хотят видеть меня и говорить со мной о своих горестях, о своих правдах. Я устал, мир устал, мы оба устали. Горести мира – мои горести. Я говорю им: говорите со мной о горестях ваших. Чего же ты хочешь?
Этот маленький спич был пробормотан медленно, ровно, невыразительно. И, пробормотав его, Падук склонил главу и уставился на свои руки. То, что осталось от его ногтей, выглядело узенькими полосками, потонувшими в желтоватом мясе.
– Ну, что же, – сказал Круг, – коли ты так это излагаешь, dragotzennyi [дражайший], то я хочу выпить.
Телефон уважительно звякнул. Падук выслушал его. Щека у него, пока он выслушивал, дергалась. Затем он передал трубку Кругу, который с удобством облапил ее и сказал: «Да».
– Профессор, – сказал телефон, – это всего лишь совет, не более. Как правило, Главе Государства не говорят «dragotzennyi».
– Понятно, – сказал Круг, вытягивая ногу. – Кстати, не откажите в любезности, принесите сюда коньяку. Обождите немного…
Он вопросительно взглянул на Падука, и тот сделал отчасти проповеднический или же галльский жест усталости и отвращения – поднял обе руки и уронил их снова.
– Один коньяк и стакан молока, – сказал Круг и повесил трубку.
– Больше двадцати пяти лет, Мугакрад, – сказал Падук, помолчав. – Ты остаешься прежним, но мир кружится. Гумакрад, бедный, маленький Гумрадка.
– И тут, – сказал Круг, – они разговорились о былых временах, вспомнили учителей с их причудами – одними и теми же, не странно ли, на протяжении многих лет, и что же могло быть забавней привычных вычур? Брось, dragotzennyi, бросьте, сударь, все это мне знакомо, да к тому же у нас есть что обсудить, и оно важнее клякс и снежков.
– Ты можешь пожалеть об этом, – сказал Падук.
Круг побарабанил пальцами по своему краю стола. Затем нащупал длинный нож для бумаг, слоновая кость.
Вновь зазвякал телефон. Падук послушал.
– Тебе советуют ножа здесь не трогать, – сказал он Кругу и, вздохнув, положил трубку. – Зачем ты хотел меня видеть?
– Я не хотел. Хотел ты.
– Ладно, зачем я хотел? Тебе это ведомо, бедламный Адам?
– Затем, – ответил Круг, – что я единственный, кто способен встать на другой конец доски и заставить твой край подняться.
В дверь отрывисто стукнули и вошел, звеня подносом, zemberl. Он расторопно обслужил двух друзей и вручил Кругу письмо. Круг отхлебнул и начал читать, что там написано. «Профессор, – было написано там, – Ваши манеры все еще некорректны. Вам следовало бы принять во внимание, что, несмотря на узкий и ломкий мостик школьных меморий, соединяющий ваши две стороны, вглубь их разделяет пропасть величия и власти, которую даже гениальный философ (а именно таковым Вы и являетесь – да, сударь!) не имеет надежды измерить. Не должно Вам допускать себя до этой гадкой фамильярности. Приходится вновь предупреждать Вас. Умолять Вас. В надежде, что туфли не слишком жмут, остаюсь – Ваш доброжелатель».
– Ну-ну, – сказал Круг.
Падук омочил губы в пастеризованном молоке и заговорил еще более хриплым голосом.
– Теперь позволь, я тебе скажу. Они приходят и говорят мне. Почему медлит этот достойный и умный человек? Почему не служит он Государству? И я отвечаю: не знаю. И они также теряются в догадках.
– Это какие же такие «они»? – сухо осведомился Круг.
– Друзья – друзья закона, друзья законодателя. И деревенские общины. И городские клубы. И великие ложи. Почему это так, почему он не с нами? Я лишь эхо их вопрошаний.
– Черта лысого ты эхо, – сказал Круг.
Дверь слегка приоткрылась, и вошел жирный серый попугай с запискою в клюве. Он ковылял к столу на уродливых дряхлых лапах, и когти его издавали звук, какой производят на покрытых лаком полах собаки с необстриженными ногтями. Падук выпрыгнул из кресла, подскочил к престарелой птице и вышиб ее из комнаты, точно футбольный мяч. И грохнул дверью. Телефон верещал из последних сил. Падук выдрал его из розетки и вбил в ящик стола.
– А теперь – ответ, – произнес он.
– Которым обязан мне ты, – сказал Круг. – Прежде всего, я хочу знать, почему схвачены четверо моих друзей? Не для того ли, чтобы создать вокруг меня вакуум? Оставить меня дрожать в пустоте?
– Твой единственный друг – Государство.
– Понятно.
Пасмурный свет из высоких окон. Унылый завой буксира.
– Хорошенькую мы изображаем картину – ты, что-то вроде Erlkönig’a, и я – мальчонка, вцепившийся в прозаического всадника и вперившийся в волшебные туманы. Пф!
– Все, что нам нужно, – это тот кусочек тебя, в котором упрятана рукоятка.
– Ее не существует, – рявкнул Круг и ударил кулаком по своей стороне стола.
– Я тебя умоляю, будь осторожней. В стенах полно замаскированных дыр, и в каждой – нацеленная на тебя винтовка. Так ты уж, пожалуйста, без жестов. Они нынче нервные. Все от погоды. Эта серая мразь.
– Если, – сказал Круг, – ты не можешь оставить меня и моих друзей в покое, дай им и мне выехать за границу. Это избавит тебя от массы хлопот.
– Что ты, собственно, имеешь против моего правительства?
– Меня нисколько не интересует твое правительство. Меня возмущают только твои попытки вызвать во мне интерес к нему. Оставь меня одного.
– «Один» – гнуснейшее слово во всем языке. Никто не бывает один. Когда в организме клетка заявляет: «Оставьте меня одну», возникает рак.
– В какой тюрьме или тюрьмах они сидят?
– Виноват?
– Где, например, Эмбер?
– Ты хочешь знать слишком много. Эти скучные технические материи, право, не заслуживают интереса со стороны такого ума, как твой. Ну а теперь…
Нет, не совсем так все это происходило. Прежде всего, большую часть встречи Падук промолчал. Сказанное же им свелось к нескольким отрывистым плоскостям. Наверняка он слегка барабанил пальцами по столу (эти все барабанят), и Круг отзывался собственной дробью, но более ничем нервозности не выказывал. Снятые сверху, они вышли бы в китайской перспективе – вроде кукол, отчасти обмякших, но, верно, с жесткой сердцевиной под благовидными одеяниями, – один привалился к столу в полоске серого света, другой сидит от стола несколько вбок, скрестивши ноги и покачивая вверх-вниз ступней, той, что повыше, – и скрытый зритель (какое-нибудь антропоморфное божество, к примеру) наверняка позабавился бы формой видимых сверху человечьих голов. Падук отрывисто осведомился у Круга, достаточно ли тепло в его (Круга) квартире (никто, разумеется, не мог ожидать, что революция обойдется без перебоев в снабжении углем), и Круг ответил: да, достаточно. А нет ли у него затруднений с молоком и редисом? В общем есть, незначительные. Он отметил ответ Круга на странице календаря. Его опечалила весть о том, что Круг овдовел. Не приходится ли ему родственником профессор Мартин Круг? А у покойной супруги родственники имелись? Круг предоставил ему необходимые сведения. Падук откинулся в кресле и постучал себя по кончику носа резиновой оконечностью шестигранного карандаша: теперь он держал его за концы, горизонтально, и слегка перекатывал между большими и указательными пальцами, видимо заинтересованный пропажей и появлением Эберхарда Фабера № 2 3/8. Эта роль не из трудных, но все же актеру следует быть осторожным и не переусердствовать в том, что Грааф называет где-то «мерзостной нарочитостью». Круг между тем потягивал свой коньяк и нежно нянчил стакан. Внезапно Падук резко согнулся к столу, выдрал ящик и вынул украшенный лентами отпечатанный текст. И протянул его Кругу.
– Придется надеть очки, – сказал Круг.
Он подержал их перед собой, глядя сквозь них на далекое окно. На левом стекле, посередке, виднелась туманность, мутная, спиралевидная, похожая на отпечаток, оставленный большим пальцем призрака. Пока он дышал на нее и стирал носовым платком, Падук объяснял, что к чему. Кругу предстоит назначение в президенты Университета, взамен Азуреуса. Жалованье у него будет против оклада предшественника, каковое составляло пять тысяч крун, тройное. Сверх того ему предоставят автомобиль, велосипед и падограф. На публичном открытии Университета он будет любезен выступить с речью. Его труды, пересмотренные в свете политических событий, выйдут новыми изданиями. Также ожидаются премии, годичные отпуска (для науки), лотерейные билеты, корова – много всякого.
– А это, я полагаю, речь, – уютно молвил Круг. Падук отметил, что, в видах недоставления Кругу лишних хлопот, речь была заготовлена специалистом.
– Мы надеемся, она понравится тебе, как понравилась нам.
– Стало быть, – повторил Круг, – это и есть речь.
– Да, – сказал Падук. – Теперь не торопись. Прочитай внимательно. О, кстати, там нужно было переменить одно слово. Не знаю, сделали или нет. Будь добр…
Он протянул руку, чтобы взять у Круга текст, и при этом сбил локтем стакан. Остатки молока образовали на столе белую лужицу, формой напоминающую почку.
– Да, – сказал Падук, возвращая текст, – переменили.
И он занялся удалением со стола различных предметов (бронзового орла, карандаша, почтовой открытки с «Юношей в голубом» Гейнсборо, рамки с репродукцией «Альдобрандинской свадьбы» с полунагой, прелестной миньоной в венке, которую жених должен покинуть для комковатой, укутанной в покрывало невесты), затем бестолково зашлепал по молоку куском промокашки. Круг читал sotto voce:
– «Дамы и господа! Граждане, солдаты, жены и матери! Братья и сестры! Революция поставила задачи [zadachi] необычайной трудности, колоссальной важности, всемирного охвата [mirovovo mashtaba]. Наш вождь прибегнул к решительнейшим революционным мерам, рассчитанным на то, чтобы пробудить безграничный энтузиазм угнетенных и эксплуатируемых масс. В кратчайшее [kratchaishii] время [srok] Государство создало центральные органы для обеспечения страны всеми продуктами первостепенной важности, распределение которых производится по твердым ценам и самым плачевным образом. Виноват – плановым образом. Жены, солдаты и матери! Гидра реакции еще может поднять свою голову!..»
– Не годится, у этой твари не одна голова, не так ли?
– Пометь, – сказал сквозь зубы Падук. – Пометь на полях и продолжай, ради всего святого.
– «Как говорит старая наша пословица, „чем баба страшнее, тем и вернее“, – этого, однако, нельзя отнести к „страшным слухам“, распускаемым нашими врагами. Ходят, например, слухи, что сливки нашей интеллигенции находятся в оппозиции к нынешнему режиму».
– Не правильнее ли будет сказать «взбитые сливки»? Я имею в виду, что, следуя метафоре…
– Пометь, пометь, эти мелочи не существенны!
– «Неправда! Пустая фраза, ложь! Те, кто неистовствует, кто буйствует, кто мечет громы и молнии, кто скрежещет зубами и изливает на нас безостановочный поток [potok] брани, прямо ни в чем нас не обвиняют, они лишь „бросают намеки“. Эти намеки глупы. Отнюдь не вставая в оппозицию к режиму, мы, профессора, писатели, философы и прочее и тому подобное, поддерживаем его со всей возможной ученостью и энтузиазмом.
Нет, господа,
