постепенно снискать расположение, отложив расспросы до более благоприятного времени, но я почему-то решил, что дело удастся уладить сходу. Он сказал: да, он припоминает англичанина, который жил у них в 1929 году и каждое утро требовал ванну.

— Он ведь не очень легко сходился с людьми, не так ли? – поинтересовался я с напускным безразличием. – Все один да один?

— О, по-моему, он здесь был со своим отцом, – неуверенно сказал управляющий.

Несколько времени мы провозились, распутывая трех-четырех англичан, которые останавливались в “Бомоне” за последние десять лет. Я понял, что он не очень-то ясно помнит Себастьяна.

— Позвольте мне быть откровенным, – сказал я без церемоний, – мне нужно выяснить адрес дамы, приятельницы моего брата, которая останавливалась у вас в то же время, что он.

Управляющий чуть приподнял брови, и я с испугом почувствовал, что дал каким-то образом маху.

— Зачем? – спросил он. (“Может, попытаться его подмазать?” – мелькнуло у меня в голове.)

— Я, впрочем, готов оплатить вам хлопоты, связанные с поисками необходимых мне сведений, – сказал я.

— Каких сведений? – спросил он. Он был старик туповатый и подозрительный – да не приведется ему никогда прочитать эти строки.

— Я подумал, – терпеливо продолжал я, – что, может быть, вы будете настолько добры, что поможете мне выяснить адрес дамы, которая останавливалась у вас одновременно с мистером Найтом, то есть в июне 1929 года.

— Какой дамы? – спросил он обличительным тоном Льюискэрролловой гусеницы.

— Я не знаю ее имени, – нервно ответил я.

— Так как же я его, по-вашему, найду? – спросил он, пожимая плечами.

— Она русская, – сказал я. – Вы, может быть, помните русскую даму – молодую – и, ну… красивую?

— Nous avons eu beaucoup de jolies dames[15], – заявил он, становясь все более чопорным. – Их разве упомнишь?

— Ну, хорошо, – сказал я, – самое простое – позвольте мне заглянуть в ваши книги и выписать оттуда русские имена за июнь 1929 года.

— Их наверняка будет несколько, – сказал он. – Как же вы отличите нужное, когда вы его не знаете?

— Дайте мне имена и адреса, – произнес я в отчаянье, – а дальше уж мое дело.

Он глубоко вздохнул и покачал головой.

— Нет, – сказал он.

— Вы хотите сказать, что не ведете книг? – спросил я, стараясь говорить тихо.

— О, разумеется, веду, – сказал он. – Мое дело требует большого порядка в этих вещах. О да, разумеется, у меня имеются имена…

Удалившись вглубь кабинета, он вернулся с объемистым черным томом.

— Вот, – сказал он. – Первая неделя июля 1935 года… Профессор Отт с супругой, полковник Самен…

— Послушайте, – сказал я. – Меня не интересует июль 1935-го. Мне нужен… – Он захлопнул книгу и потащил ее назад.

— Я только хотел показать вам, – сказал он, не оборачиваясь, – показать вам (щелкнул замок), что книги у меня в полном порядке.

Он вернулся к столу и согнул пополам письмо, лежавшее на блокноте.

— Лето 1929 года, – взмолился я. – Почему вы не хотите показать нужные мне страницы?

— Нет-нет, – сказал он, – это не годится. Потому что, во-первых, я не хочу, чтобы совершенно неизвестный мне господин беспокоил людей, которые были и еще будут моими клиентами. Во-вторых, я никак не пойму, отчего вам так не терпится найти женщину, которую вы не хотите даже назвать. И в-третьих, – я не желаю никаких неприятностей. У меня их и так предостаточно. В соседнем отеле в 1929 году одна швейцарская пара покончила с собой, – добавил он ни к селу ни к городу.

— Это ваше последнее слово? – спросил я.

Он кивнул и посмотрел на часы. Я развернулся на каблуках и хлопнул за собою дверью, – по крайности, попробовал хлопнуть, – дверь была пневматическая, из тех, что упорствуют, черт бы ее побрал.

Медленно я возвращался на станцию. Парк. Может быть, умирая, Себастьян вспоминал вон ту каменную скамью вон под тем кедром. Очерк вот этой горы мог оказаться росчерком некоего незабвенного вечера. Окружающее представилось мне громадной мусорной кучей, в которой, я знал это, затерялась неведомая драгоценность. Мое поражение было нелепо, ужасно, мучительно. Безнадежные поиски пути, ощупью, среди распадающихся вещей. Почему так неподатливо прошлое?

“И что же теперь мне делать?” Поток жизнеописания, по которому мне так не терпелось пуститься, в одной из его последних излучин заволокло бледным туманом; совсем как долину, которую я оглядывал. Могу ли я так и оставить его, а книгу все-таки написать? Книгу со слепым пятном. Незаконченную картину – бесцветные члены мученика со стрелами в боку.

Ощущение было такое, словно я заблудился и не знаю, куда идти. Я достаточно долго обдумывал способы поисков последней любви Себастьяна, чтобы понять: иного пути узнать ее имя практически не существует. Имя! Я чувствовал, что тотчас узнал бы его, повстречав в тех черных, засаленных фолиантах. Что ж, отступиться, заняться сбором кое-каких мелочей, касающихся Себастьяна, в которых я еще нуждался и которые знал, где смогу раздобыть?

В таком замороченном состоянии я и сел в медленный местный поезд, который должен был доставить меня обратно в Страсбург. Оттуда я, вероятно, отправлюсь в Швейцарию… Но нет, я не в силах был одолеть зудливую боль моего поражения, как ни старался зарыться в бывшую при мне английскую газету: я, так сказать, упражнялся, читая лишь по-английски в предвидении работы, которую мне вот-вот предстояло начать… Вот только стоит ли начинать нечто, столь недоконченное в сознании?

В моем отделении я был один (вещь обыкновенная во второклассных вагонах поездов этого разряда), однако на следующей остановке вошел человечек в кустистых бровях, на континентальный манер поздоровался по-французски, гортанно и хрипло, и уселся насупротив. Поезд тронулся прямо в закат. Я вдруг заметил, что мой визави приветливо мне улыбается.

— Чудесная погода, – сказал он и снял котелок, обнаружив розоватую лысину. – Вы англичанин? – спросил он, кивая и улыбаясь.

— Ну, в данный момент – да, – ответил я.

— Я вижу, видел, вы читали английскую джорнал, – сказал он, указав пальцем, потом поспешно стянул желтовато-коричневую перчатку и указал еще раз (похоже, ему кто-то сказал, что тыкать перчаточным пальцем невежливо). Я что-то пробормотал и отвел глаза: я не любитель вагонной болтовни, а в ту минуту был и вовсе к ней не расположен. Он проследил мой взгляд. Низкое солнце зажгло множество окон огромного здания, которое неторопливо кружилось, открывая одну за другой громады своих дымоходов, пока поезд прощелкивал мимо.

— Это “Фламбаум и Рот”, – сказал человечек, – большая фабрикация, фабрика. Бумага.

Наступила недолгая пауза. Затем он поскреб крупный, отсвечивающий нос и наклонился ко мне.

— Я бывал, – произнес он, – Лондон, Манчестер, Шеффилд, Ньюкастль, – он посмотрел на палец, оставшийся несосчитанным.

— Да, – сказал он. – Игрушечное дело. Перед войной. И я играл в небольшой футбол, – прибавил он, заметив, возможно, что я гляжу на неровное поле с двумя голами, удрученно стоявшими по краям, – один лишился перекладины.

Он сожмурился; усики встопорщились.

— Знаете, как-то раз, – сказал он и зашелся в беззвучном смехе, – знаете, как-то раз я пускаю, пустил мячик из “аут” прямо в гол.

— О, – вяло сказал я, – и попали?

— Ветер попал. Это была робинзоннада!

— Что?

— Робинзоннада – восторженный фокус. Да… А вы далеко ли едете? – осведомился он вкрадчивым, сверхвежливым тоном.

— Ну, – сказал я, – дальше Страсбурга на этом поезде не уедешь, не так ли?

— Нет, я иметь, имею в виду вообще. Вы путешествуете?

Я отвечал утвердительно.

— Во что? – спросил он, чуть вбок наклоняя голову.

— Да, пожалуй, что в прошлое, – ответил я.

Он кивнул, как если бы понял. Затем, снова склонившись ко мне, тронул меня за колено и сказал:

— Я теперь продаю козу, – знаете, – козаные мячики, пусть другие играют. Старый! Силы нет! Еще намордники, всякие такие штуки.

Он опять легко потрепал меня по колену.

— Но раньше, – сказал он, – прошлый год, четыре прошлых года, я был в полиции, – нет-нет, не сразу, не совсем… В штатском. Вы понимаете?

Я взглянул на него с внезапным интересом.

— Погодите-ка, – сказал я, – а ведь вы мне подали мысль…

— Да, – сказал он, – если вы ищете помощь, помочи, хорошую козу, cigaretteétui[16], совет, боксовые перчатки…

— Пятое и, возможно, первое, – сказал я.

Он взял котелок, лежавший рядом на сидении, аккуратно его надел (адамово яблоко заходило вверх-вниз) и затем, сияя улыбкой, резко его приподнял, приветствуя меня.

— Меня зовут Зильберманн, – сказал он и протянул руку. Я пожал ее и также назвался.

— Да, но это не английское, – вскричал он, хлопнув себя по колену, – это русское! Гаврит парусски? Я знал несколько разных слов… Постойте! Да! Куколка – мелкая кукла.

С минуту он молчал. Я все вертел в голове идею, которую он мне подал. Может, обратиться в частное сыскное агентство? А сам этот человечек, не будет ли он полезен?

— Реба! – вскрикнул он. – Это другое. Фиш, так? и… Брат, милли брат – дорогой бруддер.

— Мне пришло в голову, – сказал я, – что, может быть, если я расскажу вам о безвыходном положении, в котором я…

— Ну и все, – сказал он, вздохнув. – Я говорю (вновь пошел пересчет пальцев) литовский, немецкий, английский, французский (и снова остался большой палец). Русский забыл! Сразу! Целиком!

— Вы не могли бы… – начал я.

— Все, – сказал он. – Козаные ремешки, кошелки, записные книги, советы.

— Советы, – сказал я. – Понимаете, я пытаюсь найти человека… русскую даму, которой никогда не видел и не знаю даже по имени. Я знаю только, что она какое-то время жила в Блауберге, в одном отеле.

— А, хорошее место, – сказал господин Зильберманн, – очень хорошее, – и в знак глубокого одобрения приспустил уголки губ. – Хорошая вода, прогулки, казино. Вы хотите, чтобы я сделал – что?

— Ну, – сказал я, – мне бы хотелось сначала узнать, что вообще следует делать в подобных случаях.

— Лучше всего оставить ее в покое, – быстро сказал господин Зильберманн.

Тут он прянул головою вперед, и кусты у него на лбу шевельнулись.

— Забудьте ее, – сказал он. – Бросьте из головы. Это опасно и неполезно. – Он что-то смахнул с моего колена, кивнул и снова откинулся назад.

— Это вас пусть не заботит, – сказал я. – Вопрос в том “как”, а не