Русская река. Владимир Владимирович Набоков
Каждый помнит какую-то русскую реку, но бессильно запнется, едва говорить о ней станет: даны человеку лишь одни человечьи слова.
А ведь реки — как души — все разные… Нужно, чтоб соседу поведать о них, знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный, изумрудную речь водяных…
Но у каждого в сердце, где клад заковала кочевая стальная тоска, отзывается внятно, что сердцу, бывало, напевала родная река…
Для странников верных качнул я дыханьем души эти качели слогов равномерных в бессонной тиши… Повсюду, в мороз и на зное, встретишь странников этих, несущих, как чудо, как бремя страстное, родину…
Сам я — бездомный — как-то ночью стоял на мосту, в городе мглистом, огромном, и глядел в маслянистую темноту, — рядом с тенью случайно-любимой, стройной, как черное пламя, да только с глазами безнадежно-чужими…
Я молчал, и спросила она на своем языке: «Ты меня уж забыл?» — и не в силах я был объяснить, что я — там, далеко, на реке илистой, тинистой, с именем милым, с именем что камышовая тишь… Это словно из ямочки в глине черно-синий выстрелит стриж и вдоль по-сердцу носится с криком своим изумленным: вий-вий…
Это было в раю…
Это было в России.
Вот гладкая лодка плывет в тихоструйную юность мою: мимо леса, полного иволог, солнца, прохлады грибной, мимо леса, где березовый ствол чуть сквозит белизной стройной в буйном бархате хвойном, мимо красных, крутых берегов, парчовых островков, мимо плавных полянок сырых, в скабиозах и лютиках…
Раз! — и тугие уключины звякают — раз! — и весло на весу проливает огнистые слезы в зеленую тень. Чу! — в прибрежном лесу кто-то легко зааукал… Дремлет цветущая влага — подковы листьев плавучих, фарфоровый купол цветка водяного… Как мне запомнилась эта река узорная, узкая!.. Вечереет… (И как объяснить, что значило русское: «вечереет»?)
Стрекоза, — бирюзовая нить, два крыла слюдяных, — замерла на перилах купальни… Солнце в черемухах… Колокол дальний… Тучки румяные, русые… Червячка из чехла выжмешь, за усики вытянешь, и — на крючок. Ждешь. Клюет.
Сладко дрогнет леса, и блеснет, шлепнет о мокрые доски голубая плотва, головастый бычок или хариус жесткий…
А когда мне удить надоест, — на деревянный навес взберусь (…Русь!..) и оттуда беззвучно ныряю в отраженный закат… ослепленный, плыву наугад, ширяю, навзничь ложусь, — и не ведаю, где я, — в небесах, на воде ли? Мошкара надо мною качается, вверх и вниз, вверх и вниз, без конца…
Вечер кончается. Осторожно сдираю с лица липкую травку… В щиколотку щиплет малявка: сладок мне рыбий слепой поцелуй. В лиловеющей зыби — узел огненных струй; и плыву я, горю, глотаю зарю вечеровую.
А теперь, в бесприютном краю, уж давно не снимая котомки, качаю-ловлю я, качаю-ловлю строки о русской речонке, строки, как отблески солнца, бессвязные…
Ведь реки — как души — все разные… Нужно, чтоб соседу поведать о них, знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный, изумрудную речь водяных…
Но у каждого в сердце, где клад заковала кочевая стальная тоска, отзывается внятно, что сердцу, бывало, напевала родная река…
Впервые: «Наш мир» (Берлин), 14 сентября 1924 г.
