женщина. Мы прошли через две или три комнаты, имевшие такой вид, словно они негласно поделили между собой обязанности большой гостиной. В этом неприятном, путаном доме мы были, похоже, совершенно одни. На зеленом шелковом канапе валялась шаль; она в нее закуталась.

– Холодно, – сказала она. – Что я ненавижу, так это холод. Дотроньтесь до моих рук. Они согреваются только летом. Присаживайтесь, скоро нас позовут к столу.

– Когда точно она приедет? – спросил я.

– Ecoutez[47], – сказала мадам Лесерф, – вы можете хоть ненадолго о ней забыть и поговорить о чем-нибудь другом? Ce n’est pas très poli, vous savez[48]. Расскажите что-нибудь о себе. Где вы живете, что делаете?

– Так будет она здесь сегодня?

– Да будет, упрямец вы эдакий, Monsieur l’entêté[49]. Будет всенепременно. Не будьте таким нетерпеливым. Вам известно, что женщинам не очень нравятся мужчины с idée-fixe?[50] A как вам показался мой муж?

Я отвечал, что он, должно быть, намного ее старше.

– Он очень мил, только ужасно скучный, – смеясь, продолжала она. – Я нарочно его отослала. Мы год женаты, а уже словно близимся к брильянтовой свадьбе. И дом этот я терпеть не могу. А вы что скажете?

Я отвечал, что вид у него капельку допотопный.

– Не то слово. Когда я впервые его увидела, он казался новехоньким, но с тех пор захирел и стал осыпаться. Я как-то пожаловалась своему доктору, что, стоит мне дотронуться до каких-нибудь цветов, кроме гвоздик и нарциссов, они тут же вянут. Странно, правда?

– И что он ответил?

– Что он не ботаник. Была когда-то персидская царевна вроде меня{71}. Она сгубила весь дворцовый сад.

Пожилая и довольно мрачная служанка заглянула в дверь и кивнула хозяйке.

– Пойдемте, – сказала мне мадам Лесерф. – Судя по вашему виду, vous devez mourir de faim[51].

В дверях мы столкнулись, потому что, когда я шел за ней следом, она вдруг остановилась и поглядела назад. Она вцепилась мне в плечо, и ее волосы коснулись моей щеки.

– Экий вы неуклюжий, – сказала она. – Я забыла свои пилюли.

Она вернулась за ними, и мы отправились через весь дом на поиски столовой. Наконец мы ее отыскали. Это была гнетущая комната; окно-фонарь в последнюю минуту, казалось, передумало и робко попыталось снова превратиться в обыкновенное. В две разные двери тихо вплыли две фигуры. Пожилая дама была, насколько я понял, кузиной господина Лесерфа. Речь ее не выходила за пределы вежливого мурлыканья при передаче блюд. Другой вошедший был довольно привлекательный мужчина в брюках гольф, с церемонным выражением лица и необычной седой прядью в редких светлых волосах. За всю трапезу он не проронил ни единого слова. Мадам Лесерф представила нас друг другу по-своему, одним торопливым жестом, не потрудившись назвать имен. Я заметил, что она не обращает на блондина никакого внимания, будто он сидит за другим столом. Кушанья, хоть и хорошо приготовленные, были какие-то случайные. Вино, однако, оказалось превосходным.

Когда приборы отстучали первое блюдо, блондин закурил папиросу и удалился. Через минуту он вернулся, неся пепельницу. Мадам Лесерф, до этого поглощенная едой, сказала, взглянув на меня:

– Так вы, стало быть, в последнее время много путешествовали? А вот я ни разу не была в Англии, все как-то не получалось. Прескучное, должно быть, место. On doit s’y ennuyer follement, n’est ce pas?[52] Да еще туманы… И ни тебе искусства, ни музыки… Этот кролик приготовлен по-особому, надеюсь, вам понравится.

– Кстати, – сказал я, – чуть не забыл: я написал вашей приятельнице письмо, что буду здесь… нечто вроде напоминания.

Мадам Лесерф положила нож и вилку. Вид у нее был удивленный и раздосадованный.

– Как! – воскликнула она.

– Что ж тут плохого? Или вы думаете…

Мы молча доели кролика. Последовал шоколадный крем. Светловолосый господин аккуратно сложил салфетку, вставил в кольцо, встал и, слегка поклонившись хозяйке, удалился.

– Кофе будем пить в зеленой гостиной, – сказала мадам Лесерф служанке.

– Я на вас страшно зла, – сказала она, едва мы уселись. – Думаю, вы все испортили.

– Что же такого я сделал? – спросил я.

Она отвернулась. Маленькая тугая грудь ее вздымалась. (Себастьян где-то пишет, что такое бывает только в романах, но вот доказательство, что он не прав.) Еще, кажется, подрагивала голубая прожилка на бледной, почти девичьей шейке (тут я менее уверен). Ресницы трепетали. Да, она определенно была хороша. Не южанка ли? Например, из Арля. Нет, выговор парижский.

– Вы родом из Парижа?

– Благодарю, – сказала она, не глядя на меня. – Это ваш первый вопрос обо мне самой. Но это не искупает вашей вины. Глупее вы поступить не могли. Попробую, может быть… Извините, сейчас вернусь.

Я уселся поудобнее и закурил. Косой солнечный луч кишел пылинками: к ним добавились спирали табачного дыма и легко закружились, словно готовые всякий миг угодливо сложиться в живую картину. Не хотел бы, повторяю, тревожить эти страницы ничем относящимся ко мне лично; но мне кажется, что читателя (а кто скажет – может быть, и призрак Себастьяна) позабавит, если я скажу: в голове у меня мелькнула мысль с ней переспать. Это было действительно странно – она ведь одновременно и раздражала меня, вернее, ее речи. Я почувствовал, что теряю власть над собой. Однако к ее возвращению я мысленно встряхнулся.

– Ну вот, вы добились, – сказала она. – Хелене нет дома.

– Tant mieux[53], – отвечал я. – Она, должно быть, в пути, а вы, право же, должны меня понять: мне безумно не терпится ее увидеть.

– Но для чего, скажите на милость, вам понадобилось ей писать? – вскричала мадам Лесерф. – Вы ее даже не знаете. Я ведь вам обещала, что сегодня она здесь будет. Можно ли требовать большего? А если вы мне не верите, если решили меня проверять – alors vous êtes ridicule, cher Monsieur[54].

– Да нет же, – чистосердечно отвечал я, – мне это и в голову не приходило. Я просто думал… как говорят у нас в России, каши маслом не испортишь.

– Какое мне дело до каши… и до России, – сказала она.

Что мне было делать? Я взглянул на ее руку, лежавшую возле моей. Рука слегка подрагивала, – она была в таком легком платье… по моему позвоночнику тоже пробежала дрожь, вызванная отнюдь не холодом. Поцеловать ей руку? Нужен ли с нею галантный ритуал, не буду ли я выглядеть полным дураком?

Она вздохнула и поднялась с места.

– Ладно, теперь уже ничего не поделаешь. Боюсь, вы ее спугнули, так что даже если она приедет… ну, не важно. Видно будет. Хотите осмотреть наши владения? Мне кажется, снаружи теплее, чем в этом печальном доме.

«Владения» состояли из сада и рощицы, которые я уже успел приметить. Стояло безветрие. Черные ветви, кое-где уже подернутые зеленью, казалось, вслушивались в свою потаенную жизнь. На всем лежала тень уныния и скуки. Таинственный садовник выкопал яму и ушел, оставив лопату ржаветь у кирпичной стены, возле которой он накидал кучу земли. Я припомнил, не знаю уж почему, одно недавнее убийство: убийца зарыл жертву в точно таком же саду.

После затянувшегося молчания мадам Лесерф произнесла:

– Вы, судя по всему, очень любили вашего сводного брата, если столько носитесь с его прошлым. Отчего он умер? Самоубийство?

– Да нет, – сказал я. – У него было больное сердце.

– А мне казалось, вы говорили, что он застрелился. Это было бы куда романтичнее. Я буду разочарована, если герою вашей книги придет конец в постели. Летом у нас здесь цветут розы, вон там, где эта слякоть. Но чтоб я тут провела еще хоть одно лето – увольте!

– Мне бы и в голову не могло прийти хоть в чем-то фальсифицировать его жизнь, – сказал я.

– Ну конечно, конечно. Я знала человека, который издал письма покойной жены и дарил потом знакомым. Почему вы думаете, что биография вашего брата кому-нибудь будет интересна?

– Вам доводилось читать… – начал было я, но в эту минуту у ворот остановился шикарный, хоть и изрядно замызганный автомобиль.

– Боже правый, – сказала мадам Лесерф.

– Может, это она? – воскликнул я.

Из машины выбралась дама – и прямо в лужу.

– Да, это она, – сказала мадам Лесерф. – Только оставайтесь, пожалуйста, здесь.

Она побежала по дорожке, маша рукой, расцеловала приезжую, потом повела ее куда-то влево, и обе они исчезли за кустами. Я заметил их еще раз, когда, обойдя сад, они стали подниматься по ступенькам, потом скрылись в доме. Практически от Елены фон Граун у меня остались в памяти только незастегнутая меховая шубка да яркий шарф.

Я отыскал каменную скамеечку и на ней уселся. Я был возбужден и скорее собой доволен, ибо наконец-то настиг добычу. На скамейке лежала чья-то тросточка – я потыкал ею о влажную бурую землю. Успех! Нынче же вечером, как только я с ней поговорю, вернусь в Париж, и… В эти мысли втерся чужак – подкидыш, трепещущий уродец, юркнул и смешался с толпой… А надо ли вечером уезжать? Как она звучала, эта задыхающаяся фраза во второразрядном рассказе Мопассана? «Я забыл книгу»{72}. Но кажется, и я забываю про свою.

– Вот вы где, – раздался голос мадам Лесерф. – А я уже решила, что вы уехали.

– Ну как, все благополучно?

– Менее всего, – отвечала она спокойно. – Не знаю, что вы ей там написали, но она решила, что речь идет об одном кинематографическом начинании, которое она пробует затеять. Говорит, что вы ее загнали в ловушку. Теперь извольте делать, что я скажу. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра вы с ней не заговаривайте, но оставайтесь здесь и будьте по отношению к ней предельно любезны. Она обещала мне все рассказать, а потом, может, и вы с ней поговорите. Идет?

– Ужасно мило, что вы взяли на себя столько хлопот, – сказал я.

Она присела рядом со мной на скамейку, а поскольку скамейка была очень короткая, а я – как бы это сказать – скорее крепкого сложения, наши плечи соприкоснулись. Я облизал губы и тростью, которая оставалась у меня в руке, стал чертить на земле.

– Что это вы рисуете? – спросила она и кашлянула.

– Свои мысленные волны, – глупо ответил я.

– Когда-то, – проговорила она вкрадчиво, – я поцеловала одного мужчину только за то, что он умел писать свое имя перевернутыми буквами.

Палка выпала у меня из рук. Я уставился на мадам Лесерф. Я разглядывал ее белый гладкий лоб, ее фиалково-темные веки, которые она опустила,