Поцелуй Анюточку.
110. 22 октября 1932 г.
Париж – Берлин
Дорога из Страсбурга до Парижа была совершенно упоительна по своей живописности. Холмы покрыты рыже-красно-зеленой листвой. Курчавые, как резеда. Я приехал в 5 часов вечера. Вселился в маленькую, но очаровательно-удобную Никину квартиру. Побрился, переоделся, пошел в кафе, оттуда позвонил Фондаминскому и уже в половине восьмого был у него. Был еще Зензинов, а жены не было дома. Потом пришел Керенский, похожий на старого, но еще бодрящегося актера, громко говорит, смотрит сквозь золотой лорнет, прижимая его к левому глазу. Посидели, поговорили. Устраивается комитет (Фонд, Зензинов, Алданов и другие) для устройства моего вечера.
Фонду нужно было идти на заседание «Современных записок», я проводил (его) до Вишняка. Там видел Вишняка (чудовищный акцент, акропольские расписания, поговорим обо мне), тихого Руднева, черного Демидова и Алданова, ставшего похожим très en gros на Шермана. Со мной все очаровательно милы. Совершенно неожиданный успех имеет «Камера». По словам Фонда, даже Зине понравилось. А Керенский пожал мою руку, выждал паузу и драматическим шепотом: «Изумительно». Сегодня масса дел. Буду сейчас пить кофе, потом звонить Сюпервье-лю, писать Кокто, потом «Последние новости», свидание с Алдановым и так далее. Ника и Наташа – страшные душки. Дали на дорогу тайно всякие вкусные вещи. Тут всё есть.
111. 24 октября 1932 г.
Париж – Берлин
Бурная деятельность продолжается. Звонил вчера Сюпервьелю и буду у него сегодня в 11 часов утра. Сейчас очень рано (…), прустовское утро. Послал письмо Кокто. По телефону его достать трудно. Полиция будто бы следит за тем, чтобы он не устраивал оргии опиума, так что в телефоне сквозняки. Вчера позавтракал в русском ресторанчике, где сидят на табурете за стойкой, потом поехал в редакцию. Там меня приняли прямо трогательно. Видел Ладинского: очень милый, с простым лицом. Служит телефонным мальчиком. Опять Алданова, Демидова. С ними втроем выпил кофе внизу. Полякова, Волкова и так далее. Затем явилась довольно хорошенькая дамочка (но портят ее промежутки между выдающихся зубов), оказавшаяся Берберовой, и мы с ней пошли в кафе. Разговор ее чуть-чуть пошловат. Подробно рассказывала о разрыве с Ходасевичем. Намекнула, что у него появились какие-то непокорные серые очи. Сказала, что моя эпиграмма на Иванова вписана в особый альбом группой «Перекрестка», что она представляла меня именно таким, «слегка загорелым». Перерыв, надо было вставать. Поехал домой. По дороге купил в русском магазине пирожков и так далее. Поужинав, отправился на вечер Дон-Аминадо. Он прислал мне билет эстрадный. Сидел с Алдановым. А перерывы объявлял во фраке (взятый, по-видимому, из-за фрака и титула – ужасно) Рауш, который приезжал, помнишь, ко мне. Кстати сказать, предложил комнату у себя. А вечер был кошмарно скучный. Публика точь-точь как в Берлине. Те же дамы, среди них Адамова, которая зовет к себе. Очень все это мрачно. Морили юмором из старых номеров «Последних новостей», но, конечно, слава Богу, кончилось рано. Сегодня утром начал к тебе письмо и получил два твоих. Напишу Фрумкину слова благодарности. Хорошо, что ты дала С. Г. посылку для мамы. Зёку еще не успел повидать. Насчет Страсбурга и Бельгии жду известий. Лизавете сегодня звонил. Сговорился, буду завтра у них обедать в 7 часов. Мне очень нравятся лимузинские стишки. Продолжаю рассказ. Был я, значит, сегодня утром у Сюпервьеля. Долговязый, похожий на лошадь. Побеседовали о литературе. Обещал меня в пятницу познакомить с редактором «Nouvelle Revue Française» Поланом. Был очень любезен. Буду у него опять во вторник утром с «Лужиным». О собственном творчестве говорил охотно, высокопарно, но в общем очень симпатично. С бульвара Lannes прошел пешком. Очень симпатичная погода. Рыже-голубая. Пообедал в русском ресторане и оттуда перешел в кафе, вспомнив, что нужно написать Нике. Когда мне дали бумагу, оказалась на ней «Ротонда». В три зашел к Фонду, говорить о вечере моем. Познакомился с Амалией Осиповной и с очень симпатичным полковником. Душа моя, какой у них кот! Что-то совершенно потрясающее. Сиамский, темного бежевого цвета, или taupe, с шоколадными лапками и таким же хвостом. Причем хвост сравнительно короткий, так что в крупе есть что-то от собачки или, скорее, кенгуру, да и цвет такой. И особая гладкость короткой шерсти, и какие-то нежнейшие белесые оттенки на сгибах, и дивные ясно-голубые глаза, прозрачно зеленеющие к вечеру, и задумчивая нежность походки, какая-то райская осмотрительность движений. Изумительный, священный зверь, и такой молчаливый – неизвестно, на что смотрит глазами этими, до краев налитыми сапфирной водой. Оттуда же я и звонил Лизбет, и, когда опять сел к чайному столу, Амалия Осиповна, полненькая пожилая дама, очень тихая и приятная, молча протянула мне мое письмо к Степуну, о ее переводе на английский язык «Переслегина». Tableau. Степун сказал, что я не знаю, кто делал перевод, и я сделал вид, что очень удивился, и все добродушно хохотали. Так что все благополучно. К пяти поехал к Ходасевичу. Маленькая, неопрятная кислая квартирка за городом. Ходасевич похож на обезьяну или даже на Ачария, и тоже такие индусские движения, и не очень смешные шутки, и щелкает словами, и все это на довольно грустной подкладке, и очень тощий, и страшно был мил со мной. А еще сидела за круглым столом с бедненьким угощением Берберова. Она потом сказала мне: «Вы заметили, как там грязно, с тех пор, как я там с ним не живу». Терапиано и Смоленский – приятные молодые люди, типа наших «поэтов», и так же говорят. Оттуда поехал обедать к Алданову. Обедали à trois: его жена – полная, черная, я вдруг опьянел от двух рюмок водки. Да, забыл, Ходасевич знает немножко бабочек: Антиопа, Ио, Аполло. Вообще, какой-то трогательный. Он мне очень понравился, гораздо больше Берберовой. С Алдановым поговорили по душам о моей судьбе, можно иметь в Пасси квартиру, 2–3 комнаты, со всеми удобствами, за 5000 франков в год. Показывал мне целый шкап переводов на 14 языков, огромные, очень аккуратные склады рецензий, стол, где он пишет, рассыпанные страницы черновика, неоконченную страницу, папку с заметками. И как будто впивает похвалу. К десяти пошли с ним к Фонду. Там был опять Керенский, забравший мои спички (сейчас мучаюсь без курения) и называющий Алданова «мсьё Алданов», образец шуток его, – все это очень громко, – и говорящий с какой-то легкой завистью о Муссолини. Дивный сиамский кот и огромный, толстый, с толстыми пальцами Рутенберг, убийца Гапона (повесил его). Он занимался тем, что выковыривал из какой-то копилки Амалии Осиповны в виде собачки монеты, су, франки, а Вишняк рассказывал Алданову, впивающему его слова, что Грузенберг пишет о его вещах. И пили прекрасный чай. Это оценит Анюта. Скажи ей, что я люблю и целую ее. В начале двенадцатого я поехал домой. Ужасно устал за день и вот лежу и пишу тебе. Уже половина второго, нашел в подкладке пиджака спичку, закурил. Я еще не видал «Современных записок». Не успел. Завтра утром – Сергей и Милюков. Андрей Седых – вовсе не Осоргин, как мы думали, а Цвибах. Собирается меня интервьюировать. Алданов находит, что я лицом похож на Осоргина. Тут нет ни Адамовича – он в Ницце, – ни Иванова (сидит в Риге, ждет смерти отца Одоевцевой). «Мой дядя самых честных правил…» Завтра, если успею, буду кое-что писать по-французски. Фонды очень хотят, чтобы я пришел, когда будет у него мерзкая чета Мережковских. Но я ему прямо сказал, что не хочу с ними видеться. Фельзен, оказывается, мой большой поклонник. Еще нужно повидать тысячу людей. Идет дождь. Видишь, как я много тебе написал. У Грюнелиуса во время обеда у меня слетела пуговица с синего пиджака, а все были в смокингах. Ника, правда, сделал компромисс: шелковая рубашка, без жилета. А у меня слетела пуговица, и мне ее пришила Антуанетта. Стараюсь не делать gaffes и так далее, в меру сплетничаю. Сегодня, выйдя из метро к Супервьелю, я спросил у прохожего, где бульвар Lannes. «Oh M’sieur, c’est loin d’ici, c’est tout a fait de l’autre cote, devers les fortifications». Мы оба стояли на бульваре Lannes. Это уже третий случай этого рода. Самое было ужасное, когда в трактире, где телефон, хозяин мне объяснял, где salle de vue. Аминада вечер. Он посылал меня Бог знает куда. Хорошо, что я не послушался, а сообразил свои движения с планами, указаниями Фонда. Вероятно, буду читать ему, Ходасевичу и Алданову «Отчаяние» и дам главу в «Последние новости» после вечера, который будет 19-го или 20-го.
Как говорит Фонд, «началась кампания». Куприна, говорят, нельзя приглашать. От одной рюмки он вдребезги пьян. Уж очень тут много литераторов. Eve had my fill. Алданов не совсем понимает, когда шучу, когда нет. Смотрит недоверчиво, а Ходасевич сразу понимает. Я Алданову сказал: «Без жены я не написал бы ни одного романа». Он ответил: «Да, мы уже здесь слыхали, как она вам помогает». Вейдле совсем молод. Я еще не видел его. Он в отъезде. Здесь гораздо, гораздо приятнее было бы жить. Ох, как поздно.
112. 25 октября 1932 г.
Париж – Берлин
Все у меня идет очень и очень успешно. Я уже успел подружиться с Супервьелем, который страшно милый и талантливый. Провел у него сегодня все утро. Я ему «Лужина», он мне стихи. Некоторые – замечательные – я предложил ему перевести на русский. Беседовали очень хорошо и тепло. Он пришел в состояние восторга от отрывков из «Лужина»: начало и партия. Говорит, что перевод неплох, чуть неуклюж местами. На днях опять буду у него. Вот еще на кого он похож – на Сергея Родзянко. Сейчас сижу в кафе, а только что изумительно пообедал за 6 франков у Прокопа. Четверть третьего. В три должен быть у Анри Мюллера (Grasset), а в четверг у Жана Фаяра. Условился с обоими вчера по телефону. А завтра днем у Полана, «Nouvelle Revue Française». Буду предлагать переводы рассказов и так далее. Может быть, «лужинскую партию», по совету Супервьеля. Вчера днем звонил еще Лукашу, Милюкову (условился о встрече) и Адамовой, которая обещала продавать билеты. И написал письма Дени Рошу, Коварскому, Фрумкину, Крелю подписал, а Левинсона увижу в четверг у Фаяра.
Утром же вчера виделся с Сергеем и ужинал у Томпсонов. О моей литературе мы не говорили. У него здесь какие-то уроки, у Сергея. Этот ужасный стеклянный взор и какая-то атмосфера трагического. А говорит очевидные вещи. Но сказал, что хочет поговорить со мной о сути, выяснить, по-видимому, мое отношение к его
