сюда и, проведя день здесь, вечером спальным же на юг. Может быть, я поеду туда на день-два раньше, и тогда, пожалуй, есть смысл прямо ехать через Страсбург. Люся очень советует, чтобы и Анюта поехала на юг на весну и лето, скажи ей это. (Через час еду знакомиться с Валери, а моя лекция в «Feu(x) croisés» – о «женщинах-писательниц(ах)» или о «выставках» – еще не решил, – назначена на май, – специально сюда приеду – это в смысле генерала Франко будет во всяком случае очень удачно, с гарантией. О лондонской поездке в середине апреля [я уже сговорился на почтовом аэроплане за три фунта туда и обратно] думаю так: два или три выступления там мне обещаны – и надеюсь, более жирные, чем только-чтойные). Отсюда вчера написал в Англию семь писем. В течение этого месяца будет, вероятно, чтение у Тесленко. Должен еще узнать насчет «Обиды» у Paulhan. Он мне обещал.
Мне кажется, что все, что я тебе писал и пишу, очень утешительно, моя радость. Ради Бога, не забудь расправилки, булавки и ящики (один с драгоценными, другие, два, пустые). Их нужно везти в чемодане с собой. Сейчас ехать в Брюссель было бы нелепо, неудобно и очень дорого, – тут ты дала маху, моя любовь. Здесь мне идеально уютно, после ужасной лондонской кутерьмы. Кажется, мне удастся устроить бесплатно озарение грека. Книжку маме послал (а фотики – ты послала?), так что всего набрано из моей «энциклопедии» девятьсот чешских страниц. Не совсем понимаю, что ты пишешь о Праге? А узнать о визе французской надобно в Берлине, т. е. из Берлина могут, скажем, дать распоряжение туда выдать, если отсюда будет разрешение. Напиши – меня это тревожит ужасно – мысль о маме. Вообще же, я помалкиваю. Сегодня составил с Ильей новое письмо к П. Н.: прошу немного больше. Если согласится, сразу дам отрывок (замаскированный) о треугольнике, вписанн(ом) в круг. I adore you. I adore the little one. Через 25 дней жду тебя. Хорошо бы раньше! 20 марта, скажем!
Альтаграции пишу.
180. 7 марта 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Несторштрассе, 22
Душенька моя, любовь моя нежнейшая, душенька моя…
Должен признаться, что Корт, и Жданов несколько затеснили и заторопили меня. Но при чем тут Heath? Разве у него есть опцион? Корт, не имеет сейчас к нему никакого отношения. A Grasset, – хотел бы я видеть, как они бы что-нибудь посмели просить! (К тому же сам Grasset сошел с ума, все изменилось, Fisné давно ушел – да и, между нами говоря, «Caméra» выйдет под другим заглавием, если будут фильмовать. Кроме слепоты, кажется, ничего там не останется.) Простуда моя прошла, но иногда по ночам начинаю бешено и плодотворно сморкаться. Люсю видел, он очень веселый. Звонил сегодня, прося достать ему даровой билет на вечер «Сов. записок» в «салонах» меховщика Кирхнер. Через два часа встречаемся с ним и идем туда вместе (там Бунин, дурацкое трио, еще что-то). Получил от Heinemann предложение дать им прочесть «автоб» (который сейчас читает Putnam). От Струве письмо с планом действия в течение тех пяти-шести дней, которые в середине апреля проведу в Лондоне. (Кроме всего, там еще Кэмбридж, Оксфорд и французское общество.) Жду от Будберг перевод «Фиальты», который делается для «Hundred Russian Short Stories». От Цветаевой цветистая записка. Написал Милю.
Можешь поздравить: вчера ночью кончил франц. перевод «Музыки» (вышло, по-моему, удачнее всего, что я по-франц. писал) и сегодня вечером передам Иде для «Candide» (увижу ее у К.). Вчера в «Feux croisés» было полно, Раиса сияла, читал (довольно тускло) о Mallarmé Валери. Если в мае будет столь же полно на моем чтении…
Живущая в этом же доме голубоволосая и любезнейшая Коган-Берншейн делает мне горное солнце. Завтра сажусь за пьесу. Мне тут хорошо работается.
Любовь моя, тороплюсь, целую тебя, моя душенька, и его, моего маленького.
181. 10 марта 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Несторгитрассе, 22
пописываю пьесу, поздно встаю, ежедневно в три часа хожу озаряться: горное солнце мне уже помогло, личику по крайней мере, а то у меня был совершенно непристойный вид. Зуд на шее более или менее прошел – но как я ужасно страдал все эти недели, в каком виде было белье – от крови, – я вообще за всю свою жизнь не бывал я[126] так utterly miserable… Лечение это мне ничего не стоит. К концу сеансов докторша мне еще вспрыснет мою же кровь, – это, говорят, очень помогает. Оттого ли, что пишется, от лилового солнца ли или от того, что через три недели тебя увижу, мне сегодня совсем весело.
Видаюсь с актерами, актрисами (моя leading lady, Бахарева, очаровательна, вчера у нее обедали с Ильюшей и В. М.), даю уроки английского языка Ирине Г. (пятнадцать), – еще один будет урок, – но в общем много сижу дома: пьесу писать мучительно (я тебе рассказывал ее тему – веселая, милая барышня появляется с матерью в курорте – и все это только interv. lue., – и кончается неизбежно тем, что она возвращается в свое («театральное») безумие). Но начал-то я было писать другую вещь – и ничего не вышло, – яростно разорвал пять страниц. А теперь ничего, покатилось – может быть, даже колесиками оторвусь от земли и побежит по бумаге та двукрылая тень, ради которой только и стоит писать. Помнишь мои письма из Праги, моя жизнь? Сегодня у меня такое же настроение.
Уже на днях выходят «Совр. зап.», и сегодня Вадим Викторович предлагал своему отцу несколько сот в счет гонорара. Отец возьмет.
Завтра буду диктовать просмотренную Дусей «Musique» Раисе, для Кандида. Если возьмут, то перебью писанье пьесы трехдневным переводом на французский еще одного рассказа – это получается гораздо легче и веселее, чем я думал.
Милейшее письмо сегодня от Bourne. Он уже разослал advance copies to Coulson Kernahan, Harold Nicholson, Hartley, Ralph Straus, David Garnett, Maurice Baring и Губскому. Выйдет пятнадцатого апреля, по моей просьбе. Насчет Губско(го): это очень обязательный человек, но, по-моему, довольно бездарный. Меня он считает «архимодерн», а себя принадлежащим к линии глубоких и вдумчиво-социальных русских авторов. Мне очень понравилась одна его фраза (он, вообще, пессимист и blasé): «Знаете, если бы даже перевели – ну, не ваши и не мои книги, а, скажем, „Анну Каренину“, то и тогда было бы трудно найти publisher’a…» Это то, что называется: le toupet.
Бунин и Хмара напились на вечере у Киршнер и ругались по-матерному. Люся был в смокинге и по дороге туда несколько раз останавливался, распахивал пальто и при свете фонаря демонстрировал себя, чтобы я сказал: прилично ли. Мы на вечере с ним были неразлучны. А вчера я ему звонил – и он клянется, что написал Анюте («я теперь написал иначе», сказал он мне), чтобы мебель не брать. Мое мнение вы знаете (и это мнение всех), а действовать можете как хотите. Но это (биранье) безумие, в котором будете раскаиваться!
Вообще, моя мурочка, пора тебе собираться ко мне. Подала ль ты прошение в консульстве? Почему бы тебе не приехать немножко раньше, скажем двадцать пятого? Жду письма из Рокбрюн: это, говорят, дивное и очень тихое место; говорят некоторые, что лучше в пансионе, чем на своих харчах, а другие советуют пожить сначала в пансионе, с тем чтобы посмотреть кругом и найти хижину типа Вильсоновой.
На днях передам Lucy матерьял на десять фельетонов (о Лондоне). Я сейчас немножко отошел, но вчера очень сердился – и до сих пор не понимаю, в чем дело: пожалуйста, объясни. Мне казалось, что все очень хорошо. Перечти мои письма.
Послал тебе сегодня «N.R.F.». Послал Галлимару advance сору «Despair» (т. е. готовую книжку, но в bras de chemise – в буро-бумажной обложке), так как выяснилось (а я на него здорово насел), что данный им в свое время type-script… затерялся! Действую я также через их чтеца (Fernandez).
По утрам, когда купаюсь, кот (Зин-Зин) сидит на мраморном краю ванны, уткнувшись носом в трубу отопления, а ночью то он, то другой (Николай) бросаются всей тяжестью тела об мою дверь, стараясь ее отпахнуть, так что такое впечатление, что к тебе ломится нетерпеливый и хамоватый человек.
I love you, my darling. Я тут встречаю две породы дам: тех, которые мне цитируют выдержки из моих книг, и тех, которые разбирают вопрос, зеленые ли или желтые у меня глаза. Я набрал очень много хорошего и симпатичного за эти полтора месяца, но и несколько ушат пошлости вдобавок. Чем больше знаю И. И. и В. М., тем больше люблю их.
Душка моя, come soon! I can(’)t live without you anymore. И маленький мой, маленький мой… Как это чудно – насчет «улыбаешься»!
Привет Анюте – которая мне не пишет никогда.
Любовь моя!.. В.
182. 14 марта 1937 г.
Париж – Берлин, Несторштрассе, 22
Завтра напишу длинное.
Любовь моя,
какое это очарование в темном пальтеце, и у тебя улыбка хорошая, счастье мое бесценное. Новостей особенных нет, пишу мою штуку. «Музыка» сдана Кандиду. «Despair» передан (кроме Галлим.) еще в одно – Эргазино – издательство. Я сейчас тороплюсь, потому что сегодня воскресение и хочу, чтобы открытка ушла до часу. Радость моя, come soon, come soon! Кажется, окончательно едем в Rocquebrune. Все советуют ехать прямо через Страстбург. Подумай об этом! Узнай о билете! Непременно нужно купить tub, хотя бы маленький для маленького. Вчера был на пьесе Алданова avec les Кокошкин. Душенька моя, то, что ты пишешь об Италии и Аббации, – совершенно, увы, невозможно. Одна поездка что стоит, да и я должен быть близко к столицам. На днях передам своими словами Люсе десять поручений или около того. Все хорошо, жду тебя поскорее. В Р. нужно ехать через Ментону. Иду к Черной – тоже по поводу пансиона. Вдова Саши Черн.
I love you, my own. В.
Бедный Замятин! Был на выносе тела.
183. 15 марта 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Несторштрассе, 22
Му love, my darling,
you make me anxious and cross, – что это за фраза о том, «стоит ли мне ехать до твоего возвращения из Лондона?» Так как (если вообще поеду, – ведь поеду-то только в случае полной гарантии приличного дохода с вечера или вечеров) буду в Лондоне только в двадцатых числах апреля (причем не больше чем на четыре-пять дней – а остановлюсь либо у Саблиных, либо у Haskell, оба пригласивших меня), то значит, еще на
