогами русской революции, одарившей мир «пролетарскими романами», в действительности оказавшимися безнадежно буржуазными.
«Тоща и наша словесность, — продолжает Шишков, — по образу их новой и немецкой, искаженной французскими названиями, словесности, стала делаться непохожею на русский язык».
Это выпад против карамзинской прозы 1790-х годов. Поставив своей целью положить конец этой опасной тенденции, Шишков написал в 1803 г. «Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка», в 1804 г. напечатав дополнительные разделы (в библиотеке Пушкина была эта книга в издании 1818 г.). На самом деле Шишков целил в либеральную мысль, а галлицизмы и неологизмы были не так уж принципиальны; тем не менее его помнят, главным образом, из-за изобретавшихся им тяжеловесных русизмов, которыми он хотел заменить распространившиеся понятия, — в России они автоматически перенимались из европейских языков для обозначения немецких абстракций или французских безделушек. Борьба между ним и последователями Карамзина представляет лишь исторический интерес[74]; на развитие языка она не оказала никакого воздействия.
25 марта 1811 г. Шишков основал «Беседу любителей русского слова». Если оставить без внимания номинальное участие в ней двух крупных поэтов — Державина и Крылова, можно согласиться с русскими исследователями, считающими, что ее деятельность сводилась к наивному подражанию великим старикам. Цель была заведомо недостижима — охранение «классических» (на самом деле классицистских и псевдоклассических) форм русской стилистики от галлицизмов и прочих напастей. Другое объединение литераторов помоложе подняло брошенную перчатку, и последовала довольно вялая «литературная война» в духе тех споров «древних» и «новых», о которых так скучно читать в историях французской литературы.
Еще с середины прошлого века у русских историков литературы вошло в обычай придавать преувеличенное значение группе «Арзамас», возникшей при следующих обстоятельствах.
Князь Шаховской, участник «Беседы», написал и 23 сент. 1815 г. показал на сцене слабенькую пьесу с выпадами против Жуковского («Липецкие воды», см. коммент. к главе Первой, XVIII, 4–10). Граф Дмитрий Блудов (1785–1869), будущий известный государственный деятель, отразил эту атаку на своего приятеля, сочинив (еще более ничтожный) памфлет в духе упражнений французских остроумцев-полемистов «Видение в какой-то ограде [Арзамасском трактире], изданное обществом ученых людей». Арзамас, город в Нижегородской губернии, — такой же символ провинциальности, как и Липецк. Знаменит он был привозимой оттуда птицей и часто упоминался в газетах, поскольку вышедший из низов живописец Александр Ступин (1775–1861), у которого энергии было больше, чем таланта, основал в Арзамасе году в 1810-м первую в России художественную школу. Парадоксальность такой ситуации (успехи просвещения, когда вокруг застой) возбуждала русское чувство юмора. Кроме того, Арзамас — неполная анаграмма фамилии Карамзина, вождя новаторов.
Жуковский и Блудов учредили «Арзамасское общество безвестных людей» 14 окт. 1815 г., а вскоре после этого состоялось и его первое собрание. Общество должно было противостоять архаистам, пропагандируя разговорную, простую стилистику и современные формы русского языка (многие из которых с большей или меньшей искусностью переносились из французского).
Собрания арзамасцев представляли собой обеды с непременным жареным гусем, сопровождаемые чтением вслух натужно остроумных протоколов и тривиальных стихов. Участники, которых редко бывало более полудюжины (из первоначального состава в двадцать членов), облекались в красные колпаки, и эти «bonnets rouges» питают пылкое воображение левых историков, забывающих, однако, что под некоторыми колпаками были головы тех, кто (как, например, вожди «Арзамаса» Жуковский и Карамзин) были пламенными приверженцами монархии, религии и литературной изысканности, да к тому же дух шутовства, которым пропитана вся деятельность этого клуба, исключает какую-нибудь серьезную политическую (впрочем, и художественную) ее направленность. Полудетские ритуалы и символы, принятые в клубе, оказали мертвящее воздействие на те несколько стихотворений Пушкина, в которых отразились арзамасские игривые затеи. Кроме того, не стоит забывать, что юмор Жуковского, в лучшем случае, был остроумием баснописца (для которого априорно смешны, допустим, обезьяны и кошки) и малого дитяти (которому смешно все относящееся к пищеварению). Прозвища, которыми были наделены члены «Арзамаса», взяты из его баллад: Жуковский — Светлана, Блудов — Кассандра, Вяземский — Асмодей, Александр Тургенев — Эолова арфа, Василий Пушкин — Вот (фр. «voici, voila») и т. д. Когда осенью 1817 г. Пушкин присоединился к этой веселой организации, его прозвали Сверчком, взяв это имя из «Светланы», V. 13 (см. мои коммент. к главе Пятой, X, 6 и XVII, 3–4). Все начинание, как обычно и бывает в подобных случаях, быстро стало надоедать участникам и чахнуть, несмотря на старания Жуковского вдохнуть в него жизнь. «Аразмас» прекратил существование в 1818 г.
Если группа Шишкова прославилась своим невыносимым и угрюмым педантизмом вкупе с реакционными взглядами, то «Арзамас» известен насмешливостью и издевками, которые набивают оскомину. Принятые в «Арзамасе» либеральные понятия (в противовес обскурантизму староверов) не заключали в себе политического оттенка: так, Жуковский был привержен самодержавию и православию не менее твердо, чем Шишков. Русские историки литературы приписывают обеим группам явно чрезмерную важность. Ни та, ни другая не оказала заметного воздействия на ход развития русской литературы, которая, как все великие литературы, создана личностями, а не группами.
Из соображений тактики Пушкин в месяцы перед публикацией главы Первой «ЕО» патриотически приветствовал вождя архаистов. Во «Втором послании цензору» (каковым в то время состоял Александр Бирюков (1772–1844), занимавший этот пост с 1821 по 1826 г.), стихотворении из семидесяти двух строк александрийским стихом, — оно написано в конце 1824 г. — Пушкин одобрительно высказывается о назначении Шишкова новым министром народного просвещения (строки 31–35):
Министра честного наш добрый царь избрал,
Шишков наук уже правленье восприял.
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,
Он славен славою двенадцатого года;
Один в толпе вельмож он русских муз любил…
По тем же причинам Пушкин в 1824 г. переменил отношение к участнику «Беседы» князю Шаховскому (который был главной мишенью арзамасцев) и вставил в главу Первую два одобрительных стиха о нем.
XV
Къ ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
4 Ловили взоръ ея очей;
Дѣвицы проходили тише
Предъ ней по залѣ: и всѣхъ выше
И носъ и плеча подымалъ
8 Вошедшій съ нею Генералъ.
Никто бъ не могъ ее прекрасной
Назвать; но съ головы до ногъ
12 Того, что модой самовластной
Въ высокомъ, Лондонскомъ кругу
Зовется vulgar. Не могу…
4 взор ее очей. Фр. «Le regard de ses yeux».
7 Ср.: Вяземский, 1815, стихотворение четырехсложниками, обращенное к Денису Давыдову (строки 20–23):
…генеральских эполетов
…………………………….
От коих часто поневоле
Вздымаются плеча других…
12 В беловой рукописи находим гораздо более выразительный эпитет, чем «самовластной», — «тихогласной».
14 vulgar. Русское прилагательное «вульгарный» вскоре стало вполне употребительным. В своем широком значении — «пошлый», «грубый» — это слово синонимично понятию «площадной» (от «площади» — городской, рыночной), встречающемуся в других главах «ЕО» (Четвертая, XIX, 8 и Пятая, XXIII, 8).
Ср.: мадам де Сталь, «О литературе…» (см. коммент. к главе Третьей, XX, 14), ч. 1,гл. 19 (изд. 1818), т. II, с. 50, примеч.: «…никто еще не употреблял слова „вульгарность“ [в эпоху Людовика XIV], но оно кажется мне выразительным и точным» <пер. В. А. Мильчиной>.
См. также коммент. к главе Восьмой, XIV, 13.
14 — XVI, 6 Заключенный в скобки пассаж от «Не могу», которым заканчивается XV, 14, и до конца XVI, 6, где мы возвращаемся к «нашей даме», — редкий пример переноса из строфы в строфу. В данном случае перенос забавным образом становится чем-то наподобие двери, распахнутой перед читателем, но закрытой для Онегина, замечающего даму (чьи достоинства читатель уже имел случай оценить) лишь после того, как она уселась рядом с Ниной Воронскою.
XVI
Но не могу перевести:
Оно у насъ покамѣстъ ново,
4 И врядъ ли быть ему въ чести.
Оно бъ годилось въ эпиграммѣ…
Но обращаюсь къ нашей дамѣ.
Безпечной прелестью мила,
8 Она сидѣла у стола
Съ блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы:
И вѣрно бъ согласились вы,
12 Что Нина мраморной красою
Затмить сосѣдку не могла,
Хоть ослѣпительна была.
5 Я почти не сомневаюсь, что эпиграмма, которая просится на язык поэту, представляла бы собой обыгрывание «vulgar» в связи с Булгариным, презренным критиком. Пушкин мог бы обозвать его Вульгариным или же при помощи русского предикативного окончания зарифмовать «Булгарин — вульгарен».
Строфа, как предполагают, написана в октябре 1830 г. в Болдине. В «Северной пчеле» № 30 (12 марта 1830 г.) появился булгаринский оскорбительный
