коробками ценных бабочек, расправилками и булавками? На днях напишу Анюточке – нет, не напишу: сержусь на нее за упрямое молчание. Говорил с Люсей по телефону, увижу его. I cannot tell you, how I love you and miss you.

B.

191. 28 марта 1937 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Му darling, my love, третий день нет от тебя ничего. Сегодня 28-е, пятнадцатая годовщина. Я загодя напомнил об этом в «П. Н.» – но эти пошляки неуязвимы и ничего сегодня не отметили (зато напечатан «Подарок» – и я уже готовлю следующий замаскированный отрывок). У меня очень «светская» пасха: вчера – премьера пьесы Теффи (ужасающей), сегодня пью чай с Вел. кн. Мари(ей) Павл, в «George V», потом свидание с бар. Будберг, потом обед с Виленкиным в «Windsor Hotel». Но с понедельника запираюсь и пишу пьесу. I love you, my sweet one. Мельком видел утром Зёку, он мне передал то, что ты просила, и рассказал, как маленький наш, опустив ресницы, довольненький и мечтательный, ждал автомобиля. Получил от Чехова из Англии просьбу написать для него пьесу, «которая бы отображала социально-моральные конфликты». При ближайшем рассмотрении Бунин оказывается просто – старым пошляком, а Зайцев, напротив, – выигрывает. Мне неистово скучно без тебя – и мечтаю о поездке в Англию как о следующем этапе. Мурочка моя, не пиши мне, ради Бога, больше о каких-то Италии и Бельгии. Я уже обо всем списался с Черной. Очень имел приятный разговор с редактором «Matin». Люблю тебя! В.

192. 30 марта 1937 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Любовь моя, что это такое, я четвертый день без писем. Здоров ли маленький? Я вчера брал на ручки трехлетнего, рыжело-конного, задумчиво-озорного племянника (тоже Дмитрия и тоже прозываемого иначе) б. Будберг – и это до слез напомнило… Какой тут есть изумительный магазин игрушек на Champs. Elys. – не чета чешским нашим, – какие поезда! («le plus rapide train du monde des jouets» со «стремительным» паровозом и дивно сделанными синими вагонами). Знаю, что тысяча хлопот, но все-таки пиши чаще!

Denis Roche отлично переводит «Весну», скоро будет готово: мы вчера с ним обсуждали разные трудные места. Будберг же с переводом не справилась, так что в сборник либо войдет «Возвр. Чорба», либо я сам переведу «Весну» (или Струве – «Пильграм»): нужно сдать не позже августа. Путнаму очень понравилась автоб-я, и все советуют согласиться на то, чтобы они пустили это «serial» ом в журнале. Я, вероятно, на это соглашусь. Иначе – потеря темпа; да и размер вещи страшно затрудняет ее издание книжкой. Она же (Будберг) предложила мне свидание сегодня с Алекс. Толстым, но я, кажется, не пойду. Мария Павловна – маленькая дама с папиросой и ларингитом; никак не могла дозвониться чаю – по случаю пасхи. Я говорил с ней о лекциях в Америке, она обещала пособить. Однажды в глухом месте ловила с Авиновым бабочек. Про Нику и Наташу сказала, что милы, но snobs, – и это выражение, исходя от нее, приобрело для меня прустовскую прелесть, а по отношению к ним – свежую и страшную силу. Обедал с Виленкиным, который деятельно занимается устройством вечера в Лондоне и пропагандой моей книги. (Кстати, совершенно стороной узнал, что «Лужин» имеет в Швеции очень большой – мне передали, «феноменальный» – успех.) Завтра видаюсь с Альмой Поляковой и Саблиной. Сегодня обедаю с шестью писателями у какого-то мецената. В «Подарке», появившемся третьего дня, оказалось больше трехсот строк – четыреста двадцать. Отлично. Следующий отрывок назову «Вознаграждение» – и тоже втисну больше строк, чем мне отведено. Ах, мое счастье, как хочу видеть тебя… Упоительно думать о мае. Зёка говорит, что он еще больше похорошел. Виктор за последнее время, т. е. за один месяц, истратил все-таки свыше двухсот фр. Иду на днях к Fayard, к Lefèvre («Nouv. Litr.») и KThiébaut («Revue de Paris»).

I adore you, очень трудно жить без тебя, напиши мне скорее. Сейчас 3 часа, иду к докторше, потом буду пытаться писать часок-другой. Люблю тебя, моя жизнь…

В.

193. 2 апреля 1937 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21

Душенька моя, странно тебе писать на этот новый – и зрительно не существующий – адрес. Как хорошо, что мальчонка в порядке. Следующий раз пошлю ему еще паровозик. Получить немедленно карту невозможно, дело идет своим законным ходом, подогнать нельзя, дай Бог получить до лондонской поездки, а то опять придется переть к Эделю за обратной визой. Скучно и сложно. Я начинаю по-настоящему томиться, расслабляющая прелесть Парижа, дивные закаты (на Триумфальной арке вдруг оживает частица фризы – это голубь перелетел), прелесть и праздность, очертанья времени зыбки, не пишется, безумно хочется одиночества с тобой и чтобы в соседней комнате Влад. Михайлович не теребил мычащее, лопающееся, мяукающее радио. I am quite fed up with things. На днях приятненькая была вечеринка, нечего сказать: тра-ла-ла, Алданов во фраке, Бунин в мерзейшем смокинге, Хмара с гитарой и Кедровой, Ильюша в таких узких штанах, что ноги, как две черных колбасы, милая, старая Теффи – и все это в гнусно-роскошном особняке («у них белая мебель» – предупредила с восторгом Татьяна Марковна), причем я не потрудился вникнуть в имя хозяев и, только уже попав туда, узнаю морду Mme Гринберг и ее сына; первое, что я сказал: «А где моя Oxford Book of Poetry?» После обеда все – особенно дамы – подвыпили, Вера Николаевна me faisait des confidences hideuses и, слушая довольно хамские романсы пьяного вдрызг Хмары, повторяла: ведь жизнь прожита! а Кедрова (очень глазастая актрисочка, которую Алданов считает новой Комисаржевской) бесстыдно клянчила у меня роль. Ну, конечно, – пение пошлейшее «Чарочки», одинокая ваза с шоколадом, крик хозяйки (про меня): «Ой, он съедает весь шоколад», вид из сплошного окна на остов растущей выставки, на луну. Cétait а vomir. Бунин все изображал мою «надменность» и потом прошипел: «Вы умрете один и в страшных мученьях». Некая мадам Перская, толстая вульгарная баба, лежала на плече у бедного Ильи, который отчаянно поглядывал на меня и просил принести ей воды, а ему объясняли, что это не обморок, а забытье наслажденья. И это все – потому, что нужны деньги для театра. Infecte.

Объявлен выход «Сов. зап.» с «Даром» во главе. Лифарь, кажется, обиделся на меня, что я не согласился задарма читать у него на выставке лекцию, а спросил тысчонку. Зато с большим удовольствием я сделал следующее – чудная месть! Был вечер в «Лас Казе», вечер поэзии, в тайную пользу очень больного Терапиано (однажды, если помнишь, подлейшим образом задевшего меня в «Числах»), и я сам вызвался прочесть там стихи (прочел «Inconnue de la S.»).

Был в кинематографе, был у тети Нины с массой дам, у Зайцевых, у Кокошкиных (часто), у Кянджунцевых и т. д. Лиловенькое солнце продолжает мне помогать: я совершенно ожил в этом отношении. Любовь моя, я теперь даже не могу представить себе, что ты сейчас делаешь, ибо не знаю новой обстановки… Му darling, my darling… Поскорее поезжай в Чехию – and whatever you do, покажись с маленьким маме прежде всего. Сейчас около десяти вечера, выйду опустить письмо, потом лягу. Никто не понимает, как это я так загорел, и подозревают поездку clandestine на юг.

На этих днях должны быть непременно ответы из французских журналов. Мне страшно думать, как ты, должно быть, устала от всех хлопот, бедненькая моя, счастье мое!

В.

194. 4 апреля 1937 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21

Му love, получила ли ты французскую визу? Когда едешь в Прагу? Ответь, моя душенька. Пишу в не очень удобном положении на диване. Вчера виделся с Люсей и Бромб. Они сидели на террасе кафе, желтые и грустные. Спрашивали про Анютины планы, а я ничего не знаю. Сейчас дивное утро, рано, все неподвижно в голубом молоке, и дружно поют воробьи. Душенька моя! Сегодня иду на футбольный матч с Кянджунцевыми. Как мой маленький? Взять его на руки, понюхать, поцеловать – это такие райские ощущения, что прямо серд(ц)ебьение делается. Еще месяц. Пиши, мое счастие, и ответь на вопросы. Написал масса писем вчера, но пьеса артачится. I love you dearly, I kiss you.

B.

195. 6 апреля 1937 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21

Душенька моя, твоя бестолковость меня совершенно убивает. Что это такое в самом деле? Прости, мое счастье, но, право же, так нельзя. Неужели нельзя было заране выяснить вопрос валюты? В следующем письме ты мне, вероятно, напишешь, что остаешься преспокойно в Германии, на баварском курорте. I cannot tell how utterly depressing it is (а ты еще меня упрекаешь в легкомыслии). Для мамы будет это ужасный удар, если теперь, после всех планов и хлопот (все зря, зря…), ты не поедешь в Чехию. Я знал, что нечего было все это затевать; и если бы ты меня тогда послушалась, ты бы уже спокойно сидела в Bormes. А теперь ты мне пишешь, что ты что-то такое «на днях» решишь? Что, собственно? И к чему эти повторные и зряшные недоумения по поводу тех средств, которыми можем располагать. Я тебе обо всем совершенно точно и определенно писал, и ты отлично должна знать, что и как, если читала мои письма. Как я тебе писал, мы сначала остановим(ся) на несколько дней в пансионе в Bormes, чтобы затем взять дачку Черной, если она нам понравится. Если нет, то без труда найдем другое помещение с ее же помощью. В чем дело, почему этот совершенно простой план вызывает в тебе такую нерешительность, а сложнейшие и нелепейшие (как оказывается) путешествия по Чехии кажутся приятно-выполнимыми? Любовь моя, ты мне, например, так и не пишешь, получила ли ты французскую визу? Do so at once, please. Кстати: моя докторша, Коган-Бернштейн (святейшая женщина и прекрасный врач, который ежедневно освещает меня по часу, что обошлось бы в другом месте сто франков сеанс, а так – дар-маком) говорит, что грязевые ванны францисбадские совершенно заменимы – и даже перезаменимы – электрическими ваннами, которые она бы делала, и остроумно порицает пристрастие к немецко-чешским бадам. Душка моя, it is unfair (как я уже тебе писал) говорить о моем легкомыслии. Больше того, что мне сказала Флора С. касательно шестимесячного пребывания в Англии, написать тебе не могу, – ведь нельзя же привести точную смету, – а то, что она солидный и