строгую гармонию, где и для меня отыскивалась тень места. Память о Лондоне моей юности – это память о бесконечных, бесцельных блужданиях, об ослепленном солнцем окне, внезапно пробившем утренний синий туман, или о черных чудесных проводах с бегущими вдоль них подвесками капель. Как будто я, неслышно ступая, иду сквозь призрачные лужайки и дансинги, полные взвизгов гавайской музыки, спускаюсь по славным грязно-коричневым улочкам с милыми именами и в конце концов попадаю в какую-то теплую полость, где нечто, страшно похожее на мое сокровенное “я”, сидит, свернувшись калачиком, в темноте…”

Жаль, что м-р Гудмен не удосужился поразмыслить над этими строками, хоть и сомнительно, чтобы ему удалось понять их внутренний смысл.

Он был настолько любезен, что прислал мне экземпляр своего изделия. В сопроводительном послании он объяснял в тяжеловесно-шутливых тонах (предназначенных изобразить – на письме – добродушное подмигивание), что если он и не упомянул о книге в ходе нашей беседы, то лишь потому, что желал поднести мне великолепный сюрприз. Его тон, его хохоток, его напыщенное остроумие – все приводило на ум старого, грубоватого друга семьи, явившегося с драгоценным подарком для самого маленького. Но м-р Гудмен – не очень хороший актер. В сущности, он ни секунды не думал, что я порадуюсь книге, написанной им, или хотя бы тому, что он из кожи вон лез ради прославления имени члена моей семьи. Он знал, и знал всегда, что книга его – хлам, знал, что ни ее переплет, ни обложка, ни рекламная болтовня на обложке да и никакие отклики и объявления в прессе меня не обманут. Почему он почел за разумное держать меня в неведенье, – не вполне очевидно. Возможно, он полагал, что я могу, раззадорившись, в один присест накатать собственный том, как раз поспев столкнуть этот том с его.

Он, впрочем, прислал мне не только книгу. Он разрешился также обещанным отчетом. Здесь не место вдаваться в эти материи. Я передал его отчет моему поверенному, и тот уже ознакомил меня со своим заключением. Здесь довольно будет сказать, что практической непорочностью Себастьяна злоупотребили самым непристойным образом. Никогда м-р Гудмен не был порядочным литературным агентом. В лучшем случае он ставил на книгу, словно на лошадь. Его невозможно по праву причислить к интеллигентным, честным и тяжко трудящимся людям этой профессии. На том и оставим его; однако я еще не покончил с “Трагедией Себастьяна Найта”, или, скорее, – с “Фарсом м-ра Гудмена”.

Глава 8

Два года прошло после смерти матушки, прежде чем я снова увидал Себастьяна. Одна почтовая открытка – вот все, что я за это время получил от него, не считая чеков, которые он настойчиво мне высылал. Скучным и тусклым днем в ноябре или декабре 1924 года я шел по Елисейским полям к площади Этуаль и вдруг за стеклянным фасадом модного кафе углядел Себастьяна. Помню, первым моим побуждением было – так и идти своей дорогой, до того огорчило меня неожиданное открытие, что, появившись в Париже, он не связался со мной. Все же, поразмыслив, я вошел внутрь. Я увидел лоснистый, темный затылок Себастьяна и склоненное лицо девушки в очках, сидевшей насупротив него. Она читала письмо, которое, когда я подошел, с легкой улыбкой ему возвратила, сняв роговые очки.

— Роскошно, а? – спросил Себастьян, и в этот же миг я положил ладонь на его худое плечо.

— О, привет В., – сказал он, глянув вверх. – Это мой брат – мисс Бишоп. Садись, располагайся поудобней.

Она была неброско хороша: бледная, чуть веснущатая кожа, слегка впалые щеки, серые с голубизной близорукие глаза, узкий рот; в строгом сером платье с голубым шарфом и в маленькой треугольной шляпке. По-моему, волосы у нее были пострижены коротко.

— А я как раз собирался тебе звонить, – сказал Себастьян, боюсь, не вполне искренне. – Я, видишь ли, всего на день сюда, к завтрему должен вернуться в Лондон. Закажешь что-нибудь?

Они пили кофе. Клэр Бишоп, подрагивая ресницами, порылась в сумочке, нашарила платок и приложила его сначала к одной красноватой ноздре, затем к другой.

— Насморк все хужеет, – сказала она и щелкнула замком.

— О, прекрасно, – сказал Себастьян в ответ на мой очевидный вопрос. – Я, собственно, только что окончил роман, и вроде, издателю, которого я подыскал, он нравится – судя по его обнадеживающему письму. Похоже, он доволен даже названием, “Робин-дрозд дает сдачи”, – в отличие от Клэр.

— По-моему, это звучит глупо, – сказала Клэр, – и потом, птица не может давать сдачи.

— Это намек на известный детский стишок, – сказал, обращаясь ко мне, Себастьян.

— И намек глупый, – сказала Клэр, – первое название было намного лучше.

— Не знаю… Призма… Грань призмы… – пробормотал Себастьян, – это не совсем то, что мне требуется… Жаль, что Робин-дрозд так мало известен…

— Название книги, – сказала Клэр, – должно передавать ее колорит, а не содержание.

Это был первый и последний раз, что Себастьян говорил при мне о литературе. Редко, к тому же, видал я его в таком беззаботном расположении духа. Он выглядел ухоженным и крепким. На тонко очерченном белом лице с легкой тенью по щекам – он был из тех несчастливцев, что вынуждены бриться дважды в день, когда обедают вне дома, – не было и следа нездоровой тусклости, столь часто ему присущей. Довольно крупные, заостренные уши пылали, как и всегда, когда он бывал приятно взволнован. Я же, напротив, испытывал скованность и косноязычие. Я как-то чувствовал, что влез не ко времени.

— В кино пойдем или куда-нибудь еще? – спросил Себастьян, опуская два пальца в жилетный карман.

— Как хочешь, – сказала Клэр.

— Gah-song, – сказал Себастьян. Я и прежде замечал, что он старается говорить по-французски, как то пристало подлинному трезвому британцу.

Некоторое время мы искали под столом и под плюшевыми сиденьями одну из перчаток Клэр. Она пользовалась приятными, холодноватыми духами. Наконец я извлек перчатку, серую, замшевую, на белой подкладке, с бахромчатым раструбом. Клэр не спеша надевала их, пока мы проталкивались сквозь вертлявую дверь. Довольно высокая, с очень прямой осанкой, хорошие щиколки, туфли на низких каблуках.

— Послушай, – сказал я, – боюсь, мне нельзя пойти с вами в кино. Мне страшно жаль, но у меня кое-какие дела. Может быть… Ты когда, в точности, уезжаешь?

— Да ночью, – сказал Себастьян, – но скоро опять вернусь… Глупо, что я не дал тебе знать пораньше. Во всяком случае, мы можем немного тебя проводить…

— Вы хорошо знаете Париж? – спросил я Клэр…

— Мой пакет, – сказала она, вдруг замерев на месте.

— Ладно, я его прихвачу, – сказал Себастьян и вернулся в кафе.

Вдвоем, очень медленно, мы шли по широкой панели. Я, запинаясь, повторил вопрос.

— Да, прилично, – сказала она. – У меня друзья здесь, я остановилась у них до Рождества.

— Себастьян замечательно выглядит, – сказал я.

— Да, и по-моему тоже, – сказала Клэр, оглянувшись через плечо и затем посмотрев на меня из-под приопущенных ресниц. – Когда я с ним познакомилась, у него был вид обреченного человека.

— А когда это было? – видимо, спросил я, потому что помню ответ:

— Этой весной в Лондоне, на одном прескучном вечере, правда, на вечерах у него вид всегда обреченный.

— Вот твои бонбонки, – сказал сзади нас голос Себастьяна. Я сообщил им, что направлялся к станции подземки, на Этуаль, и мы стали огибать площадь слева. Только было начали мы переходить авеню Клебер, как Клэр едва не сшибло велосипедом.

— Дурашка, – сказал Себастьян, хватая ее за локоть.

— Слишком много голубей, – сказала она, когда мы ступили на тротуар.

— Ага, и пахнут, – добавил Себастьян.

— Чем пахнут? У меня нос заложен, – спросила она, шмыгая и всматриваясь в густую стаю толстых птиц, важно гулявших у нас под ногами.

— Ирисами и резиной, – сказал Себастьян.

Стоны грузовичка, едва увильнувшего от мебельного фургона, отправили птиц колесить по небу. Они оседали на жемчужно-серый и черный фриз Триумфальной арки, и когда некоторые из них вспархивали снова, казалось, что оперяются и оживают кусочки резного антаблемента. Несколько лет спустя я обнаружил эту картину, “этот камень, сливающийся с крылом”, в третьей из книг Себастьяна.

Перейдя еще несколько улиц, мы вышли к белым поручням ведущей на станцию лестницы. Тут мы расстались, вполне беззаботно… Помню удаляющийся плащ Себастьяна и сизовато-серую фигуру Клэр. Она взяла его под руку и приноровила походку к его машистому шагу.

Ныне я узнал от мисс Пратт много такого, что заставляет меня желать узнать еще больше. Она обратилась ко мне, чтобы выяснить, не осталось ли среди вещей Себастьяна каких-либо писем от Клэр Бишоп. Она подчеркнула, что делает это не по поручению Клэр Бишоп, что фактически Клэр Бишоп ничего о нашем разговоре не знает. Клэр была замужем уже три или четыре года, к тому же она слишком горда, чтобы говорить о прошлом. Мисс Пратт виделась с ней через неделю примерно после того, как о смерти Себастьяна сообщили газеты, и хоть женщины были давними подругами (то есть каждая знала о другой гораздо больше, чем полагала другая), Клэр не стала задерживаться на этой теме.

— Надеюсь, он был не слишком несчастен, – сказала она спокойно, потом прибавила: – Интересно, сохранил ли он мои письма?

То, как она это сказала, прищурясь, быстрый вздох перед переменою темы, – все убедило подругу: для Клэр было бы большим облегчением узнать, что письма уничтожены. Я спросил мисс Пратт, нельзя ли мне увидеться с Клэр; нельзя ли упросить ее рассказать мне о Себастьяне. Мисс Пратт ответила, что, зная Клэр, она не посмела бы даже передать ей мою просьбу. “Безнадежно” – вот как она сказала. На миг я испытал низкое искушение намекнуть, что владею письмами и отдам их Клэр, если она соблаговолит со мной побеседовать, так страстно стремился я встретиться с ней, просто посмотреть на нее и увидеть, как скользнет по ее лицу тень имени, которое я назову. Но нет, – я не мог шантажировать прошлое Себастьяна. Об этом нечего было и думать.

— Письма сгорели, – сказал я. И продолжал уговоры, повторяя снова и снова, что, верно, попытка не пытка, что она могла бы убедить Клэр, пересказав наш разговор, что мой визит будет очень недолгим и очень невинным.

— А, собственно, что вы хотите узнать? – спросила мисс Пратт. – Потому что, знаете, я и сама могу многое вам рассказать.

Она долго рассказывала мне о Клэр и