Альтисидора оживает! Альтисидора жива!
Радамант велел Санчо утихомириться, ибо то, ради чего он пошел на пытки, уже, мол, свершилось».
Наступает ночь, и пока Дон Кихот и Санчо спят, Сервантес под шелковой маской арабского историка Сида Ахмета замечает, «что шутники были так же безумны, как и те, над кем они шутки шутили, ибо страсть, с какою герцог и герцогиня предавались вышучиванию двух сумасбродов, показывала, что у них у самих не все дома». Шестьдесят девятая глава, в которой описан этот только что рассказанный нами эпизод, называется: «О наиболее редкостном и наиболее изумительном из всех происшествий, какие на протяжении великой этой истории с Дон Кихотом случались». Похоже, автор убежден: чем пышнее зрелище, которое разворачивается на сцене, чем больше в нем статистов, костюмов, света, королей, королев и т. д., тем больше оно поразит читателя (как и нынешнего кинозрителя).
И, наконец, последний обман. Хлеща в темноте по деревьям, Санчо заставляет своего господина поверить, будто он бичует себя, чтобы расколдовать Дульсинею, — будто необходимое количество плетей уже отпущено, и где-то во мраке колдовство с Дульсинеи уже снято. Звезда, внезапно вспыхнувшее небо, упоение победой, торжество. Мне хочется, чтобы вы обратили внимание вот на что: порка буковых деревьев производится тем же самым недоуздком, что и в двух предыдущих сеансах чародейства — в двадцатой главе первой части, где Санчо околдовывает Росинанта накануне приключения с сукновальнями, и в сорок третьей, где служанка Мариторнес подвешивает Дон Кихота на окне постоялого двора.
ТЕМА ЛЕТОПИСЦЕВ, ДУЛЬСИНЕЯ И СМЕРТЬ
ТЕМА ЛЕТОПИСЦЕВ
Как вы помните, ранее я перечислил десять пунктов или композиционных приемов нашей книги. На некоторых из них — к примеру, на том, как Сервантес использует фрагменты баллад, пословицы и поговорки или как он играет словами, мы останавливались лишь мимоходом, поскольку были лишены возможности почувствовать прелесть оригинала сквозь чуждые слои перевода — каким бы хорошим он ни был. Чуть дольше мы задержались на других пунктах, таких, как блестящее искусство диалога и условно-поэтическая, шаблонная манера описания природы. Я привлек ваше внимание к тому, что в ходе развития литературы персонализация чувственно воспринимаемой окружающей среды отставала от персонализации человеческой речи. Несколько более подробно я обсудил вставные повести и аркадскую тему, обратив ваше внимание на умножение различных уровней повествования и на некоторые простейшие формы группировки характеров. Некоторое время нас занимала тема рыцарских романов, и я пытался показать, что элемент гротеска в «Дон Кихоте» не чужд и прочитанным им романам.
Далее шло довольно подробное обсуждение темы мистификации, в ходе которого я указал на жестокость книги. Я высказал мнение, что в наше брутальное время Свобода от Боли, полное и безоговорочное осуждение любого проявления жестокости — одно из немногих средств, способных спасти мир от гибели; я думаю, что в данных обстоятельствах я вправе был привлечь ваше внимание к жестокости так называемых потех в этой книге. Я показал, что у нас нет никаких разумных оснований выдавать нашу горькую и жестокую книгу за образец человечности и юмора. Затем я попытался выявить то единственное, ради чего стоит заниматься литературой, — таинственный трепет, вызываемый искусством, эстетическое наслаждение. В нашем списке структурных приемов остается еще один пункт, которым мы сегодня займемся, — то, что я назвал темой летописцев.
В первых восьми главах первой части Сервантес якобы перечитывает анонимную хронику, труд некоего «мудрого волшебника», как называет его сам Дон Кихот, «кто б ни был ты… — продолжает Дон, — коему суждено стать летописцем необычайных моих приключений». В конце восьмой главы Дон Кихот бросается в бой со слугой одной дамы, бискайцем, которого мы видим с высоко поднятым мечом, готовящимся отразить удар Дон Кихота. Но, к сожалению, говорит Сервантес, нам придется оставить их в этом положении, потому что неизвестный летописец прерывает в этом месте свой рассказ, не указав даже, где можно узнать, что произошло дальше.
Прервать повествование на самом интересном месте — излюбленный прием рыцарских романов, которым подражает Сервантес. Итак, отметим, что летописец номер один — это анонимный историк.
В девятой главе Сервантес выступает в роли озадаченного компилятора, вынужденного предпринять собственное расследование. «А чтобы для столь славного рыцаря не нашлось ученого мужа, который взял бы на себя труд описать беспримерные его подвиги, это мне казалось невероятным и из ряду вон выходящим, ибо всем странствующим рыцарям, что стяжали вечну славу поисками приключений, на летописцев везло: у каждого из них было по одному, а то и по два ученых мужа, и те не только описывали их деяния, но и поведали нам их мысли, даже самые пустые, и все их дурачества, включая и такие, которые они самым тщательным образом скрывали, — не могла же постигнуть доброго нашего рыцаря такая неудача, чтобы судьба отказала ему в том, что у Платира и ему подобных имелось в изобилии!
<…> и пусть даже она [история] и не записана, все равно она должна быть памятна его односельчанам и всей ламанчской округе. Догадка эта волновала меня и усиливала во мне желание добиться точных и достоверных сведений о жизни и чудесных приключениях славного нашего испанца Дон Кихота Ламанчского, светоча и зерцала ламанчского рыцарства, первого, кто в наш век, в наше злосчастное время, возложил на себя бремена и обязанности странствующего воина, долженствовавшего заступаться за обиженных, помогать вдовам и оказывать покровительство девицам <…> Словом, я утверждаю, что за это и многое другое неустрашимому нашему Дон Кихоту должно воздавать неустанную и громкую хвалу, а заодно следовало бы похвалить и меня — за труды и усилия, которые я потратил на то, чтобы отыскать конец занятной этой истории <…>»
Сервантес заявляет, что на толедском рынке ему якобы попалась арабская рукопись в нескольких тетрадях или пачках бумаги. Их автор — мориск, испанский мавр, по имени Сид Ахмет Бен-инхали, которого Сервантес выдумал от кончиков пальцев ног до тюрбана, арабский историк, как он себя сам называет на титульном листе. Отныне Сервантес будет с нами говорить, скрываясь под этой шелковой маской. Он сообщает, что некий мавр, говорящий по-испански, перевел для него всю рукопись на кастильский язык меньше чем за полтора месяца. И снова избитый прием — найденная рукопись, — к которому будут обращаться писатели вплоть до XX века. В первой тетради, говорит Сервантес, он обнаружил картинку, на которой изображалась битва Дон Кихота с бискайцем в полном согласии с историей, описанной в конце восьмой главы, — с поднятыми мечами и так далее. Заметьте, с каким искусством описание поз, в которых они застыли в решающий момент, теперь превращается в картинку. С этого момента повествование продолжается, картинка оживает, битва закипает вновь — как на стоп-кадрах футбольного матча: игроки ненадолго замирают, но потом вновь приходят в движение.
Такая беззаботная игра с шаблонными приемами мало соответствовала настроению Сервантеса в 1603 или 1604 году. Он работал яростно, ничего не перечитывая и не планируя. Первую часть романа его побудила писать нищета. Нищета и отчаяние породили и вторую часть, вышедшую десятью годами позже, — пока Сервантес писал вторую часть, ему пришлось в реальной жизни столкнуться с не менее злым волшебником, чем те, которых он придумал, чтобы помучить своего вымышленного героя, но более живым, чем уравновешенный, красноречивый и педантичный историк, придуманный им, чтобы описать приключения этого придуманного героя. Однако не будем забегать вперед. Итак, в первой части у нас имеется два историка, не считая самого Сервантеса, — анонимный автор первых восьми глав и Сид Ахмет Бен-инхали, автор остальных.
Как и позднейшие авторы, Сервантес ограждает себя от критики, ссылаясь на правдивость переведенной на кастильский истории, гарантированную тем, что ее арабский автор не станет преувеличивать заслуги испанского героя: «Единственно, что вызывает сомнение в правдивости именно этой истории, так это то, что автор ее араб; между тем лживость составляет отличительную черту этого племени; впрочем, арабы злейшие наши враги, а потому скорей можно предположить, что автор более склонен к преуменьшению, чем к преувеличению. И, по-моему, это так и есть, ибо там, где он мог бы и обязан был бы не поскупиться на похвалы столь доброму рыцарю, он, кажется, намеренно обходит его заслуги молчанием; это очень дурно с его стороны, а еще хуже то, что он это делал умышленно; между тем историки должны и обязаны быть точными, правдивыми и до такой степени беспристрастными, чтобы ни корысть, ни страх, ни вражда, ни дружба не властны были свести их с пути истины, истина же есть родная дочь истории — соперницы времени, сокровищницы деяний, свидетельницы минувшего, поучительного примера для настоящего, предостережения для будущего. Я знаю, что в этой истории вы найдете все, что только от занимательного чтения можно требовать; в изъянах же ее, коль скоро таковые обнаружатся, повинен, на мой взгляд, собака-автор, но отнюдь не самый предмет».
Однако во второй части книги вводится другой прием. Новый персонаж, бакалавр Самсон Карраско, сообщает Дон Кихоту, что хотя с момента его возвращения из странствий прошло не более месяца (Сервантес никогда не заботится о подобных несообразностях, объясняя их действием волшебства), история приключений Дон Кихота, то есть наша первая часть, составленная Бен-инхали и обработанная Сервантесом, уже опубликована и пользуется успехом. Весьма забавно выглядит обсуждение недостатков книги, которые, по словам Карраско, обнаружили в ней читатели. У меня нет времени вдаваться в подробности, замечу только, что Сервантесу с блеском удается обойти неразрешимый вопрос о том, украли или не украли осла у Санчо в горах Сьерры-Морены. Обратите особое внимание на то, как реагирует Дон Кихот на различные замечания бакалавра.
И вот, в самом начале второй части, в четырнадцатой главе, Карраско, переодетый Рыцарем Зеркал (отражения и отражения отражений мерцают на страницах книги), — коварный Карраско заявляет в присутствии Дон Кихота: «Ведь вот уж совсем недавно приказала она [Касильдея Вандальская] мне объехать все испанские провинции и добиться признания от всех странствующих рыцарей, какие там только бродят, что красотою своею она превзошла всех женщин на свете, а что я — самый отважный и влюбленный рыцарь во всем подлунном мире, по каковому распоряжению я уже объехал почти всю Испанию и одолел многих рыцарей, осмелившихся мне перечить. Но больше всего я кичусь и величаюсь тем, что победил в единоборстве славного рыцаря Дон Кихота Ламанчского и заставил его признать, что моя Касильдея Вандальская прекраснее его Дульсинеи, и полагаю, что это равносильно победе над всеми рыцарями в мире, ибо их всех победил помянутый мною Дон Кихот, а коль скоро я его победил, то его слава, честь
