– чистая правда, восторг мой достигает сладчайшего разрешения. Позвольте еще прибавить, что я прилежно отобразил не только внутренний мир м-ра X. (каковой есть не что иное, как станция подземки в часы давки), но также и вычуры его речей и повадки, и я решительно отрицаю, что он или кто-то иной из читателей сможет найти малейшую грубость в пассаже, столь Вас встревожившем. Так пусть же он Вас больше не тревожит. Помните также, что всю ответственность, моральную и коммерческую, я принимаю на себя, – это на случай, если у Вас и впрямь “возникнут сложности” с моим невинным томиком”.

Я процитировал это письмо ради того (хотя оно ценно и само по себе, показывая нам Себастьяна в мальчишески-веселом расположении, которое сохранилось позже лишь в виде радуги, рассекавшей грозовую угрюмость самых пасмурных его повестей), чтобы поставить довольно деликатный вопрос. Через минуту-другую во плоти и крови объявится м-р Гудмен. Читателю ведомо уже, как глубоко противна мне книга этого господина. Однако в пору нашей первой (и последней) беседы я ничего не знал о его труде (насколько дозволено называть трудом торопливую компиляцию). Я пришел к м-ру Гудмену с открытой душой; ныне она уже не открыта, что, натурально, не может не повлиять на мое описание. В то же время мне не очень понятно, как бы я смог рассказать о своем визите к нему, не коснувшись, хотя бы с тою же сдержанностью, что и в отношении кембриджского друга Себастьяна, повадок, если уж не внешности м-ра Гудмена. Удастся ли мне остановиться на них? Не высунется ли внезапно физиономия м-ра Гудмена, к правой досаде ее обладателя, при чтении этих строк? Я изучил письмо Себастьяна и пришел к заключению: все, что позволил себе Себастьян Найт в отношении м-ра X., для меня, применительно к м-ру Гудмену, недопустимо. Я лишен прямоты Себастьянова дара и преуспею лишь в грубости там, где ему довелось блеснуть. Итак, я вступаю на тонкий лед и должен, входя в кабинет м-ра Гудмена, шагать осмотрительно.

— Прошу присесть, – сказал он, вежливо смахивая меня в кожаное кресло подле стола. Одет он был превосходно, впрочем, с явным конторским привкусом. Лицо покрывала черная маска. – Чем могу быть полезен? – Продолжая держать мою карточку, он смотрел на меня сквозь глазные отверстия.

Я вдруг сообразил, что мое имя ничего ему не говорит. Фамилия матери окончательно срослась с Себастьяном.

— Я брат Себастьяна Найта, – ответил я. Повисла короткая пауза.

— Виноват, – сказал м-р Гудмен, – должен ли я понимать так, что вы говорите о покойном Себастьяне Найте, известном писателе?

— Именно так, – сказал я.

Пальцы м-ра Гудмена, указательный и большой, поехали по лицу… я разумею лицо под маской… съезжая все ниже, ниже: он размышлял.

— Прошу меня простить, – сказал он, – но совершенно ли вы уверены, что тут нет никакой ошибки?

— Ни малейшей, – ответил я и как можно короче разъяснил свое родство с Себастьяном.

— Ах, вот оно что! – сказал м-р Гудмен, впадая все в большую задумчивость. – Верно, верно, это мне в голову не пришло. Я, разумеется, отлично знал, что Найт родился и вырос в России. Но насчет фамилии я как-то не сообразил. Да, теперь понимаю… Ну да, она и должна быть русской… Его мать…

С минуту м-р Гудмен барабанил пальцами, тонкими и белыми, по страничке блок-нота, потом меленько вздохнул.

— Ну, сделанного не воротишь, – заметил он. – Добавлять уже поздно… Я хочу сказать, – торопливо продолжил он, – что сожалею о том, что не вник в это раньше. Так вы его брат? Что ж, очень рад познакомиться.

— Прежде всего, – сказал я, – мне хотелось бы уяснить деловые вопросы. Бумаги мистера Найта, во всяком случае те, что относятся к его литературным занятиям, не в самом лучшем порядке, так что я не знаю в точности, каково положение дел. Я еще не встретился с его издателями, но по моим сведениям по крайней мере одного издательства – того, что выпустило “Потешную гору”, – больше не существует. Я решил, что прежде, чем углубляться в суть дела, мне стоит переговорить с вами.

— Весьма разумно, – сказал м-р Гудмен. – Фактически – вы, вероятно, не осведомлены об этом, – я владею долями в двух книгах Найта, в “Потешной горе” и “Утерянных вещах”. В настоящих обстоятельствах для меня самое правильное – сообщить вам кое-какие подробности, завтра утром я отошлю их вам письмом вместе с копией моего контракта с мистером Найтом. Или мне следует называть его мистером … – и, улыбнувшись под маской, м-р Гудмен попытался выговорить нашу простую русскую фамилию.

— Тогда о другом, – продолжал я. – Я решил написать книгу о его жизни и работе и крайне нуждаюсь в некоторых сведениях. Вы не могли бы…

Мне показалось, что м-р Гудмен закоченел. Погодя он разок-другой кашлянул и даже выудил из ящичка, стоявшего на его изысканного вида письменном столе, черносмородиновую пилюлю от кашля.

— Дорогой сэр, – сказал он, внезапно крутанувшись вместе с креслом и раскрутив на тесемке монокль, – давайте говорить со всей откровенностью. Определенно, я знал несчастного Найта лучше, чем кто-либо, и однако же… слушайте, вы уже начали писать эту книгу?

— Нет, – сказал я.

— Вот и не начинайте. Вы уж меня простите за такую прямоту. Старая привычка – дурная привычка, быть может. Вы ведь не против, нет? Так вот, что я хочу сказать… как бы это вам выразить?.. Видите ли, Себастьян Найт не был, что называется, великим писателем… О да, я понимаю, – тонкий художник и прочее, но обыкновенную публику этим не возьмешь. Я не хочу сказать, что про него нельзя написать книгу. Написать-то можно. Но тогда уж надо ее писать под особым углом зрения, чтобы сделать предмет привлекательным. Иначе она непременно провалится, потому что, видите ли, я лично не думаю, что известности Себастьяна Найта хватит, чтобы подпереть ею затею вроде вашей.

Я настолько был взят врасплох этой вспышкой, что сидел, безмолвствуя. А м-р Гудмен продолжал.

— Надеюсь, вас не обидела моя прямота. Мы с вашим братом были большие приятели, так что вы поймете мои чувства. Не стоит, мой дорогой сэр, не стоит. Вы изложите вашу идею любому профессионалу, знающему книжный рынок, и он вам скажет: всякий, кто попробует составить исчерпывающее исследование жизни и работы, как вы выражаетесь, Найта, только зря время потратит – и свое, и читателя. Чего уж там, даже книга Имярека о покойном … (была упомянута знаменитость) со всеми ее фотографиями и факсимиле, и та не пошла.

Я поблагодарил м-ра Гудмена за совет и потянулся за шляпой. Я чувствовал, что совершил промах, обратившись к нему, что пошел по ложному следу. Отчего-то я не испытывал желания подробно выспрашивать его о тех временах, когда он и Себастьян были “большие приятели”. Теперь я гадаю, что бы он мне наболтал, упроси я его порассказать о своем секретарстве. Сердечнейшим образом пожав мою руку, он отобрал у меня черную маску, которую я засунул в карман, полагая, что она может еще мне пригодиться при иной какой-то оказии. Он проводил меня до ближайшей стеклянной двери, и у нее мы расстались. Я уже начал было спускаться по лестнице, как решительного вида девица, несколько раньше виденная мною за машинкой в одной из комнат, нагнала и остановила меня (занятно – вот и кембриджский друг Себастьяна тоже не дал мне сразу уйти).

— Меня зовут Элен Пратт, – сказала она. – Я подслушала, что смогла, из вашего разговора, и у меня есть к вам просьба. Клэр Бишоп – моя близкая подруга. Ей нужно кое-что выяснить. Можно мне будет поговорить с вами на днях?

Я сказал: “Да, конечно”, и мы назначили время.

— Я хорошо знала мистера Найта, – прибавила она, глядя на меня круглыми, яркими глазами.

— Вот как, – пробормотал я, не найдясь, что сказать другого.

— Да, – продолжала она, – он был удивительный человек, и я вам выразить не могу, до чего мне гадка гудменовская книга о нем.

— Что вы? – спросил я. – Какая книга?

— Да вот эта, которую он только что написал. Мы ее вместе считывали на прошлой неделе. Ну ладно, я побежала. Большое вам спасибо.

Она унеслась, и очень медленно я стал сходить по ступеням. Большое, мягкое, красноватое лицо м-ра Гудмена обладало – и обладает – поразительным сходством с коровьим выменем.

Глава 7

Книга м-ра Гудмена “Трагедия Себастьяна Найта” получила прекрасную прессу. В ведущих поденных и понедельных изданиях ей посвящались пространные отклики. Ее называли “впечатляющей и убедительной”. Автору ставили в заслугу “полноту проникновения” в “глубоко современный” характер. Цитировались места, показывающие как сноровисто он колет пустые орехи. Один критик зашел даже так далеко, что снял шляпу перед м-ром Гудменом, который, добавим, пользовался своей в основном для того, чтобы постоянно на нее садиться. Словом, м-ра Гудмена похлопывали по плечу, хотя ему следовало бы дать по рукам.

Что до меня, я вообще оставил бы эту книгу без внимания, будь она просто еще одной дурной книгой, обреченной с прочими ее товарками на забвение к следующей весне. Летейская библиотека при всей неисчислимости ее томов останется, конечно, прискорбно неполной без стараний м-ра Гудмена. Но как ни дурна его книга, в ней есть и еще кое-что. Незаурядность предмета вполне механически обращает ее в спутницу выносливой славы другого человека. Сколько ни будет памятно имя Себастьяна Найта, всегда отыщется ученый вопрошатель, добросовестно лезущий по стремянке туда, где “Трагедия Себастьяна Найта” стоит в полудреме между “Падением человека” Годфри Гудмена и “Воспоминаниями о прожитом” Сэмюеля Гудрича. Следственно, если я продолжаю о ней толковать, я это делаю ради Себастьяна Найта.

Метод м-ра Гудмена незатейлив, как и его философия. Единственная цель у него – показать “несчастного Найта” как продукт и жертву того, что он именует “нашим временем”, хотя почему иным людям так не терпится принудить других разделить их хронометрические концепции, для меня всегда оставалось загадкой. “Послевоенное смятение”, “послевоенное поколение” – это для м-ра Гудмена волшебные слова, открывающие всякую дверь. Существует, однако ж, “сезам отворись”, коего чары, по-видимому, уступают чарам обыкновенной отмычки, и боюсь, что “сезам” м-ра Гудмена как раз этого толка. Впрочем, м-р Гудмен весьма ошибается, думая, что стоит ему взломать замок, как он сразу что-то найдет. То есть я не хочу сказать, что м-р Гудмен думает. Он бы этого не сумел, даже если бы