у меня есть для тебя! Обнимаю тебя, будь здорова, соскучился по тебе очень.
В.
209. 27 апреля 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21
Любовь моя, хорошо, я согласен. Мне не под силу длить эту шахматную игру на расстоянии – я сдаюсь. Твое здоровье, свидание с мамой и, что грех(а) таить, возможность спокойно сочинять «Дар» – вот что перевожу на передок сознания. Но мне безумно жаль Фавьер (с Черной я условился, что дам ей окончательный ответ письменно, так что благополучно). Теперь так: боясь новых перерешений de ta part, не рискую сегодня писать маме о визе для меня (я был в чешском консульстве, и там без этого мне визы не дают, т. е. это продолжается 3 недели). Поэтому, если решено ехать в Чехию, – немедленно, сейчас же (а то до 7-го не получу) напиши ей, чтобы она пошла в министерство и чтобы визу мне послали сюда. (Так как у нас скоро будет здесь перми перманан, то беспокоиться о паспорте нечего – хотя, действительно, придется его, может быть, послать из Чехии Маклакову). Ты же выезжай без отлагательств. I am furious with you, but I love you very dearly. В.[134]
He понимаю, почему нельзя жить у Черной, столуясь в пансионе рядом. Продолжаю думать, что это единственно разумное. Так что никакого особенного хозяйства вести не нужно. Нелепо покидать Францию, когда все на мази, а так меня опять здесь забудут и все нужно будет сначала. Ради Бога, подумай еще. С хозяйством устроимся, уверяю тебя. Но делай как хочешь.
Ни о каких других французских курортах печься не буду.
210. 29 апреля 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21
Любовь моя, моя английская поездка окончательно провалилась. Струве вяло лепечет вместо ответа насчет английского вечера, а (после определенного своего приглашения) Саблин спохватился и через жену передает, что ехать рискованно – пасха и коронация. Не могу тебе передать, в какое состояние раздражения меня привели все эти переговоры. К черту. В конце концов, этот идиот полтора месяца водил меня – и себя – за нос. Я бы никогда не подумал о второй этой поездке в Лондон, если б он не организовал первую так хорошо. А ведь тогда он это делал даром, а теперь я предлагал ему участие в прибое. К черту. Мне интересно, что дальше будет, то есть сколько еще времени ты будешь решать, куда тебе ехать, и в случае окончательного и бесповоротного (иначе было бы преступлением опять поднимать маму) решения ехать в Чехию, как долго мне придется здесь ждать чешскую визу.
Завтра напишу тебе подлиннее – мне слишком беспокойно сегодня, и только тогда успокоюсь, когда ты (нынче вечером, надеюсь) напишешь, что собираешься в путь.
Still, I adore you, my sweet darling. Обымаю маленького моего.
В.
211. 1 мая 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21
Любовь моя и радость, полагаю, что это наконец решение окончательное и что ты действительно послезавтра пустишься в путь. Жду визы и готов выехать. Еще раз повидаю Родзянко и Маклакова по поводу паспорта, – но уверяю тебя, что твое волнение совершенно зряшное. Чтобы не забыть: брать ли мне с собой такие вещи, как смокинг или зимние штучки для мальчика (тети-Нинины)? А ораву книг? Пять экземпляров «Despair», два «Course du Fou», три «Отчаяния»? И сколько экземпляров взять у Люси? Ответь мне на все это.
I am wildly happy at the thought of seeing you – and him – (and mother) so soon. Помни наши даты: 8-го и 10-е. Получу ли визу до тех пор?
Вечер памяти Замятина был наряден, многолюден и чуточку «мимо», – как, впрочем, сам Замятин был «мимо». Я прочитал по-французски «Пещеру» (вполне приличный перевод), а Бунин, по-русски, скверно-лубочный рассказец о красноармейце (знаешь, – расстреливает старух, а воробышка – «махонького» пригрел: ‘амславная пошлятина). Какой это неприятный господин – Бунин. С музой моей он еще туда-сюда мирится, но «поклонниц» мне не прощает.
Был в гостях у Mme Ridel: вид из окон на торжественно-оформляющуюся, штукатурно-шутовскую (но освещенную бескорыстным весенним солнцем) безвкусицу Выставки. Над этими продажными и эфемерными зданьями Эйфелева башня стоит и смотрит, как старая «сводня на шашни молодых блядей». А у меня, мое счастие, последнее время бродят стихи в голове, но ничего не могу досочинить.
Чернота соблазнительной Сены;
драгоценные слезы огней;
листья лип и зеленые вены
В театральной тиши фонарей.
В кинематографе видел ужасное, пронзительное падение «человека-птица» – и какой-то звон долго не давал мне покоя.
Клем Зон, Клем Зон, что было накануне?
В гостинице какой ты видел сон?
…А завтра Лондон, Амстердам – в июне…
Не так ли ты рассчитывал, Клем Зон?
А кроме того, рассказ вертится. Вообще, последнее время оживаю в этом отношении. Вторая глава «Дара» продумана до запятых.
Ильюша истово ходит в церковь (и уже 57 дней – Владимир Михайлович отмечает каждый раз в календаре – не принимал ванны). Обижается (и ужасается) на меня, как на афея. Я сказал, что к заутрене не пойду, потому хотя бы, что, когда вхожу во храм, – тухнут все свечи. Вера Николаевна иначе меня не называет, как безбожник. Tout ça est très rigolo.
Из Англии продолжаю получать письма, отговаривающие приезжать. Bourne прислал мне бланк для американского copyright. Заполню и пошлю, – нужно приложить 2 доллара. Он же прислал мне выдержки из семи рецензий. «Outstanding quality». «Undoubted distinction». A один журнал написал, что этот роман приобщает меня «to the small number of world humorists!». Пожалуй, это самое верное, что вообще написано обо мне.
Сегодня иду слушать в единственном числе чтение стариковских мемуаров – вторую часть. Уже одну главу этой второй части он мне как-то прочел. Обивал пороги редакций («Candide», «Revue de Paris», «Nouv. Lit.») все эти дни, – хотелось бы, чтобы выяснилось что-нибудь до моего отъезда. Купить сачок?
Я люблю тебя. Да, уж конечно – поедем во Францию после Чехии. Ох, боюсь, моя радость, что в твоем курорте будет дорого, дождливо – и что будем жалеть о гибели Фавьер… Душенька моя, душенька моя! Сколько еще – неделя? 10 дней?
В.
212. 3 мая 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21
Душенька моя, от тебя который день нет ничего. Где ты? Что ты? По моим расчетам, ты уже выехала. В следующем письме подробно напишу тебе о паспорте. Очень мучительно не знать даже приблизительно, когда получится моя виза. I love you, my dearest. Знаешь, мой отрывок (путешествие по Китаю) имел совершенно «исключительный успех». Зато пошлый кретин Пильский в пространной статье обиделся на мой «Дар», говоря, что «ничего не понял в нем» и «не представляю себе, кто может понять». Вообще, статья – перл тупости. Готовлю новый замаскированный отрывочек – история с Пушкиным. Ем бесконечное количество разных пасох – у Ильюши, Татариновых, Кокошкиных, Рудневых, Вишняков и т. д. Опять возникает идея tub’a. Не купить ли, а? Каштаны цветут – целая иллюминация цветов, – сирень тоже цветет, теплынь, комары, давно хожу без пальто. Хотел бы тебе привезти пижамку – умоляю, скажи мне размер! Безумно хочется писать и безумно надоело жить без тебя, без него. Напиши поскорее! Знаешь ли ты, что от грязевых ванн очень худеют и что после них нужно «поправляться» ailleurs? Целую тебя, моя душенька… В.
213. 5 мая 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 —
Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21
Му love, любовь моя милая, отмечу, что в твоем последнем (otherwise, delightful) письме нету ни слова о твоем отбытьи.
О паспорте: разумеется, я беру перми и для тебя, и для себя (Родзянко, кстати, хорошо помнит Евсея Лаз. Это грузный, широкоплечий мужчина с бородой и черными очами, – он приходится Мар. Павловне племянником). Меня очень беспокоит, что до сих пор не получил это разрешение (дающее сразу право на «французский» паспорт), ибо прошение я подал еще в феврале, а в марте узнал, что дело в ходу и оборачивается благоприятно. Сегодня Родзянко отправился по этому делу в Сюртэ, и завтра я должен с ним опять говорить. Если бы мы, как предполагалось, поехали в Фавьер, т. е. пребывали во Франции, все вообще было бы очень просто – спокойно ждали бы это перми. Если же до отъезда его не получу, то придется паспорта послать сюда из Чехии. В пятницу потеку в чешское консульство (говорят, что не беда, если виза опоздает на два-три дня против срока). Меня безумно волнует, что я не знаю ни куда, ни когда ты едешь, ни куда, ни когда ехать мне (эти «ни» получили двойную нагрузку, как видишь). Неужели ни 8-го, ни 10-го мы еще не будем вместе. Please, hurry up, ту love! Fve had quite, quite enough of this séparation. Ни слова от мамы, – что тоже меня сильно беспокоит. Очень ясно вижу твою встречу с Леной.
Сегодня буду вечером диктовать Раисе в машинку «Printemps à R», которую Denis Roche очень старательно и неразборчиво переписал, как старый француз, от руки. Глебу я написал так, между прочим: «Искренне благодарю вас за вашу энергичную и дальновидную помощь». Дурак, боюсь, не обидится. Мой «Дар» гремит. Руднев мне сделал маленькую сцену, что я поместил отрывок без спроса. Успею ли я сдать ему вторую главу до 1 июля? Все зависит от того, когда я отсюда выберусь (ибо здесь я совершенно не способен работать, хотя замыслов тьма, – и еще сегодня сделаю попытку хотя бы начать задуманный рассказ). Завтра встречаюсь с Люсей – который, как водится, будет мне задавать вопросы, на которые лучше меня знает ответы. Как-то он мне звонил, спрашивая, не могу ли я с ним немедленно встретиться, чтобы ему одолжить сто франков, которые у него просит знакомый, а потом через четверть часа позвонил вновь, чтобы отменить, – я так и не понял, в чем, собственно, дело. Some subtle move, I présumé. Хорошо, – сеточку не буду покупать, но зато tub – непременно, правда? Мне делается душно от счастья, когда думаю, как увижу тебя и маленького моя[135]. Целую моего маленького. На ручки беру моего маленького. Маленький мой! Душенька мой! Три столетья с половиной прошло с тех пор, как я его водил гулять, – по улицам, которых никогда в жизни больше не увижу.
Демидов, этот бородатый глист, со мной холодно-любезен – зато П. Н. несколько «отошел» после моего последнего contribution, – а то воспринял моего Черныша как личную обиду, ибо сам сейчас занимается той эпохой. (Сейчас был звонок телефонный.
