это она? – испытующе спросила мадам Лесерф.
– Возможно, – отвечал я, – и мне не терпится ее увидеть.
– Я попробую разведать сама, – сказала мадам Лесерф с очаровательным видом заговорщицы. – По-моему, гораздо достойнее написать книгу про людей, которых знаешь, чем сделать из них котлетный фарш, а потом подавать это как беллетристику!
Я поблагодарил ее и попрощался на французский лад. Ручка у нее была на удивление маленькая, и, когда я чуть сжал ее ненароком, она поморщилась, так как на среднем пальце носила большое кольцо с острым камнем. Я тоже о него укололся.
– Завтра в это же время, – сказала она с нежным смехом.
Очаровательное спокойствие, бесшумная походка. Я ничего еще не узнал, но чувствовал, что успешно продвигаюсь вперед. Оставалось еще очистить совесть в отношении Лидии Богемской. Когда я пришел по имевшемуся у меня адресу, консьерж сказал, что она уже несколько месяцев назад как съехала, но как будто бы квартирует в отельчике напротив. Там мне заявили, что она недели три как переехала на другой конец города. Я спросил своего осведомителя, не русская ли она. Он отвечал утвердительно.
«Привлекательная брюнетка?» – спросил я, пользуясь испытанным приемом Шерлока Холмса. «Точно так», – отвечал он, больше чтобы отвязаться (правильный ответ был бы: «Да нет же, уродливая блондинка»). Спустя полчаса я входил в угрюмого вида здание неподалеку от тюрьмы Сантэ. Дверь на мой звонок открыла толстая багровощекая матрона с ярко-оранжевыми завитыми волосами. Ее накрашенные губы были опушены темной порослью.
– Могу ли я говорить с мадемуазель Лидией Богемской? – спросил я.
– C’est moi[29], – ответила она с невероятным русским акцентом.
– Тогда я сейчас кое-что принесу, – пробормотал я, поспешно удаляясь. Иногда мне кажется, что она так и ждет до сих пор в дверях.
Когда я на следующий день снова пришел в дом мадам фон Граун, горничная провела меня уже в другую комнату – подобие будуара, всеми силами старавшегося выглядеть обворожительно. Я еще накануне успел заметить, что в квартире очень жарко, а поскольку погода стояла хоть и явно сырая, но никак не холодная, такой разгул центрального отопления показался мне чрезмерным. Ждать меня заставили довольно долго. На пристенном столике валялось несколько французских романов, не совсем новых и в большинстве увенчанных литературными премиями, а также изрядно почитанный «Сан-Микеле» д-ра Акселя Мунте{70}. В застенчивой вазе стояли гвоздики. В комнате было еще немало хрупкой дребедени – возможно, совсем недурной и недешевой, но я всегда разделял почти патологическую нелюбовь Себастьяна ко всему фарфоровому и стеклянному. Дело венчал прикинувшийся мебелью лакированный предмет, где прятался, судя по всему, кошмар из кошмаров – радиоприемник. Подводя итоги, Хелене фон Граун можно было, пожалуй, расценить как особу «культурную и со вкусом».
Наконец дверь отворилась, и в комнату стала бочком пробираться вчерашняя дама – именно бочком, то и дело оборачиваясь к чему-то, что оказалось скулящим черным бульдогом с лягушачьей мордой, который, как видно, вовсе не хотел сюда идти.
– Осторожно, сапфир, – предостерегла она, подавая маленькую холодную руку.
Она уселась на синий диванчик и подтащила тяжелого пса.
– Viens, mon vieux, viens[30]. – Дыхание у нее еще не успокоилось. – Совсем без Элен зачах, – добавила она, с удобством устраивая зверя в подушках. – Такая жалость, я считала, что она приезжает сегодня утром, но она позвонила из Дижона и сказала, что до субботы ее не будет. (Нынче был вторник.) Страшно сожалею, но я не знала, как вам сообщить. Вы очень разочарованы? – спросила она, глядя на меня. Она положила подбородок на сплетенные пальцы, ее острые локти в обтягивающем бархате упирались в колени.
– Что ж, – сказал я, – если вы мне еще что-нибудь расскажете про мадам Граун, я, может быть, утешусь.
Не знаю почему, но атмосфера этого места как-то настраивала на книжные обороты.
– Более того, – сказала она, поднимая палец с острым ноготком, – j’ai une petite surprise pour vous[31]. Но сначала чай.
Я понял, что чайной церемонии на сей раз не избежать, – и действительно, горничная уже вкатывала столик со сверкающим сервизом.
– Сюда, пожалуйста, Жанна, – сказала мадам Лесерф. – Вот так. А теперь вы со всей откровенностью должны мне назвать, tout ce que vous croyez raisonnable de demander à une tasse de thé[32]. Наверное, если вы жили в Англии, то хотите сливок. Знаете, вы похожи на англичанина.
– Я предпочитаю быть похожим на русского, – сказал я.
– У меня, боюсь, нет русских знакомых, кроме, понятно, Хелене… Печенье, по-моему, довольно забавное…
– Так что же у вас за сюрприз? – спросил я. У нее была странная манера пристально на вас глядеть, но не в глаза, а ниже, словно у вас крошка на подбородке или что-то такое, что надобно вытереть. Для француженки она была мало подкрашена, и я подумал, что ее черные волосы и прозрачная кожа очень привлекательны.
– Ах, – сказала она, – когда Хелене звонила, я задала ей один вопрос, и… – Она остановилась, явно забавляясь моим нетерпением.
– И она ответила, – сказал я, – что никогда такого имени не слышала.
– Нет, – сказала мадам Лесерф, – она засмеялась, но я-то знаю этот ее смех.
Тут я, кажется, встал с места и заходил по комнате.
– Видите ли, – сказал я после паузы, – тут не совсем до смеха. Ей известно, что Себастьян Найт умер?
Мадам Лесерф прикрыла бархатные черные глаза в безмолвном «да» и снова поглядела на мой подбородок.
– Вы с ней виделись в последнее время – я имею в виду, в январе, когда газеты писали о его смерти? Разве она не была опечалена?
– Мой друг, вы удивительно наивны, – сказала мадам Лесерф. – Любовь бывает разная, и печаль бывает разная. Допустим, Хелене – та, кого вы ищете. Но из чего явствует, что она любила его настолько, чтобы горевать о его смерти? А может, она и впрямь его любила, но у нее свои взгляды на смерть, которые исключают всякую истерику? Что мы об этом знаем? Все это ее личное дело. Я думаю, что она сама вам все расскажет, а до этого не очень-то благородно так на нее нападать.
– Я вовсе не нападаю, – воскликнул я. – Очень жаль, если это прозвучало обидно. Но рассказывайте же. Как давно вы ее знаете?
– Да мы с ней до нынешнего года редко виделись – она, знаете, много путешествует, – а когда-то мы тут, в Париже, ходили в один лицей. Ее отец, по-моему, русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла замуж за этого дурака.
– Какого дурака? – вопросил я.
– Своего мужа, конечно. Большинство мужей дураки, но тот был hors concours[33]. К счастью, длилось это недолго. Попробуйте мои. – Она протянула мне и зажигалку. Бульдог забурчал во сне. Она подвинулась и свернулась на софе калачиком, освобождая для меня место. – Вы, кажется, невеликий знаток женщин? – спросила она, поглаживая собственную пятку.
– Меня интересует одна, – сказал я.
– А сколько вам лет? – продолжала она. – Двадцать восемь? Я угадала? Нет? Значит, вы старше меня. Ну, неважно. Так что я говорила?.. Да, знаю я о ней немало – кое-что от нее самой, кое-что от других. Она в своей жизни любила одного-единственного человека, да и то женатого, причем еще до своего замужества, когда она была, заметьте, совсем подростком, и он от нее, кажется, просто устал. Потом у нее было несколько романов, но они уже не имели значения. Un ceur de femme ne ressuscite jamais[34]. Потом случилась еще одна история – она мне всю ее рассказала от начала до конца, – история довольно грустная.
Она засмеялась. Зубы ее казались великоватыми для маленького бледного рта.
– У вас такой вид, будто вы сами влюблены в мою подругу, – заметила она с издевкой. – Я вас, кстати, хотела спросить: как вы раздобыли этот адрес, вернее, что побудило вас искать Хелене?
Я рассказал ей про четыре адреса, полученные в Блауберге, и назвал имена.
– Вот это да! – воскликнула она. – Вот это энергия! Voyez-vous ça![35] И в Берлин ездили? Она еврейка? Какая прелесть? И других вы тоже нашли?
– Одну я повидал, – сказал я, – и с меня хватило.
– Которую? – заходясь от смеха, спросила она. – Которую? Речную?
– Нет. Ее бывший муж женат на другой женщине, а той и след простыл.
– Вы прелесть, прелесть, – сказала мадам Лесерф, утирая глаза платком и снова заливаясь смехом. – Так и вижу, как вы вламываетесь к невинной чете. Нет, ничего забавнее я никогда не слышала. И как его жена? Спустила вас с лестницы?
– Давайте оставим эту тему, – сказал я довольно решительно.
Ее веселье начинало меня раздражать. У нее, похоже, было присущее французам юмористическое отношение к матримониальной сфере, в другую минуту и я бы его разделил, но тут мне почудилось, что такое игриво-развязное отношение к моему расследованию как-то принижает память Себастьяна. Это чувство росло, мне стало казаться, что и вся моя затея такова, что своей неловкой ловлей призрака я каким-то образом сгубил самую возможность составить представление о последней любви Себастьяна. А может, его как раз бы позабавила гротескная сторона исследования его собственной жизни? Может быть, объект биографии усмотрел бы в них особый найтовский выверт, вполне искупающий промахи биографа?
– Пожалуйста, простите, – сказала она, кладя свою ледяную руку на мою и глядя исподлобья. – Не будьте таким недотрогой.
Она поспешно встала и направилась к этой штуковине из красного дерева в углу. Она склонилась к ней, и не успел я полюбоваться ее тонким, как у девочки, станом, как понял, что она собирается делать.
– Умоляю, только не это! – воскликнул я.
– Вот как? – сказала она. – А я думала, музыка вас умиротворит. Да и просто создаст атмосферу для беседы. Нет? Ну, как хотите.
Бульдог встал, встряхнулся и снова лег на место.
– Умница моя, – протянула она вкрадчивым голосом.
– Вы хотели что-то рассказать, – напомнил я.
– Да, – отозвалась она и снова уселась со мною рядом, одну ногу подсунув под себя и расправляя юбку. – Видите ли, я не знаю, кто был этот человек, но, как я поняла, был он не из легких. По словам Хелене, ей нравилась его внешность, руки и манера речи. И она решила, что это будет потеха – сделать его своим любовником. Потому что, понимаете, он выглядел таким
