все это… Как все это… Вот тоже — часы вчера разбил, черт! Что, не пора ли?
РЕВШИН:
Раньше десяти нет смысла: он приходит в контору около четверти одиннадцатого. Или можно прямо к нему на дом — это два шага. Как вы предпочитаете?
ТРОЩЕЙКИН:
А я сейчас к нему на дом позвоню, вот что.
Уходит.
Скажи, Барбашин очень изменился?
РЕВШИН:
Брось, Любка. Морда как морда.
Небольшая пауза.
История! Знаешь, на душе у меня очень, очень тревожно. Свербит как-то.
Ничего — пускай посвербит, прекрасный массаж для души. Ты только не слишком вмешивайся.
РЕВШИН:
Если я вмешиваюсь, то исключительно из-за тебя. Меня удивляет твое спокойствие! А я-то хотел подготовить тебя, боялся, что ты истерику закатишь.
Виновата. Другой раз специально для вас закачу.
РЕВШИН:
А как ты считаешь… Может быть, мне с ним поговорить по душам?
С кем это ты хочешь по душам?
РЕВШИН:
Да с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твое супружеское счастье не ахти какое…
Ты попробуй только — по душам! Он тебе по ушам за это «по душам».
РЕВШИН:
Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.
Особенно ввиду того, что у меня романчик, — так, что ли? Скажи, скажи ему это, попробуй.
РЕВШИН:
Ну знаешь, я все-таки джентльмен… Но если бы он и узнал, ему было бы, поверь, наплевать. Это вообще в другом плане.
Попробуй, попробуй.
РЕВШИН:
Не сердись. Я только хотел лучше сделать. Ах, я расстроен!
Мне все совершенно, совершенно безразлично. Если бы вы все знали, до чего мне безразлично… А живет он где, все там же?
РЕВШИН:
Да, по-видимому. Ты меня сегодня не любишь.
Милый мой, я тебя никогда не любила. Никогда. Понял?
РЕВШИН:
Любзик, не говори так. Грех!
А ты вообще поговори погромче. Тогда будет совсем весело.
РЕВШИН:
Как будто дорогой Алеша не знает! Давно знает. И наплевать ему.
Что-то у тебя все много плюются. Нет, я сегодня решительно не способна на такие разговоры. Очень благодарю тебя, что ты так мило прибежал, с высунутым языком, рассказать, поделиться и все такое — но, пожалуйста, теперь уходи.
РЕВШИН:
Да, я сейчас с ним уйду. Хочешь, я подожду его в столовой? Вероятно, он по телефону всю историю рассказывает сызнова.
Любзик, слезно прошу тебя, сиди дома сегодня. Если нужно что-нибудь, поручи мне. И Марфу надо предупредить, а то еще впустит.
А что ты полагаешь: он в гости придет? Мамочку мою поздравлять? Или что?
РЕВШИН:
Да нет, так, на всякий пожарный случай. Пока не выяснится.
Ты только ничего не выясняй.
РЕВШИН:
Вот тебе раз. Ты меня ставишь в невозможное положение.
Ничего, удовлетворись невозможным. Оно еще недолго продлится.
РЕВШИН:
Я бедный, я волосатый, я скучный. Скажи прямо, что я тебе приелся.
И скажу.
РЕВШИН:
А ты самое прелестное, странное, изящное существо на свете. Тебя задумал Чехов, выполнил Ростан и сыграла Дузе{7}. Нет-нет-нет, дарованного счастья не берут назад. Слушай, хочешь, я Барбашина вызову на дуэль?
Перестань паясничать. Как это противно. Лучше поставь этот стол на место, — все время натыкаюсь. Прибежал, запыхтел, взволновал несчастного Алешу… Зачем это нужно было? Добьет, убьет, перебьет… Что за чушь, в самом деле!
РЕВШИН:
Будем надеяться, что чушь.
А может быть, убьет, — бог его знает…
РЕВШИН:
Видишь: ты сама допускаешь.
Ну, милый мой, мало ли что я допускаю. Я допускаю вещи, которые вам не снятся.
Трощейкин возвращается.
ТРОЩЕЙКИН:
Все хорошо. Сговорился. Поехали: он нас ждет у себя дома.
РЕВШИН:
А вы долгонько беседовали.
ТРОЩЕЙКИН:
О, я звонил еще в одно место. Кажется, удастся добыть немного денег. Люба, твоя сестра пришла: нужно ее и Антонину Павловну предупредить. Если достану, завтра же тронемся.
РЕВШИН:
Ну, я вижу, вы развили энергию… Может быть, зря, и Барбашин не так уж страшен; видите, даже в рифму.
ТРОЩЕЙКИН:
Нет-нет, махнем куда-нибудь, а там будем соображать. Словом, все налаживается. Слушайте, я вызвал такси, пешком что-то не хочется. Поехали, поехали.
РЕВШИН:
Только я платить не буду.
ТРОЩЕЙКИН:
Очень даже будете. Что вы ищете? Да вот она. Поехали. Ты, Люба, не волнуйся, я через десять минут буду дома.
Я спокойна. Вернешься жив.
РЕВШИН:
А вы сидите в светлице и будьте паинькой. Я еще днем забегу. Дайте лапочку.
Оба уходят направо, а слева неторопливо появляется Вера. Она тоже молода и миловидна, но мягче и ручнее сестры.
ВЕРА:
Здравствуй. Что это происходит в доме?
А что?
ВЕРА:
Не знаю. У Алеши какой-то бешеный вид. Они ушли?
Ушли.
ВЕРА:
Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане.
Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешевенькие-дешевенькие.
ВЕРА:
А, это интересно.
Леонид вернулся.
ВЕРА:
Его видели на нашем углу.
ВЕРА:
Недаром мне вчера снился.
Оказывается, его из тюрьмы выпустили раньше срока.
ВЕРА:
Странно все-таки: мне снилось, что кто-то его запер в платяной шкап, а когда стали отпирать и трясти, то он же прибежал с отмычкой, страшно озабоченный, и помогал, а когда наконец отперли, там просто висел фрак. Странно, правда?
Да. Алеша в панике.
ВЕРА:
Ах, Любушка, вот так новость! А занятно было бы на него посмотреть. Помнишь, как он меня всегда дразнил, как я бесилась. А в общем, дико завидовала тебе. Любушка, не надо плакать! Все это обойдется. Я уверена, что он вас не убьет. Тюрьма не термос, в котором можно держать одну и ту же мысль без конца в горячем виде. Не плачь, моя миленькая.
Есть граница, до которой. Мои нервы выдерживают. Но она. Позади.
ВЕРА:
Перестань, перестань. Ведь есть закон, есть полиция, есть, наконец, здравый смысл. Увидишь: побродит немножко, вздохнет и исчезнет.
Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьет, я была бы только рада. Дай мне какой-нибудь платочек. Ах, господи… Знаешь, я сегодня вспомнила моего маленького, — как бы он играл этими мячами, — а Алеша был так отвратителен, так страшен!
ВЕРА:
Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.
ВЕРА:
Развелась бы, вышла за Ревшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.
Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло все, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье — был ребенок, да и тот помер.
ВЕРА:
Положим, ты здорово была влюблена в Алешу первое время.
Какое! Сама для себя разыграла. Вот и все. Был только один человек, которого я любила.
ВЕРА:
А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь на улице ты его, наверное, как-нибудь встретишь.
Есть одна вещь… Вот, как его Алеша ударил по щеке, когда Миша его держал. Воспользовался. Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь жжет особенно. Может быть, потому, что я чувствую, что Леня никогда мне не простит, что я это видела.
ВЕРА:
Какое это было вообще дикое время… Господи! Что с тобой делалось, когда ты решила порвать, помнишь? Нет, ты помнишь?
Глупо я поступила, а? Такая идиотка.
ВЕРА:
Мы сидели с тобой в темном саду, и падали звезды, и мы обе были в белых платьях, как привидения, и табак на клумбе был, как привидение, и ты говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.
Еще бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А все-таки это было самое-самое лучшее мое время.
ВЕРА:
А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.
Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что, если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решеткой банка, либо за решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.
ВЕРА:
Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.
На меня все насели. Миша сидел всей своей тушей. Мама меня тихонько подъедала, как собака ест куклу, когда никто не смотрит. Только ты, моя душенька, все впитывала и ничему не удивлялась. Но, конечно, главное, я сама: когда я по нашим свиданиям в парке представляла себе, какова будет с ним жизнь в доме, то я чувствовала — нет, это нельзя будет выдержать: вечное напряжение, вечное электричество… Просто идиотка.
ВЕРА:
А помнишь, как он, бывало, приходил мрачный и мрачно рассказывал что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что вам до крика хочется, чтоб я ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева, а вы на диване, и я знала, что, как только уйду, вы будете целоваться, и поэтому не уходила.
Да, он меня безумно любил, безумно невезучей любовью. Но бывали и другие минуты, — совершенной тишины.
ВЕРА:
Когда папа умер и был продан наш дом и сад{8}, мне было обидно, что как-то в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.
Да, слезы, озноб… Уехал по делам на два месяца, а тут подвернулся Алеша, с мечтами, с ведрами краски. Я притворилась, что меня закружило, — да и Алеши было как-то жаль. Он был такой детский, такой беспомощный. И я тогда написала это ужасное письмо Лене: помнишь, мы смотрели с тобой посреди ночи на почтовый ящик, где оно уже лежало, и казалось, что ящик разбух и сейчас разорвется, как бомба.
ВЕРА:
Мне лично Алеша никогда не импонировал. Но мне казалось, что у тебя будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно, не знаем, великий ли он художник или чепуха. «Мой предок, воевода четырнадцатого века, писал «Трощейкин» через «ять»{9}, а посему, дорогая Вера, прошу и вас впредь писать так мою фамилию».
Да, вот и выходит, что я вышла замуж за букву «ять»{10}. А что теперь будет, я совершенно не знаю… Ну скажи: почему у меня было это бесплатное добавление с Ревшиным? На что это мне: только лишняя обуза на душе, лишняя пыль в доме. И как это унизительно, что Алеша все отлично знает, а делает вид, что все чудно. Боже мой, Верочка, подумай: Леня сейчас за несколько улиц от нас, я мысленно все время туда ускакиваю и ничего не вижу.
Входит Марфа с двумя мячами. Это краснолицая старуха с двумя мясистыми наростами на висках и у носа.
ВЕРА:
Во всяком случае, все это безумно интересно.
Марфа убирает чашку от кофе.
МАРФА:
А что купить к чаю-то? Или вы сами?
Нет, уж вы, пожалуйста. Или, может быть, заказать по телефону? Не знаю, — я сейчас приду и скажу вам.
Вбегает Трощейкин. Марфа уходит.
Ну что?
ТРОЩЕЙКИН:
Ничего: в городе спокойно.
ВЕРА:
А ты что, Алеша, предполагал, что будут ходить с флагами?
ТРОЩЕЙКИН:
А? Что? Какие флаги? (Жене.) Она уже знает?
Любовь пожимает плечами.
(Вере.) Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?
ВЕРА:
По-моему, замечательное.
ТРОЩЕЙКИН:
Можешь меня поздравить. Я с Вишневским немедленно разругался. Старая жаба! Ему и горя мало. Звонил в полицию, но так и осталось неизвестно, есть ли надзор, а если есть, то в чем он состоит. Выходит так,
