в следующий раз. О, моя радость, моя милая прелесть, ангел мой. В.
141. 6 февраля 1936 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Несторштрассе, 22
Жизнь моя, радость моя, Марсель, с которым мы очень тепло и толково поговорили, – светленький, танцующий, но и косолапенький, с faux-airoм Айхенвальда, – и мне не терпится дать ему прочесть английское «Отчаяние»; кроме того, он страшно alléché, как он любезно выражается, эпиграфом к «Приглашению». Он не будет держать «Despair» долго. О самом переводе буду говорить с Рошем в воскресение (хотя меня бы гораздо больше устроил другой переводчик, побойчее). Завтра приезжают Фиренцы, я с ними обедаю, а утром буду разговаривать с Жюлем Сюпервьелем о «Mlle О». В Брюсселе французский вечер 15-го или 17-го, а русский 16-го. Душка моя, мне очень жалко заваливать тебя почтовыми повинностями, но мне очень нужен «Соглядатай» по-французски, так что если бы ты послала теперь же Зине этот том «Oeuvres libres», то было бы очень хорошо (впрочем, постой, – я попытаюсь добыть оный у Роша в воскресение, так что погоди, в воскресение напишу), зато мне совершенно необходимы здесь копия «Mlle О» – и «Despair». Сейчас буду звонить Шкляверу, надеюсь узнать у него адрес Софы, но до того просмотрю твои письма, может быть, ты мне его написала. Не думаю.
Был у Нины. Plus belle – osait-on dire. Муж ушастый, коренастый, genre «русского американца», живут в чудесной студио-видной квартире. Рассказывает, что все педерасты всполошились, когда узнали, что она пишет жизнь «Чайковского», согузника их. Блистала зубами, глазами, ногами; но, в общем, было как-то не то, – быть может, из-за присутствия мужа (некто Макеев, первый муж первой жены Осоргина). Оттуда, имея свободное après midi, поехал к Le Cerf в музей. Там, т. е. в изумительно уютной и мучительно меня взволновавшей энтомологической лаборатории, меня приняли с тем радушием, о котором я, по правде сказать, мечтал. Le Cerf мне показал последнее свое открытие – еще неопубликованное (мускул движущий, необыкновенные, еще замеченные Chapman ом, челюсти у куколки Mic-ropteryx и зачаточная третья пара крылышек – чехольчиков их – спереди, древнейшая весть – из эпохи каменноугольной). А новый, только что полученный вид Ornithoptera, самец которого имеет на желтых крыльях (задних) диковинный аквамариновый отлив, не встречающийся ни у одного из известных видов… А аберрация румины – уникум из Алжира, лишенная красных пятен и похожая до смешного на мелитэю… А коллекция Parnassius’ов… Очень было хорошо, и если б я жил здесь, то бывал бы там ежедневно и, может быть, устроился б так, как Кардаков в Далеме. Подумай – Лесерф сотрудничал с Обертюром.
Меня снимала (кажется, отвратительно) Сарра, а потом со стариком отправились к Алданову. Там между прочим я поговорил с англичанином (не знаю – он какой-то шепелявый, но довольно забавный) Haskell ом, – помнишь, написал книжку о балете. Губский его секретарь; и еще есть такой Malcolm Burr, любящий будто меня, большой знаток русской литературы. Я все это туго мотал на ус – ив общем, наладил «связь» (думаю, что не ахти какую). Он был с хорошенькой балериной, совершенной дурочкой. У Алдановых народу же вообще навалило уйма; и опять длительно – и довольно тягостно – я беседовал с мрачным (от него ушла Галина!) Буниным. Знаешь, кто мне гораздо больше понравился, чем в прошлый раз: Зайцев. Несчастный, веселый, красный от вина, беззащитный, замученный Ходасевичем.
Вчера завтракал с Шифриным у милейшего многосемейного Дастакиана и сегодня в пять вновь встречаюсь с Шифриным. Затем был с Раисой у Marcel’a. Затем поехал к Коломейцевым и нашел их такими же, как всегда, а ведь ей уже за 75. У Ники с Грунелиусом была в юности связь. Тетя Нина в точности au courant моих писаний через Лэона (которого собираюсь повидать). На вечере у Алданова – и вообще где бы я ни был – фотография мальчика обходит всех присутствующих. Я вернусь, вероятно, 20-го днем. Душка моя, вспоминаешь ли ты меня? А он, маленький мой? Мне прямо физически недостает некоторых ощущений, шерсти бридочек, когда отстегиваешь и застегиваешь, поджилочек, шелка макушки у губ, когда держишь над горшочком, носки по лестнице, замыкания тока счастия, когда он свою руку перебрасывает через мое плечо. Не забудь мне сказать, нужно ли послать книжек маме. Издателю я написал. Просто наслаждение слушать, как Шерман «толкует» «Пригл. на казнь», – обыкновенно ведь толкователи только раздражают. Я тебя люблю, моя радость. Не забудь всех моих просьб. Устрою для тебя отдых, когда вернусь. Поцелуй мальчуганчика. Все хочу написать Анюте длинное письмо. Многое у меня есть специально для нее.
Люблю тебя, мое обожаемое. В.
142. 8 февраля 1936 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Несторштрассе, 22
Любовь моя, что это такое, почему ты не пишешь?
Сегодня у меня вечер и насморк. Трудно будет читать, кажется. Люсе я звонил, не застал, велел передать ему номер моего телефона Aut. 19–42. С Софой говорил [дорогая Анюточка, это для тебя. Разговор, значит, был такой. Я начал с того, что написал ей, а потом с этого и начал телефонный диалог, – что, дескать, почетный билет ей оставлен. Тогда, украшая голос легкой гнусавостью и другими узорами, она принялась мне длительно объяснять, что, «видишь ли», у нее как раз в субботу вечером важное дело с режиссером и вот она не знает, «сможет ли она освободиться», но чтобы я «на всякий случай» оставил бы ей этот билет и что она будет очень рада, конечно, прийти, если «все-таки сможет». Я сказал: Софа, реши сейчас, потому что кандидатов множество на бесплатное место. Она вдруг как-то всполошилась, притворилась, что вспомнила что-то, и сказала: впрочем, я, наверное, буду. Знаешь, оставь мне в кассе.] Шкляверу я тоже звонил, буду у них во вторник. Час битый разговаривал с Шифриным в его конторе (очень носатый, белые ресницы, щуплый, жемчуг в галстуке), и условились, что я для него приготовлю сценарию, причем он подробно объяснил мне свои requirements. Я уже кое-что сочинил: история мальчика, сына короля; его отца, как тогда в Марселе, убивают, и он становится королем, – швейцарский гувернер, et tout се qui s’ensuit. Потом революция, и он возвращается к игрушкам и к радио – это звучит довольно плоско, но можно сделать очень забавно. Вообще, у меня сейчас такое буйное движение в отделе мозга, заведующем музами, музыкой, музеями, такой зуд, что просто, кажется, напишу рассказ, если будет хоть день свободный. Счастие мое, я тебя люблю. Зека пишет, что мальчик мой много разговаривает. Мне не верится, существует ли он, не сон ли это все был, мучительно хочется его ощупать. Вчера утром был у Сюпервьеля, он очень постарел, нос в винных жилках; мы очень дружески побеседовали, и он мгновенно снесся с Поланом насчет «Mile О». Полану, оказывается, уже написал по тому же поводу милейший Hellens. В три я уже был в «N.R.F.» с манускриптом (переведя исправления на отдельный листок, чтобы потом их переписать, когда ты мне пришлешь копию. Сейчас я остался без всего, а нужно читать ее в Брюсселе). Когда я пришел, то его еще не было, а когда он явился, то вошел вместе с Ремизовым, который его поймал на лестнице. Ремизов похож на евнуха, а также на шахматную фигуру, уже взятую (do you see my point. Чуть криво стоит на краю столика, малоподвижная и резная). Толстоватый, короткий, в наглухо застегнутом пальто. Был очень сладок со мной. Полану я объяснил все, что нужно было, насчет «Mile О» и дал ему манускрипт. Если он ее не возьмет (условились, что ответ он мне даст до 14-го), то передам Фаяру. Он него я пошел к Слониму и там получил манускрипт «Пильграма» по-французски. Если ты мне пришлешь еще «Соглядатого» no-франц., то у меня будет «богатый материал» для вечера в Брюсселе. Обедал я вчера (и какой обед!) со святыми Фиренцами, которые продали сорок билетов уже. Мы очень симпатично поговорили, он удивительно рассказывал. Сегодня встретились опять у du Bos, а в понедельник завтракаем у Жалу. Со Слонимом разговор был длинный, ласковый, но довольно никчемный. Он меня свел с неким Уоллосом из цюрихской газеты. Теперь так: в субботу, 15-го – французское чтение в Брюсселе, в воскресение, 16-го – завтрак у критика Melo du d’y (имя, а!?), а вечером – русское чтение. Зина немного поторопилась в смысле времени, я, собственно, хотел остаться здесь до 18-го, так как Mme Bataud (через Татаринову) готова устроить мне здесь французский вечер, а между тем зал в Брюсселе уже снят и т. д. (а выйдет ли что-нибудь с Bataud, тоже в конце концов неизвестно). Я гораздо меньше устаю, чем в прошлый приезд, так как живу в чудесных удобствах. Какие душки – Зин-Зин и Николай. С ними Елена Александровна говорит голосом Амалии. Радость моя, пиши! Спасибо за две книжки – только что пришли. Не забудь мне ответить насчет мамы и вообще (привезти ли книг из Бельгии?). Душенька моя, я тебя очень, очень целую. Eve been dreaming of you, my darling. Посоветуй, что привезти Анюте, какую-нибудь штучку. Мальчик мой сейчас гуляет. Старик здорово здесь пристраивал свои мемуары.
Люблю тебя, мое счастие, усталенькая моя. Отдохнешь когда приеду, увидишь.
В.
143. 10 февраля 1936 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Несторштрассе, 22
Счастие мое дорогое, – чтобы не забыть, ради Бога, пришли мне «Despair», у меня все на мази, надо поскорее дать Marcelle у. Прости, моя душа, что наседаю. А кроме того, надо будет, вероятно, собираться в Лондон, только что получил письмо от Глеба, предлагают оплатить дорогу (он пока что только «в принципе» спрашивает, согласен ли я приехать, – я только что ответил, что – да, но предпочитаю из Берлина на пасхе), там будет англо-русское выступление. Чтобы покончить с делами: здесь усиленно стараются устроить чтение «Mlle О», но если это устроится, то произойдет двадцатого, двадцать первого приблизительно, так что придется мне вернуться сюда из Брюсселя, куда еду 15-го утром.
Вчера днем был у du Bos (très catholique) и толковали о литературе. Он подчеркнуто ласков; наполовину англичанин. Было в общем довольно приятно. Вечер же прошел, пожалуй, даже успешнее, чем прошлый раз, публики навалило много (причем валили, пока Ходасевич читал, а читал он очаровательную вещь – тонкую выдумку с историческим букетом и украшенную псевдостаринными стихами). Я сидел с Бунином (в пальто и каскете, нос в воротник, боится безумно
