она видела в последний раз. Рядом с ней лежал его пиджак, в нем были часы, щеточка для усов, особая зубочистка, бумажник. Ей было приятно, что часы и бумажник не пропадут. В ту минуту она как-то не подумала, что придется, конечно, и пиджак сбросить в воду. Этот довольно сложный вопрос возник только потом, когда главное уже было совершено. Сейчас ее мысли текли медленно, почти томно. Предвкушение счастья было сейчас восхитительно.
– Я, признаться, боялся, что гребля будет раздражать спину, – говорил голос. – Ты вот обещала, моя душа, что сегодня пройдет, – и правда, лучше, гораздо лучше. И грести можно. Рубашка почесывает, это приятно.
Они были теперь достаточно далеко от берега. Накрапывал дождь. На горизонте пушистым хвостиком склонялся дымок. Кругом лодки мелкие волны, журча, проливались и пенились.
– В сущности говоря, нынче мой последний день, – сказал Драйер.
Франц выслушал это совершенно равнодушно: уже ничто в мире не могло его потрясти. Но Марта взглянула на мужа с любопытством.
– Я должен завтра пораньше уехать в город, – пояснил он. – Мне только что звонили. Денька на три.
Дождь усиливался. Марта оглянулась на берег, потом посмотрела на Франца. Можно было начать.
– Послушай, Курт, – сказала она тихо, – мне хочется погрести. Ты перейди на место Франца, а Франц пускай сядет на руль.
– Нет уж погоди, моя душа, – сказал Драйер и попытался сделать так, как делал Франц, – повести весла плашмя по воде, на манер ласточки. – Я только что разошелся. Мы с Францем сыгрались. Прости, моя душа, – я тебя, кажется, обрызгал.
– Мне холодно, – сказала Марта. – Пожалуйста, встань и пусти меня.
– Еще пять минут, – сказал Драйер и опять попробовал скользнуть веслами, – и опять не вышло.
Марта пожала плечами. Ощущение власти было приятно; она готова была это ощущение продлить.
– Еще двадцать пять ударов, – сказала она с улыбкой. – Я буду считать.
– Брось, не мешай… Я скоро тебя пущу. Я ведь завтра уезжаю…
Ему стало вдруг обидно, что она не интересуется, почему ему нужно ехать. Наверное, думает, что просто так – по обычным конторским делам.
– Любопытная комбинация, – сказал он небрежно, исподлобья глядя на жену.
Она внимательно шевелила губами.
– Завтра, – сказал он, – я одним махом заработаю тысяч сто.
Марта, считавшая удары весел, подняла голову.
– Изобретение продаю. Вот какие дела мы делаем!
Франц вдруг оставил весла и стал вытирать очки. Ему почему-то казалось, что Драйер разговаривает с ним, и, вытирая очки, он кивал, вяло ухмылялся. Однако слов он не слышал. Кроме того, Драйер сидел к нему спиной.
– Ты не думала, что я такой умный, а? – говорил Драйер, лукаво прищурясь на жену. – Одним махом, – подумай!
– Ты, вероятно, так, – шутишь, – сказала она, нахмурившись.
– Честное слово, – протянул он жалобно, – это удивительная штука. Прямо сенсация. Продаю американцам.
– Что это – какая-нибудь запонка или подвязки?..
– Тайна, – сказал он. – А с твоей стороны глупо не верить.
Она отвернулась, кусая запекшиеся губы, и долго глядела на горизонт, где по узкой светлой полосе свисала серая бахрома ливня.
– Ты говоришь – сто тысяч? Это наверное?
Он кивнул и налег на весла, почувствовав, что гребец сзади опять начал работать.
– А скажи, – спросила она, продолжая глядеть в сторону, – это не затянется? Эти сто тысяч будут у тебя через три дня, – не позже?
Он рассмеялся, не понимая, почему, ни с того ни с сего, она ему не верит.
– Будут, если продам, – сказал он, – а купят наверняка. Ручаюсь тебе. Нужно очаровать и ошарашить. Мы это умеем.
Дождь то переставал, то снова лил, – будто примеривался. Драйер, заметив, как далеко они отъехали, стал правым веслом поворачивать лодку; Франц машинально табанил левым. Марта сидела задумавшись, языком то ощупывая заднюю пломбу, то проводя по граням передних зубов. Погодя, Драйер предложил ей погрести. Она молча мотнула головой, скребя подошвой синей купальной туфли по мокрому дну лодки. Дождь пошел вовсю, Драйер сквозь шелк рубашки чувствовал его приятный холодок. Ему было хорошо, весело, он с каждым взмахом греб лучше, приближался берег, а вон там, за изгибом, – городок будок на пляже.
– Ты, значит, вернешься девятого? Это наверное? – спросила Марта, холодно глядя на его промокшую рубашку, сквозь которую, смотря по тому, какая часть прилипала к коже, проступали то здесь, то там телесного цвета пятна.
– Не позже девятого, – сказал он, с удовольствием откидываясь назад и снова взмахивая веслами.
Хлестал ливень. Халат Марты отяжелел. Ее облекал плотный холод. Она об этом не думала. Она думала о том, правильно ли она поступает? Правильно. Ничего нет легче, чем повторить такую поездку. Изредка она взглядывала мимо мужа на Франца. Он, вероятно, удивлен. Только не показывает этого. Он устал. У него рот открыт. Бедный мой. Сейчас приедем, отдохнешь, выпьешь горячего…
Лодку они сдали на первой попавшейся пристани и, по вязкому песку, а потом по узким мосткам, поднялись на набережную, склоняя головы под хлещущим дождем. Усталая, не очень торопясь, она свалила с плеч набухший водой, потемневший халат, стянула песком облипшие туфли и затем со склизким шорохом стала вылезать из клейкого трико. Драйер, совершенно голый, желтый, красный, огромный, бурно топтался по комнате, подпрыгивая, покрякивая и мощно растирая горящее тело большим мохнатым полотенцем. Стараясь не видеть ужасных красных узоров на его лопатках, не вдыхать его ветра, она накинула пеньюар, с отвращением вымыла ноги, натянула неприятно хрустящие чулки – и сразу так утомилась, что села на кушетку, сказав себе, что подождет, пока он оденется и уйдет, – тогда ей будет свободнее двигаться. Он ушел, но она все продолжала сидеть, не шевелясь, чувствуя странную сонливость и рассуждая сама с собой, сняла ли она то, что у нее было на голове, – не шляпу, а вот такой купальный чепчик, – но не в силах была поднять к вискам руки. А на душе было странно хорошо, – так покойно. Правильно поступила. Иначе было бы неразумно, нерасчетливо. Потом она заметила, что вся дрожит, и, нехотя встав, с перерывами, со странными интервалами томности, принялась одеваться.
Меж тем дождь не прекращался. Стеклянный ящик (на набережной, перед кургаузом), где стрелка отмечала по ролику фиолетовую кривую атмосферического давления, приобрел значение почти священное. К нему подходили как к пророческому кристаллу. Но его нельзя было умилостивить ни молитвой, ни стуком нетерпеливого пальца. На пляже кто-то забыл ведерцо, и оно уже было полно дождевой воды. Приуныл фотограф, радовался ресторатор. Все те же лица можно было встретить то в одном, то в другом кафэ. К вечеру дождь стал мельче. Драйер, затая дыхание, делал карамболи. Пронеслась весть, что стрелка на один миллиметр поднялась. «Завтра будет солнце», – сказал кто-то и с чувством ударил в ладонь кулаком. Несмотря на дождевую прохладу, многие ужинали на балконах. Пришла вечерняя почта – целое событие. Дождь нерешительно перестал. Под расплывающимися от сырости фонарями началось на набережной вечернее пошаркивание многих ног. В курзале были танцы.
Днем она прилегла – думала, согреется, оживет, – но озноб был тут как тут. За ужином она съела пол-огурца, две вареных вишни, – и больше ничего. Теперь в этом холодном, оглушительном зале ей было как-то странно – словно бальное платье не так сидит, сейчас расползется. Она ощущала тугой, негреющий шелк чулок, полоску подвязки вдоль ляжки. Ей все казалось, что сзади, к голой спине, пристало конфетти, – а все-таки и ноги и спина были какие-то чужие. Музыка ею не овладевала, как обычно, а чертила по поверхности сознания угловатую линию, кривую озноба. При каждом движении головы от виска к виску, как кегельный шар, перекатывалась плотная боль. Направо от нее сидел молодой танцмейстер, все лето черной бабочкой летавший с курорта на курорт, налево – темноглазый студент, сын почтеннейшего меховщика, дальше – Франц, Драйер. Она слышала, как Марта Драйер что-то спрашивает, на что-то отвечает. Вкус ледяного шампанского все оставался как-то в стороне, – шипящие звездочки, которые только кололи чужой язык, не удовлетворяя ее жажды. Она незаметно взяла Марту Драйер за левую кисть, нащупывая пульс. Но пульс был не там, а где-то за ухом, а потом в шее, а потом в голове. Кругом, вырастая из рук танцующих, на длинных нитках колыхались синие, красные, глянцевитые шары, и в каждом была вся зала, и люстра, и столики, и она сама. Она заметила, что Марта тоже танцует, тоже держит шар. Ее кавалер, студент с индусскими глазами, отрывисто и тихо ей объяснялся в любви. Через какой-то неподвижный промежуток, во время которого ползли вверх колючие звезды шампанского, опять заколыхались шары, и ее кавалер, летучий танцмейстер, норовил, улыбаясь, коснуться щекой ее виска и одновременно ощупывал ее голую спину. Озноб собрался в одно место, стал пятипалым. Когда музыка замерла, он отнял руку. Озноб снова разлился по всему телу.
Опять она сидела за столиком, поводила плечами, говорила налево, говорила направо, перекатывалась круглая боль в голове. Ей показалось, что в очках у Франца плывут красные и синие пятна, и она решила, что это каким-то образом отражаются шары, колыхающиеся над столом. Драйер невыносимо смеялся, хлопая ладонью по столу и сильно откидываясь. Она протянула ногу под столом, нажала. Франц вздрогнул и встал, поклонился. Она положила руку к нему на плечо. Музыка на мгновение пробилась через туман, дошла до нее, окружила. Ей показалось, что все опять хорошо, оттого что это ведь – он, Франц, его руки, его ноги, его милые движения.
– Ближе, еще ближе, – забормотала она, – чтобы мне было тепло…
– Я устал, – сказал он тихо. – Я смертельно устал. Пожалуйста… не надо так…
Музыка встала на дыбы и рассыпалась. Она двинулась к столику. Кругом били в ладоши. Музыка воскресла. Мимо нее скользнул танцмейстер с ярко-желтой барышней. Индусские глаза студента мелькнули у ее лица, он кланялся, он приглашал. Она видела, как Марта Драйер прильнула к нему, зашагала, закружилась.
Драйер и Франц остались сидеть одни. Драйер отбивал пальцем такт, и глядел на танцующих, и слушал сильный голос певицы, нанятой дирекцией. Певица, небольшого роста, плотная, невеселая, надрываясь, орала, приплясывая: «Монтевидэо, Монтевидэо, пускай не едет в тот край мой Лэо…» Ее толкали танцующие, она без конца повторяла истошный припев, толстяк в смокинге, ее сожитель, шипел на нее, чтобы она выбрала что-нибудь другое, что никто не смеется, и с тоской Драйер вспоминал, что это «Монтевидэо» он
