вдруг неожиданно возникавшим и так же неожиданно исчезавшим маленьким театром… однажды, в очень ранний час, я увидел здорового берлинского почтальона, вздремнувшего на скамейке, в то время как два других из-за цветущего жасминового куста с нарочитым гротеском подкрадывались на цыпочках, чтобы запихнуть ему в нос табак. Я видел драмы… Ни дня не проходит, чтобы эта сила, это ярмарочное вдохновение не создавало здесь или там какой-нибудь моментальный спектакль. Поэтому хотелось бы думать: то, что у нас зовется искусством, в сущности, не что иное, как живописная правда жизни…» (CI, 549–550).
Концепция естественной театральности ведет Евреинова в направлении, которым двигались и Успенский, а затем Набоков — к вере в трансцендентальную духовную реальность, порождающую многообразные формы искусственности на земле. «Имя моего Бога — Театрарх, — провозглашает Евреинов. — Мои интуитивные предчувствия, мое философское знание говорят мне, что человек в своем духовном существе бессмертен и не может просто лопнуть, как пузырь. Ибо лицо мое и тело — всего лишь маски и прикрытия, которые божественный Отец набросил на мое „я“, посылая на сцену этого мира, чтобы я сыграл определенную роль». Далее Евреинов выражает веру в метемпсихоз и в Бога как в «первоначальный источник вечного превращения всего живущего» (р. 128). Конечный результат миллионов превращений, которые, по Евреинову, суждены ему, будет заключаться в том, что он «приблизится к нему, своему Режиссеру, и, наконец, пройдя огромную космическую практику, станет Его неразлучным и достойным спутником» (р. 131).
Внутренняя параллель, которую Евреинов проводит в данном случае между своим Богом и собою как созидателями (в другом месте эта параллель выходит наружу: «Если человек вообще способен стать Творцом, то именно в театре» (р. 8)), а также бунт против реалистического театра в пользу предельной искусственности на сцене особенно близки Набокову, который часто подчеркивал карнавально-постановочный характер своих романов. Понятно, что, отмечая близкое соответствие между взглядами Евреинова и Набокова, мы не должны упускать из вида тот факт, что представление о художнике как о сопернике Бога, а о произведениях, ими созданных, как подобиях Божьего мира, имеют давнюю и авторитетную традицию в европейской культуре, особенно в кругу романтиков (и их наследников — символистов, которые, уместно напомнить, были современниками Успенского и Евреинова). Так, например, Новалис говорил, что поиски различий между природой и искусством — занятие праздное, ибо «искусство — это и есть природа», которая «наделена художественным инстинктом». Шеллинг высказывает близкий взгляд в терминах романтического представления об органическом характере искусства: «Если мы стремимся к тому, чтобы как можно глубже проникнуть в устройство, внутреннее расположение элементов, взаимосвязи и хитросплетения растения, вообще любого органического образования, насколько же сильнее должны нас привлекать те же самые хитросплетения и взаимосвязи в том растении, гораздо более организованном и сложнее устроенном, которое называется произведением искусства». Неизбежность такого параллелизма, по словам ученика Фридриха Шлегеля и Шеллинга Фридриха Аста, заключается в том, что художественное творение и творение Божественное «едины, и Бог обнаруживает себя в личности поэта, когда тот творит в пределах видимой глазу вселенной».{259} Мысль о том, что жизнь есть сцена, разумеется, намного старше романтизма. Она нашла самое известное свое выражение в комедии Шекспира «Как вам это понравится» (акт 2, сцена 7), да сказалась еще, как отмечает сам Евреинов, у Марка Аврелия и Эразма.{260}
Такого рода переклички свидетельствуют, что мысли Набокова об искусственности в природе следует рассматривать в рамках общего направления западной мысли, к которому принадлежат и Успенский с Евреиновым (и которое, в конечном итоге, являет собою разновидность теологического принципа «argument from design»). Это, естественно, усложняет вопрос о решающих влияниях. Единственное, что подтверждает в данном случае возможность таковых, остается близость тех или иных существенных формулировок; впрочем, и здесь, как мы видели, возникают немаловажные расхождения. Дополнительная трудность заключается, конечно, и в том, что Успенский и Евреинов, не исключено, влияли друг на друга (ссылка на последнего в книге «Новая модель вселенной» — не единственное указание на такую возможность). Оба были хорошо известны в Санкт-Петербурге до и во время первой мировой войны, — Успенский как популярный лектор и писатель, Евреинов — как деятель театрального авангарда, автор многочисленных публикаций. Вращаясь в одних и тех же кругах, посещая знаменитое артистическое кабаре «Бродячая собака», они, возможно, были знакомы и лично.{261} И уже более чем вероятно, читали друг друга.
Ну а какова все же вероятность того, что о них знал Набоков? Он мог быть наслышан об Успенском и его идеях еще до эмиграции в 1919 году, ибо тот читал лекции в Санкт-Петербурге примерно между 1909 и 1913 годами, а затем в 1915; в это время Набоков уже страстно увлекался бабочками.{262} Мог он слышать о нем и в Крыму, где семья Набоковых нашла временное прибежище в годы гражданской войны и где он, судя по всему, обнаружил интерес к мистическим учениям.{263} Ну а проще всего предположить, что Набоков мог прочитать «Новую модель вселенной», когда книга вышла двумя изданиями на английском (1931, 1934).
Связи с Евреиновым не столь гипотетичны. Бесспорно, примечателен тот факт, что в 1925 году на одном из эмигрантских балов в Берлине Набоков исполнял роль самого Евреинова в шуточном судебном разбирательстве его пьесы «Самое главное» (1921), которая тогда имела шумный успех в Европе. Рассказывают, что Набоков был загримирован под Евреинова, и отстаивал идею пьесы, состоящую в том, что счастье можно обрести, лишь превратив жизнь в театр.{264} Готовность Набокова сыграть эту роль заставляет думать, что он, хотя бы отчасти, был знаком со взглядами Евреинова, а некоторые из них, возможно, и разделял (в то же время, следует отметить, что ни в художественных произведениях Набокова, ни в его критических дискурсах экзистенциальный акт театрализации жизни, по Евреинову, никакого отклика не нашел). Очевидно, однажды Набоков встретился с Евреиновым лично, и некоторое время жил неподалеку от него в Париже в 1939 году.{265} Но самое важное, как и в случае с Успенским, заключается в том, что сочинения Евреинова были широко известны в Европе (и, естественно, легко доступны) как раз в то время, когда Набоков входил в пору своей писательской зрелости.
Наиболее существенное значение перекличек между идеями Набокова, Успенского и Евреинова по поводу искусственности в природе, точно так же, как и значение творческих связей Набокова с наследием Блока, Белого и Гумилева заключается не в том, что таким образом выявляются некие новые аспекты набоковского искусства; важно то, что они лишний раз подтверждают корректность такого истолкования его произведений, при котором ведущие их темы и формальные черты становятся выражением веры автора в трансцендентальную «потусторонность». А помимо того Набоков становится в меньшей степени «иностранцем», чем полагали многие русские критики-эмигранты. Все зависит от того, какие периоды и стороны русской культуры вы выберете в качестве репрезентативных. Было бы, разумеется, огромной ошибкой видеть в книгах Набокова лишь место встречи сторонних воздействий и точку пересечения различных литературных сил. Понятно, никакие сопоставления не могут и не должны унижать его неповторимый литературный гений. Но представление о нем как о наследнике на редкость многообразной, сложной, блестящей культуры авангарда, что достигла своего расцвета в России первых двух десятилетий нынешнего века, — это представление далеко не самое бесплодное.
I
Собрания сочинений В. Набокова:
Собр. соч.: В 4 т. М.: Правда, 1990.
Собр. соч. американского периода: В 5 т. СПб.: Симпозиум, 1997–1998. Т. 1–4.
Издания произведений В. Набокова на русском языке:
Бледный огонь / Пер. В. Набоковой. Ann Arbor: Ardis, 1983.
Из переписки с Эдмундом Уилсоном / Пер. С. Таска // Звезда. 1996. № 11. С. 112–126.
Искусство литературы и здравый смысл / Пер. Е. Ермаковой // Звезда. 1996. № 11. С. 65–73.
Круг. Л., 1990.
Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1996.
Первое стихотворение / Пер. М. Маликовой // В. В. Набоков: Pro et contra. СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 1997. С. 741–750.
Переписка с сестрой. Ann Arbor: Ardis, 1985.
Произведения Набокова, изданные на английском языке:
The Annotated Lolita / Edited, with a preface, introduction, and notes by Alfred Appel, Jr. New York: McGraw-Hill, 1970.
Appendix One: Abram Gannibal. // Eugene Onegin, by Aleksandr Pushkin. Revised edition. Translated with a commentary by Vladimir Nabokov. Four volumes. Princeton: Princeton University Press, 1975. Vol. 3. P. 387–447.
The Circle // Nabokov F. A Russian Beauty and Other Stories. New York: McGraw-Hill, 1973. P. 253–268.
Conclusive Evidence: A Memoir. New York: Harper and Row, 1951.
The Creative Writer // Bulletin of the New England Modern Language Association. 1942. 4. N 1. P. 21–29.
Foreword // Nabokov V. Despair. New York: Putnam’s, 1965. P. 7–10.
Lectures on Don Quixote / Ed. by Fredson Bowers. New York: Harcourt Brace Jovanovich / Bruccoli Clark, 1983.
Lectures on Literature / Ed. by Fredson Bowers. New York: Harcourt Brace Jovanovich / Bruccoli Clark, 1980.
Lectures on Russian Literature / Ed. by Fredson Bowers. New York: Harcourt Brace Jovanovich / Bruccoli Clark, 1981.
Lolita: A Screenplay. New York: McGraw-Hill, 1974.
The Nabokov — Wilson Letters: Correspondence between Vladimir Nabоkov and Edmund Wilson, 1940–1971 / Ed., annotated, and introduced by Simon Karlinsky. New York: Harper and Row, 1979.
Poems and Problems. New York: McGraw-Hill, 1970.
Prof. Woodbridge in an Essay on Nature Postulates the Reality of the World // New York Sun, 1940, 15, 10 December.
Speak, Memory: An Autobiography Revisited. New York: Putnam’s, 1966.
Strong Opinions. New York: McGraw-Hill, 1973.
The Tragedy of Tragedy // Nabokov V. The Man From the U.S.S.R. and Other Plays / Ed. by Dmitri Nabokov. New York: Harcourt Brace Jovanovich / Bruccoli Clark, 1984. P. 323–432.
II
Abrams M. H. A Glossary of Literary Terms. 3d ed. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1971.
Alexandrov, Vladimir E. Andrei Bely: The Major Symbolist Fiction. Cambridge: Harvard University Press, 1985.
— Epiphanic Structures in Nabokov // Conference on The Legacy of Vladimir Nabokov: Commemorating the 10th Anniversary of His Death. Yale University. 1987. 14 February.
— Nabokov’s Metaphysical Esthetics in the Context of the Silver Age // Christianity and the Eastern Slavs. Vol. III. Russian Literature in Modern Times / Ed. by Boris Gasparov, et al Berkeley: Univ. of California Press, 1995. P. 201–222.
— Nabokov’s Metaphysics of Artifice: Uspenskij’s ‘Fourth Dimension’, and Evreinov’s ‘Theatrarch’ // «Rossiia» / Russia. 1988. 6. N 1–2. P. 131–143.
— The ‘Otherworld’ in Nabokov’s ‘The Gift’ // Studies in Russian Literature in Honor of Vsevolod Setchkarev / Ed. by Julian W. Connolly and Sonia I. Ketchian. Columbus, Ohio: Slavica, 1987. P. 15–33.
Alter, Robert. «Invitation to a Beheading»: Nabokov and
