грунт, окутанный какой-то безучастной облачностью. Другими словами, скорее равнодушный затылок пейзажа, нежели его лицо. Порок моего сна заключался в том, что я по каким-то причинам не мог обойти данное пространство, чтобы познакомиться с ним, так сказать, на равных. Там, во мгле, таилась какая-то масса — что-то, например, кристаллическое — с очертаниями совершенно бессмысленными и гнетущими, и я все наполняю во сне какой-то сосуд (истолкован как «бадья») какими-то более мелкими предметами (поняты как «галька»), а у меня идет носом кровь, но я слишком нетерпелив и взвинчен, чтобы как-то совладать со всем этим. И всякий раз кто-то в этом сне начинал вопить у меня за спиной — и я просыпался с воплем же, продолжающим тот, ничейный, на той же начальной ноте взмывающего восторга, но уже без всякого смысла — если вообще был в нем смысл.
Возвращаясь к Лансу, я готов утверждать, что этот мой сон… — однако, странное дело, пока я перечитывал написанное, исчезла его основа — воспоминание как таковое, — и теперь уже навек. Даже себе самому я не мог бы теперь доказать, что за этим описанием стоит какой-то личный опыт. Хочу лишь сказать, что, когда Ланселот и его товарищи достигли своей планеты, они, быть может, испытали нечто сродни моему сну — который уже не мой.
5
И вот они вернулись! Сквозь неистовый дождь звонкокопытый всадник мчится по мощеной улице к дому Боков и, резко осадив у ворот, возле плачущих лиродендронов, выкрикивает ошеломляющую новость, покуда Боки выдираются из дома, словно два грызуна семейства шиншилловых. Они вернулись! Вернулись звездоплаватели, астрофизики и один из естествоиспытателей (второй, Дании, умер и остался на Небесах — старый миф тут странным образом сбылся).
На шестом этаже провинциальной больницы, тщательно огороженном от журналистов, г-ну и г-же Бок сказали, что их сын в маленькой приемной, вторая дверь направо, и готов их принять; в самом тоне этих слов звучало приглушенное благоговение, будто речь шла о каком-то сказочном короле. Просьба войти без шума; с вами будет сиделка, г-жа Кувер. О, с ним все в порядке, сказали им, на следующей неделе можно, собственно говоря, и домой. Но пока разрешается пробыть лишь несколько минут, и, пожалуйста, никаких вопросов — просто поболтайте о том, о сем. Вы ведь понимаете. А потом пообещайте зайти завтра или послезавтра.
Ланс в сером халате, коротко остриженный, изменился, не изменился, изменился, загар сошел, худой, с гигроскопической ватой в ноздрях, сидит на краю дивана, сцепив руки, чуть смущенный. Нетвердо, с гримасой улыбки, встает, садится снова. У сестры Кувер голубые глаза, а подбородка нет.
Набрякшее молчание. Потом Ланс говорит:
— Это было умопомрачительно. Прямо на диво. В ноябре возвращаюсь обратно.
— Кажется, — сказал г-н Бок, — у Шиллы будет приплод.
Быстрая улыбка, кивок удовлетворения: принято к сведению. Затем, повествовательным тоном:
— Je vais dire ça en francais. Nous venions d’arriver…[9]
— He забудьте показать письмо президента, — говорит г-жа Кувер.
— Как только мы туда попали, — продолжал Ланс, — а Дании был еще жив, так вот, первое, что мы с ним увидели…
Сестра Кувер, всполошившись, перебивает:
— Нет, нет, Ланс. Нет, пожалуйста, мадам. И дотрагиваться нельзя. Пожалуйста, приказ доктора!
Теплый висок, холодное ухо.
Г-на и г-жу Бок выпроваживают. Они быстро — хотя спешки нет, нет никакой спешки — идут по коридору, вдоль дрянных оливково-охристых стен, оливковый низ отделен от охряного верха непрерывной бурой полосой, идут к престарелому лифту. Вверх (мелькнул старец в кресле на колесиках). Возвращается обратно (Ланселен в ноябре). Вниз (старшие Боки). Тут, в кабине лифта, две умиленные женщины и предмет их лучезарной симпатии — молодая особа с младенцем. Это — если не считать лифтера, мрачного, седого, сутулого, ко всем стоящего спиной.
Итака, 1952
От переводчиков
Futurum Nabokovi отличается значительным своеобразием. К теме будущего Набоков обращается многократно, что позволяет подметить общие и неизменные черты этого будущего.
В рассказе «Ланселот» потрясающую весть доставляет «звонкокопытый всадник», из чего мы вправе вывести, что ни телефонов, ни автомобилей в этой Америке будущего нет. Каким образом межзвездные путешественники (в том же рассказе) покрывают чудовищные космические расстояния, не раскрывается. Они «отбыли», они «в пути». Ни о каких ракетах нет и речи. В большей части произведений Набокова все рукотворные летательные аппараты по каким-то причинам исчезли из жизни. «Вещество устало. Сладко дремало время. Был один человек в городе, аптекарь, чей прадед, говорят, оставил запись о том, как купцы летали в Китай» («Приглашение на казнь», 1938). А вот концовка одного из английских рассказов, написанного в 1945 году, в которой речь идет о самолетах: «Удивительные чудовища, огромные летучие машины, их больше нет, они исчезли, как та станица лебедей, что весенней ночью, с величественным шелестом бессчетных крыл, проплыла из неведомого в неведомое над Рыцарским озером в Мане: лебеди так и не описанного наукой вида, — их не знали раньше и не увидят впредь, — и вот уже пусто в небе, и лишь одинокое светило отсылает, как типографская звездочка, к вовек недосягаемой сноске». Постепенно под сомнением оказывается электричество, каким-то образом влияющее на природу времени. В «футурологическом» романе «Ада» электричество изгнано совсем, а в «Бледном огне» есть намек, что оно — энергия душ умерших людей.
В этом контексте мы не можем воспринимать «Ланселота» как парафраз, а еще менее как пародию на научно-фантастическую тему. Прежде всего, в нем нет пародийного элемента, нет игры. Атрибуты расхожей американской фантастики 40-х — начала 50-х годов отвергаются брезгливо-декларативно. Рядиться в одежды пошлости, чтобы ее высмеять, Набоков не большой охотник.
Не следует усматривать в рассказе и «неомифологическую» разработку легенды о поисках Грааля, потому что разработки-то как раз и нет. Есть несколько фраз, где созвездия поэтически уподобляются рыцарям Круглого Стола. Набоков всегда скептически относился к красивостям прошлого («сладкозвучная фальшь» — это как раз из «Ланселота», а о гигиенических обычаях былых веков он не может вспомнить без содрогания). Вдобавок рыцарь Ланселот Озерный (воспитанный феей на острове среди озера) в упоминаемом Набоковым романе Кретьена де Труа выступает в амплуа куртуазного любовника — к поискам Грааля он обращается в позднейшем (XIII в.) прозаическом цикле романов («История Грааля», «Мерлин», «Книга о Ланселоте Озерном» и др.). И хотя история нашего героя и его подвигов на пути к неведомой планете может быть сопоставлена с поисками мистической чаши Артуровыми рыцарями, однако в имени героя просматривается параллельная и, может быть, не менее убедительная символика. На протяжении рассказа он именуется Ланселотом всего два-три раза. Обычно он просто Ланс. Это слово означает копье (подобно которому герой устремляется в небо?), а в старинном употреблении означало также рядового воина с копьем. Рядовой науки — вот кто такой Ланс. Рыцарский элемент — это, прежде всего, еще один временной пласт повествования (Набоков нигде не обходится одним). Отец героя назвал сына в честь рыцаря Ланселота — поступок достаточно естественный для историка-медиевиста. Появление образов знаменитого средневекового романного цикла и даже цитат из него — что придает рассказу в целом своеобразный галльский колорит — это знак того, что рассказчик «включает» для нас внутренний мир Бока-старшего, мысленно пребывающего в эпохе «сарацинских войн», даже когда его гложет отчаянная тревога о сыне.
Переход от одного временного пласта к другому порой отчетлив, порой трудноуловим. Читатель переселяется из настоящего времени, тождественного мировосприятию рассказчика, в неопределенное будущее (окрашенное, впрочем, дымкой старины и старомодности). Это будущее преподносится читателю то через своего рода ясновидение демиурга-автора, то через сознание г-жи Бок, матери Ланселота, то через некое «мы», то, наконец, при посредничестве обращенного в прошлое профессора Бока. Единственный, кто не участвует в этой игре, — сам Ланселот. Взгляд на события с его точки зрения сразу разрушил бы загадки, которые нам загадывает автор.
Одна из них связана все с той же мучительной для Набокова темой времени. Закончив перечисление запретных аксессуаров, коими он пользоваться не будет, автор спрашивает не без ехидства: «Обсуждать проблему времени нет ведь желающих?» И далее, с помощью упомянутой выше искусной игры временными пластами, он ловко отвлекает внимание от того факта, что сам неприметно (но решительно) вступил в обсуждение этой проблемы. В отличие едва ли не ото всех авторов научно-фантастических произведений, безропотно взявших на веру теорию относительности, из которой вытекает, что время полета к звездам должно соответствовать многим десятилетиям и векам земного времени, Набоков в рассказе «Ланселот» дает понять, что полет в оба конца занимает, по меркам нашей планеты, считанные недели: не успевает даже ощениться шиншилла. При этом — никаких объяснений.
Набокову, чувствуется, было важно написать как раз то, что он написал, и тот, кому рассказ показался непонятным, пусть его перечитает — и тогда, возможно, авторская идея проступит «вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано, однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда» («Другие берега»).
Идея эта — в невозможности постижения мира, в недоступности недвусмысленной истины. Буквально накануне космической эры он предрекает ее наступление вместе со всеми проблемами, которые она поставит перед разумом (конечно, не в околоземной космонавтике, которая есть продленная авиация, а в настоящем, Дальнем Космосе).
Одно он знает твердо: все будет иначе, иначе, иначе. Прототипы грядущих ужасов спят глубоко в нашем сознании и покамест, к счастью, неизвлекаемы и неопознаваемы. Он знает, что развитие науки приведет к результатам, которые придут к нам не с той стороны, куда обращены наши ожидающие взоры; что нам лишь кажется, будто физические законы уже открыты — поскольку существующие версии пока не противоречат ограниченному нашему опыту (как не противоречила — и не противоречит — небесной механике Птолемеева система, помещающая Землю в центр мироздания). Он уверен, наконец, хоть и не может этого обосновать, что открытие природы времени, если оно произойдет, заставит людей отказаться от многих достижений техники.
Вышесказанное — экстракт, разумеется, не из одного «Ланселота», а из всей «фантастики» Набокова. Но кончики этих воззрений прощупываются и в разбираемом рассказе, ибо они часть неслучайной, цельной системы.
Что увидели Ланс и Дании на той планете? «Колючие останки дикобраза»? Подобие сна Лансова предка-рассказчика? Нечто, намекающее на закольцованность времени? Автор либо не снисходит до нашего любопытства, либо слишком высокого мнения о нашей догадливости, либо не знает сам. У Ланса, похоже, шла носом кровь, как это случилось в детском сновидении рассказчика…
Все зыбко, все ненадежно. Человек, всю жизнь размышлявший: следует ли за смертью какое-то продолжение, перед самым концом «пришел в себя, жаловался на мучения и потом сказал (в комнате было полутемно из-за спущенных штор): „Какие глупости. Конечно, ничего потом нет“. Он
