несколько его романов. Но долг есть долг, и к человеку, его исполняющему, без уважения относиться нельзя.
От рифмы Набоков, переводя «Онегина», отказался сразу, выбрав «разум», но сохранив, однако ж, ямбический размер, поскольку полагал, что тот «скорее способствует, нежели мешает верности перевода». Впоследствии он отказался, буквализма ради, и от размера.
«В сущности, меня будут помнить благодаря «Лолите» и моему труду о «Евгении Онегине», — сказал Набоков в 1966 году, имея при этом в виду английского читателя — русскому он будет памятен и «Лолитой», и иными его сочинениями. Можно, я думаю, предположить , что две датированные 1955 годом онегинских строфы «На перевод `Евгения Онегина’ » были написаны по завершении собственно перевода пушкинского романа и вдохновлены знакомым всякому переводчику, вообще всякому завершившему некий труд человеку, настроением, вызывающим потребность воскликнуть вслед за классиком: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!».
На один из напечатанных здесь переводов я, ползая по Интернету, натолкнулся случайно. Наверное, есть и другие. Какие-то вещи делаются для себя и остаются иным неизвестными. А сколько-нибудь точное представление о чужеязычном стихотворении может, повторюсь, дать лишь свод его переложений. Каждому переводчику падает на душу что-то свое, то, что он и пытается передать в переводе. Каковое высказывание применимо, вообще говоря, также к прозе. Люди, эти «усредненные сосуды», они ведь разные, чем, собственно, и интересны. Как и стихотворения, и переводы.
Нет, усредненные сосуды вовсе не так просты, как кажутся;
это кувшины, запечатанные магом, и никто
даже сам заклинатель
не знает, что в них содержится
и в каких количествах.
Будем читать.
Сергей Ильин
The Room
The room a dying poet took
At nightfall in a dead hotel
Had both directories — the book
Of Heaven and the book of Bell.
It had a mirror and a chair,
It had a window and a bed,
Its ribs let in the darkness where
Rain glistened and a shopsign bled.
Not tears, not terror, but a blend
Of anonimity and doom.
It seemed, that room, to condescend
To imitate a normal room.
Wherever some automobile
Subliminally slit the night,
The walls and ceiling would reveal
A wheeling skeleton of light.
Soon afterwards the room was mine,
A similar striped cageling, I
Grouped for the lamp and found the line
«Alone, unknown, unloved, I die»
in pencil, just above the bed.
It had a false quotation air.
Was it a she — wild-eyed, well-read,
Or a fat man with thinig hair.
I asked a gentle Negro maid,
I asked a captain and his crew.
I asked a night clerk. Undismayed
I asked a drunk. Nobody knew.
Perhaps when he had found the switch
He saw the picture on the wall
And cursed the red eruption which
Tried to be maples in the fall?
Artistically in the style
Of Mr. Cherchill at his best,
Those maples marched in double file
From Glen Lake to Restricted Rest.
Perhaps my text is incomplete.
A poet’s death is after all
A question of technique, a neat
Enjambment, a melodic fall.
And here a life had come apart
In darkness, and the room had grown
A ghostly thorax, with a heart
Unknown, unloved — but not alone.
1950
И список тех, кого уж нет.
Царила тьма. Лишь дождь сверкал
В рекламных вспышках на стекле.
Ни слез, ни страха, только смесь
Из безымянности и тьмы.
Покой нормальной тишины.
Лишь иногда автомобиль,
Мелькнув, вновь пропадал в ночи.
Кривые, нервные лучи.
Тот номер — так же полосат,
Как клетка — вскоре стал моим.
Включил я лампу, и строка:
«Один, безвестен, нелюбим,
Я умер» бросилась в глаза
У изголовья на стене.
Кто это был? Карандаша
Не дал ответа жирный след.
Я днем прислугу опросил
И морякам вопрос задал,
Ночного клерка я спросил
И пьяницу — никто не знал.
Он видел в рамке на стене
Картину: клякс кричащих след
Пейзаж абстрактный в сентябре.
Мазков явила наконец
Колонну кленов в два ряда
От Glen Lake до Restricted Rest.
Возможно, мой несвязен стих.
Поэта смерть, в конце концов,
Вопрос лишь техники, земных
Простых вещей, как песнь без слов.
Подвел безжалостный итог:
Пусть неизвестен, нелюбим,
Но никогда не одинок.
Перевод Игоря Захарова
На полдороге к небесам,
два телефона было там
Там шкаф стоял, как книжный том,
собой два кресла разлучив.
В окне, подсвеченном дождем,
рекламы шрам кровоточил.
Казалось, комната следит
за мной, припудрясь пылью дней,
ей с каждым часом все трудней.
Ночную улицу разъял
автомобиль на тень и свет,
и по обоям пробежал
стального отблеска скелет.
Уже обжившись, поутру
включил я лампу в темноте,
вдруг надпись на стене: «Умру
в забвении и пустоте».
Кто пересек обойный шов
бог знает сколько лет назад
она, за чьим карандашом
Иль он — с залысиной толстяк?
К портье и горничным потом
я приставал и так и сяк
с расспросами. Не знал никто.
Не удалось дознаться мне:
Пятно картины на стене
Под выключателя щелчок?
Увидеть красной краски всплеск,
изображавшей листопад
в кленовой рощице — бурлеск
деревьев, выстроенных в ряд.
Но всякий стих суть жизни срез,
частица жалкая ее.
Поэтики не станет средств,
И комната вдруг раздалась
грудною клеткою, и с тем
стук сердца медленно угас
в забвенье, но не в пустоте.
Перевод Максима Калинина
В том номере, что умирая,
Был справочник по кущам рая.
И телефонный был завет.
И стул, и коврик на полу,
И дождь в окне, гасивший стойко
Не страх, не слезы — тут смешалось
Безличье с обреченной мглой,
И помесь эта притворялась
Обычной комнатой жилой.
Когда же свет автомобилей
Отпарывал от ночи клок,
По стенам призраки скользили
И уезжали в потолок.
И я там был, и эту строчку
Прочел в неоновой крови:
«Я умираю в одиночку,
В безвестности и без любви»,
карандашом у изголовья.
Цитата? Нет. Но кто и как?
Девица слабого здоровья
Или лысеющий толстяк?
Спросил я черную прислугу
И капитана-моряка,
Спросил портье, спросил пьянчугу
Никто не знал наверняка.
Быть может, свет включивши с ходу,
Он на картину бросил взгляд
И проклял рыжие разводы
Под именем «Осенний сад»:
Там клены так шагали в ногу,
Как будто Черчилль их призвал
К войскам английским на подмогу,
Быть может, мой рассказ туманен,
Еще блеснуть в анжамбемане
В пустой же клетке, где кровавый
Меж ребрами сочится свет,
Ждет сердце, без любви и славы
И все ж не в одиночку, нет.
Перевод Марины Бородицкой
В углу, где умирал поэт,
В мотельном номере пустом
И телефонный ветхий Том.
И рдело вывески пятно.
Казалось, не гремел замок
И ангел в небе не рыдал;
Уже по комнате витал.
Врывался фар скользящий свет,
Она вращалась на оси,
Как встрепенувшийся скелет.
…Был тот же ключ вручен и мне;
Я лег, включил ночник — и вдруг
Заметил надпись на стене:
«Ночь, смерть — и ни души вокруг…»
Тупым карандашом впотьмах
Кто, сгинув, расписался так
Гордячка в треснувших очках
Или лысеющий толстяк?
Никто не знал — ни клерк, ни босс,
Ни в холле девушка с ведром,
Кому ни задавал вопрос
Никто не помнил ни о чем.
…Должно быть, он воскликнул: «Черт!»
Когда, на ощупь свет включив,
Не то горящий жаром клен,
Не то пурпурных астр,
Что должен после похорон
А впрочем, домыслы не в счет.
И что такое смерть певца?
Мелодии последний взлет
И замиранье бубенца.
Пусть вновь промчится грузовик
И озарится потолок,
Отвержен, но -не одинок.
Перевод Григория Кружкова
On translating «Eugene Onegin»
1
What is translation? On a platter
A poet’s pale and glaring head,
A parrot’s screech, a monkey’s chatter,
And profanation of the dead.
The parasits you were so hard on
Are pardoned if I have your pardon,
O, Pushkin, for my stratagem:
I travelled down your secret stem,
And reached the root, and fed upon it;
Then, in a language newly learned,
I grew another stalk and turned
Your stanza patterned on a sonnet,
Into my honest roadside prose
All thorn, but cousin to your rose.
2
Reflected words can only shiver
Like elongated lights that twist
In the black mirror of a river
Between the city and the mist.
Elusive Pushkin! Persevering,
I still pick up Tatiana’s earring,
Still travel with your sullen rake.
I find another man’s mistake,
I analyze alliterations
That grace your feasts and haunt the great
Fourth stanza of your Canto Eight.
This is my task — a poet’s patience
And scholiastic passion blent:
Dove-droppings on your monument.
1955
К переводу «Евгения Онегина»
1
Что перевод? Прикрытый крышкой
Блистательный поэта бред,
Крик попугая, треп мартышки
И грубо попранный секрет.
О Пушкин, строгость к паразитам
Прибереги, — из них маститый
Путь непростительный нашел;
Таинственный исползав ствол,
Достиг я корня, напитался;
Который рос и превращался
В соцветие тернистых проз
Сестер твоих сонетов-роз.
2
Слова дрожат лишь, отражаясь,
Как городские огоньки,
Что пляшут, прячась и являясь,
На черном зеркале реки.
Поэт! Твой спутник неустанный,
Ношусь я все с серьгой Татьяны,
Ищу коллег неверный шаг
И нахожусь в плену созвучий,
Что так украсили собой
Четвертый стих главы осьмой.
Перевод Михаила Блюмина
В сети Интернет: Литературная страница Михаила Блюмина
http://www.geocities.com/SoHo/Atrium/5307
На перевод «Евгения Онегина»
1
Что перевод? Лишь бормотанье
Мартышки, попугая крик,
Поэта черепа мерцанье
И оскверненный смерти лик.
Кого клеймил ты униженьем,
Уж прощены. Прошу прощенья,
О Пушкин, хитростью лишь я
Сумел исследовать тебя;
Вдоль стебля к корню проникая,
Взрастил свой стебель. Он возник,
Как твой, сонету подражая,
Соцветием правдивых проз
Сестрой колючей твоих роз.
2
Значенье слов — лишь отраженье
Чуть удлиненных огоньков,
Крутящихся в речном теченье
В туманной мгле вдоль берегов.
Неуловимый Пушкин! Рьяно
Я мчусь во след с серьгой Татьяны
Повесе мрачному. И я
Нашел ошибку, проведя
Анализ сладостных созвучий,
Мой долг — терпенье, пыл научный
Твой капнуть птичий экскремент.
Перевод Игоря Захарова
О том, каково переводить «Евгения Онегина»
1
Что перевод? Лежит на блюде
Поэта скорбная глава,
Мартышки, попугаи, люди
Трещат — а суть стиха мертва.
О Пушкин! Жалких паразитов,
Ты не щадил, да Бог простит их,
Когда бы ты простил меня
За то, что я к твоим корням
Проник коварным короедом,
В твоем саду пустил из строк
Чужого языка, и следом
Среди четырехстопных роз
Шиповник моей прозы взрос.
2
Блеск отраженных слов дурманит
И манит, словно огоньки
Ночного города в тумане
На зыбком зеркале реки.
Обманчив Пушкин! Без изъяна
Как передать «серьгу Татьяны»,
«Повесу молодого» как?
Как у других? Там всё не так.
Анализирую все звуки
Их пир сквозит в словах простых…
Совсем замучил. От науки
Зачав, поэт произведет
На памятник тебе помет.
Перевод Григория Агафонова
На перевод «Евгения Онегина»
1
На блюде, с яростью в очах,
Взвизг обезьяньего фальцета
Иль просто оскверненный прах.
Но прощены да будут трутни,
Коль ты мои простишь мне плутни,
От кроны до корней оплел
И, от корней вкусив заветных,
На вновь привитом языке,
Что вместо стройных строф сонетных
Тернистой прозою пророс
Роднёй простецкой пышных роз.
2
Но отраженья слов непрочны,
Как городские огоньки,
Дробящиеся в час полночный
В текучем зеркале реки.
Подняв Татьянину сережку,
Опять присяду на дорожку
С твоим повесой молодым
О Пушкин, ты неуловим!
Анализом аллитераций
Не в том ли долг и жребий мой:
Ученый муж, служитель граций,
Чей труд — пометки голубей
На
