Скитальцы. Владимир Владимирович Набоков
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Трактир «Пурпурного Пса». Колвил — хозяин — и Стречер — немолодой купец — сидят и пьют.
СТРЕТЧЕР:
Я проскочил, он выстрелил… Огонь
вдогонку мне из дула звучно плюнул
и эхо рассмешил и шляпу сдунул;
нагнулся я, — и вынес добрый конь…
Вина, вина испуг мой томный просит…
Я чувствую, — разбойник мой сейчас
свой пистолет дымящийся поносит
словами окровавленными!
КОЛВИЛ:
тебя господь! Стрелок он беспромашный,
а вот поди ж, — чуть дрогнула рука.
СТРЕТЧЕР:
Мне кажется, — злодей был пьян слегка:
когда он встал, лохматый, бледный, страшный,
мне, ездоку, дорогу преградив, —
поверишь ли, — как бражник он качался!
КОЛВИЛ:
Да, страшен он, безбожен, нерадив…
Ох, Стречер, друг, я тоже с ним встречался!
Сам посуди, случилось это так:
я возвращался с ярмарки и лесом
поехал я, — сопутствуемый бесом
невидимым. Доверчивый простак,
я песенку мурлыкал. Под узорной
листвой дубов луна лежала черной
и серебристой шашечницей. Вдруг
он выскочил из лиственного мрака
и — на меня!
СТРЕТЧЕР:
КОЛВИЛ:
Не грех, а срам! Как битая собака,
я стал юлить (я, — видишь ли, — кошель
червонцев вез) и выюлил пощаду…
«Кабатчик, шут, — воскликнул он, — порадуй
побасенкой, — веселою, как хмель,
бесстыдною, как тысяча и десять
нагих блудниц, да сочною, как гусь
рождественский! Потешь меня, не трусь,
ведь все равно потом тебя повесить
придется мне». Но худо я шутил…
«Слезай с коня», — мучитель мой промолвил.
Я плакать стал; сказал, что я, — Джон Колвил,
пес, раб его; над страхом распустил
атласный парус лести; побожился,
что в жизни я не видел жирных дней;
упомянул о Сильвии моей
беспомощной, — и вдруг злодей смягчился:
«Я, говорит, прощу тебя, прощу
за имя сладкозвучное, которым
ты назвал дочь: но, помни, — с договором!
Лишь верю я вот этому пращу
носатому, с комком сопли свинцовой
в ноздре стальной, — всегда чихнуть готовой
и тьму прожечь мокротой роковой…
Но так и быть: поверю и горгоне,
уродливо застывшей предо мной.
Вот договор: в час бури иль погони
пускай найду в твоем трактире «Пса
Пурпурного» приют ненарушимый,
бесплатный кров; я часто крался мимо,
хохочущие слышал голоса,
завидовал… Ну что же, ты согласен?»
Он отдал мне червонцы, и бесстрастен
был вид его. Но странно: теплоту
и жажду теплоты — я, пес трусливый,
почуял в нем, как чуешь в день тоскливый
стон журавлей, в туманах на лету
рыдающих… С тех пор раз восемь в месяц
приходит он спокойно в мой кабак,
как лошадь, пьет, грозит меня повесить
иль Сильвию, шутя, вгоняет в мак.
Входит Сильвия.
Вот и она. Ты побеседуй, Стречер,
Уходит в боковую дверь
СТРЕТЧЕР:
медлительная Сильвия; я рад,
что здесь, опять, склоняюсь неумело
перед тобой; что ты похорошела;
что темные глаза твои горят,
лучистого исполнены привета,
прекрасные, как солнечная ночь, —
когда б господь дозволил чудо это…
СИЛЬВИЯ:
Смеетесь вы…
СТРЕТЧЕР:
но, Сильвия, смеяться я не смею
перед святыней тихой чистоты…
СИЛЬВИЯ:
Мы с мая вас не видели…
СТРЕТЧЕР:
И ты
скучала?
СИЛЬВИЯ:
Нет. Скучать я не умею:
все божьи дни — души моей друзья,
СТРЕТЧЕР:
Мне мало…
Ах, Сильвия, ты все ли понимала,
когда вот здесь тебе молился я
и вел с тобой глубокую беседу
и объяснял, что на лето уеду,
чтоб ты могла обдумать в тишине
мои слова. Печально, при луне,
уехал я. С тех пор тружусь, готовлю
грядущее. В июне я торговлю
открыл в недальнем Гровсей. Я теперь
уж не бедняк… О, Сильвия, поверь,
куплю тебе и кольца, и запястья,
и гребешки… Уже в мешках моих
немало тех яичек золотых,
в которых спят — до срока — птицы счастья…
СИЛЬВИЯ:
На днях сказал: нет счастия на свете;
им грезят только старики да дети;
нет счастия, а есть безумный бег
слепого, огневого исполина,
и есть дешевый розовый покой{1}
двух карликов из воска. Середина
отсутствует…
СТРЕТЧЕР:
Да, сказано… Какой
дурак изрек загадку эту?
СИЛЬВИЯ:
он не дурак!
СТРЕТЧЕР:
А! Знаю я его!
Не царствует ли это божество
в глухих лесах от Глумиглэн до Гровсей
и по дороге в Старфилд?
СИЛЬВИЯ:
СТРЕТЧЕР:
Так этот волк, так этот вор кровавый
тебе, тебе приятен? Боже правый!
Отец твой — трус: он должен был убить,
убить его, ты слышишь? Что ж, прекрасно —
устроился молодчик: пьет и жрет
да невзначай красотку подщипнет..
У, гадина!..
СИЛЬВИЯ:
Он — человек несчастный…
Незаметно возвращается Колвил.
СТРЕТЧЕР:
Несчастного сегодня встретил я…
Конь шагом шел, в седле дремал я сладко;
вдруг из кустов он выполз, как змея;
прищурился, прицелился украдкой;
тогда, вздохнув, — мне было как-то лень, —
я спешился и так его шарахнул,
так кулаком его по брылам трахнул,
что крикнул он и тихо сел на пень,
кровавые выплевывая зубы…
«Несчастный» — ты сказала? Да, ему бы
давно пора украсить крепкий сук
осиновый! «Несчастный» — скажет тоже!
Он подошел, а я его по роже
как звездану…
КОЛВИЛ:
Э, полно, полно, друг!
Хоть ты у нас боец не безызвестный, —
но мнится мне, что воду правды пресной
ты подцветил вином невинной лжи.
СТРЕТЧЕР:
КОЛВИЛ:
и ты — герой; но, друг мой, расскажи,
как это так, что в мыле смирный мерин,
а сам герой без шапки прискакал?
СИЛЬВИЯ:
Оставь, отец: меня он развлекал
лишь вымыслом приятным и искусным.
Он говорил…
СТРЕТЧЕР:
Я говорил одно:
я говорил, что Сильвии смешно
умильничать с бродягой этим гнусным,
я говорил, что кровью все леса
измызгал он, что я его, как пса…
КОЛВИЛ:
Довольно, друг! Задуй свой гнев трескучий,
не прекословь девическим мечтам;
ведь сто очей у юности, и там,
где видим мы безобразные тучи,
она увидит рыцарей, щиты,
струящиеся перья и кресты
лучистые на сумрачных кольчугах.
Расслышит юность в бухающих вьюгах
напевы дивья. Юность любит тьму
лесную, тьму высоких волн, туманы,
туманы и туманы, — потому,
что там, за ними, радужные страны{2}
угадывает юность… Подожди,
о, подожди, — умолкнут птицы-грезы,
о сказочном сверкающие слезы
иссякнут, верь, как теплые дожди
весенние, и выцветут виденья…
СТРЕТЧЕР:
Давно я жду, и в этом наслажденья
Не чувствую; давно я, как медведь,
вокруг дупла душистого шатаюсь,
не смея тронуть мед… Я допытаюсь,
я доберусь… Я требую ответ,
насмешливая Сильвия: пойдешь ли
ты за меня?..
КОЛВИЛ:
ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ:
Отопрешь ли,
телохранитель Вакха?
КОЛВИЛ:
Это он, —
хоть стук и необычен. Стречер, милый,
куда же ты?
СТРЕТЧЕР:
Я очень утомлен,
пойду я спать…
Открой! Промокли силы…
Ох, жизнь мою слезами гасит ночь.
СТРЕТЧЕР:
Я, право, утомлен…
КОЛВИЛ:
Ступай же, дочь,
впусти его; а нашему герою
тем временем я норку покажу.
Колвил и Стречер уходят.
СИЛЬВИЯ:
(идет к двери)
Открою,
открою…
Входит Проезжий.
Ах!..
Однако, — не скажу,
красавица, чтоб ты спешить любила,
хоть ты любить, пожалуй, и спешишь…
Да что с тобой? Ты на меня глядишь
растерянно… Ведь я же не грабила…
СИЛЬВИЯ:
Позови
хозяина. Прости и мне; брюзгливо
я пошутил; усталость неучтива.
Мне нравятся печальные твои
СИЛЬВИЯ:
Плащ снимите да садитесь
сюда, к огню.
Сильвия выходит в боковую дверь. Меж тем кучер и трактирный слуга вносят вещи Проезжего и выходят опять. Он же располагается у камина.
Ладони, насладитесь
живым теплом алеющих углей!
Подошвы, задымитесь, пропуская
блаженный жар! И ты будь веселей,
моя душа! Смотрю в огонь: какая
причудливая красочность! Смотрю —
и город мне мерещится горящий,
и вижу я сквозь траурные чащи
пунцовую, прозрачную зарю,
и голубые ангелы на глыбах
оранжевых трепещут предо мной!
А то в подвижных пламенных изгибах
как будто лик мне чудится родной:
улыбка мимолетная блистает,
струятся пряди призрачных волос, —
но паутина радужная слез
перед глазами нежно расцветает
и ширится, скрывая от меня
волшебный лик — мой вымысел минутный, —
и вновь сижу я в полумгле уютной,
обрызганной рубинами огня…
Входит Колвил.
КОЛВИЛ:
(про себя)
Дочь не шутила… Впрямь он незнаком мне…
Но голос…
Здравствуй, друг бездомных! Помни
пословицу: кто всем приют дает,
себе приют в любой звезде найдет…
КОЛВИЛ:
Мне голос ваш напомнил, ваша милость,
ночь в глушнике…
…И, верно, вой зверей
голодных. Да, — душа моя затмилась
от голода… Но прежде — лошадей
и моего возницу (мы изрядно
сегодня потрепались) накорми.
КОЛВИЛ:
Слуга мой Джим займется лошадьми
и остальным… Но вам, о гость отрадный,
чем услужу? Тут, в погребе сыром,
есть пенистое пиво, рьяный ром,
степенный порт, малага-чародейка…
Я голоден!
КОЛВИЛ:
набитый сладкой дичью…
Это вкусно.
Тащи скорей.
Хозяин и дочь его хлопочут у стола.
(Про себя.)
спрошу… нет, страшно…
КОЛВИЛ:
(суетится)
с тобою, дочь!
(про себя)
Спрошу…
КОЛВИЛ:
Червяк капустный —
ох, Сильвия, — в салат попал опять!
(про себя)
Нет…
КОЛВИЛ:
Кружку! Да не эту! Вот разиня…
Да двигайся! Подумаешь, — богиня
ленивая… Ну вот. Ты можешь спать
теперь идти.
Сильвия уходит.
(садится за стол)
Отселе — далеко ли
до Старфильда?
КОЛВИЛ:
Там… в Старфильде… семья есть… Фаэрнэт, —
не знаешь ли? Быть может, вспомнишь?
КОЛВИЛ:
Нет,
не знаю я; бываю редко в этом
плющом увитом, красном городке.
В последний раз, в июне этим летом,
на ярмарке…
(Смолкает, видя, что Проезжий задумался.)
(про себя)
Там, в милом липнике,
я первую прогрезил половину
нескучной жизни. Завтра, чуть рассвет,
вернусь туда; на циферблате лет
назад, назад я стрелку передвину,
начальных дней куранты золотые…
Но если я — лишь просеки пустые
кругом найду, но если дом родной
давно уж продан, — господи, — но если
все умерли, все умерли, и в кресле
отцовском человек чужой сидит,
и я пойму, что детство не воскресло,
что мне в глаза с усмешкой смерть глядит!
(Вздыхает и принимается есть.)
КОЛВИЛ:
Осмелюсь понаведаться: отколе
изволите вы ехать?
Да не все ли
тебе равно? И много ль проку в том,
что еду я, положим, из Китая, —
где в ноябре белеют, расцветая,
вишневые сады, пока в твоем
косом дворце огонь, со стужей споря,
лобзает очарованный очаг?..
КОЛВИЛ:
Вы правы, да, вы правы… Я — червяк
в чехольчике… Не видел я ни моря,
ни синих стран, сияющих за ним, —
но любопытством детским я дразним…
Тяжелый желтый фолиант на рынке
для Сильвии задумчивой моей
я раз купил; в нем странные картинки,
изображенья сказочных зверей,
гигантских птиц, волов золоторогих,
людей цветных иль черных, одноногих
иль с головой, растущей из пупа…
Отец не слеп, а дочка не глупа:
как часто с ней, склонившись напряженно,
мы с книгою садимся в уголке,
и, пальчиком ее сопровожденный,
по лестницам и галереям строк,
дивясь, бредет морщинистый мой палец,
как волосатый сгорбленный скиталец,
вводимый бледным, маленьким пажом
в прохлады короля страны чудесной!..
Но я не чувствую, что здесь мне тесно,
когда в тиши читаю о чужом
чарующем причудливом пределе;
довольствуюсь отчизною. Тепло,
легко мне здесь, где угли эти рдели
уж столько зим, метелицам назло…
(набивая трубку)
Ты прав, ты прав… В бесхитростном покое
ты жизнь цедишь… Все счастие мирское
лишь в двух словах: «я дома»…
Троекратный стук в дверь.
КОЛВИЛ:
(идет к двери)
Вот напасть…
Осторожно входит Разбойник.
РАЗБОЙНИК:
Пурпурный пес, виляй хвостом! Я снова
пришел к тебе из царствия лесного,
где ночь темна, как дьяволова пасть!
Он и Колвил подходят к камину. Проезжий сидит и курит в другом конце комнаты и не слышит их речей.
Мне надоела сумрачная пышность
дубового чертога моего…
Ба! Тут ведь пир! Кто это существо
дымящее?
КОЛВИЛ:
Проезжий, ваша хищность.
Он возвращается из дальних стран,
из-за морей…
РАЗБОЙНИК:
Не правда ли? Простужен я и пьян…
Дождь — эта смесь воды святой и яда —
всю ночь, всю ночь над лесом моросил;
я на заре зарезал двух верзил,
везущих ром, и пил за их здоровье
до первых звезд, — но мало, мало мне:
хоть и тяжел, как вымище коровье,
в твой кабачок зашел я, чтоб в вине
промыть свою раздувшуюся душу;
отрежь и пирога.
(Подходит к Проезжему.)
Кто пьет один,
пьет не до дна. Преславный господин,
уж так и быть, подсяду я, нарушу
задумчивость лазурного венка,
плывущего из вашей трубки длинной…
Тем лучше, друг. Печалью беспричинной
я был увит.
РАЗБОЙНИК:
Простите простака,
но этот луч на смуглой шуйце вашей
Да, — опал.
В стране, где я под опахалом спал,
он был мне дан царевною, и краше
царевны — нет.
РАЗБОЙНИК:
Позвольте, отчего ж
смеетесь вы — так тонко и безмолвно?
Или мое невежество…
Да полно!
Смешит меня таинственная ложь
моих же чувств: душа как бы объята
поверием, что это все когда-то
уж
