знаете: Тамара Георгиевна Грекова, двадцати трех лет, блондинка с болонкой.
ТРОЩЕЙКИН:
БАРБОШИН:
Извините, что ограничиваюсь полунамеками. Тайна исповеди. Но к делу, к делу. Что вам не нравится в этом отличном окошке?
ТРОЩЕЙКИН:
Смотрите: совсем рядом водосточная труба, и по ней легко можно взобраться.
БАРБОШИН:
Контрклиент может себе сломать шею.
ТРОЩЕЙКИН:
Он ловок, как обезьяна!
БАРБОШИН:
В таком случае могу вам посоветовать один секретный прием, применяемый редко, но с успехом. Вы будете довольны. Следует приделать так называемый фальш-карниз, то есть карниз или подоконник, который срывается от малейшего нажима. Продается с гарантией на три года. Вывод ясен?
ТРОЩЕЙКИН:
Да, но как это сделать… Нужно звать рабочих… Сейчас поздно!
БАРБОШИН:
Это вообще не так важно: все равно я буду до рассвета, как мы условились, ходить у вас под окнами. Между прочим, вам будет довольно любопытно смотреть, как я это делаю. Поучительно и увлекательно. В двух словах: только пошляки ходят маятником, а я делаю так (ходит). Озабоченно иду по одной стороне, потом перехожу на другую по обратной диагонали… Вот… И так же озабоченно по другой стороне. Получается сначала латинское «н». Затем перехожу по обратной диагонали накрест… Так… Опять — к исходной точке, и все повторяю сначала. Теперь вы видите, что я по обеим панелям передвигаюсь только в одном направлении, чем достигается незаметность и естественность. Это способ доктора Рубини. Есть и другие.
Алеша, отошли его. Мне неприятно. Я сейчас буду кричать.
БАРБОШИН:
Вы можете абсолютно не волноваться, мадам. Можете спокойно лечь спатки, а в случае бессонницы наблюдать за мной из окна. Сегодня луна, и получится эффектно. Еще одно замечание: обычно беру задаток, а то бывает, что охраняемый ни с того ни с сего исчезает… Но вы так хороши, и ночь такая лунная{37}, что я как-то стесняюсь поднимать этот вопрос.
ТРОЩЕЙКИН:
Ну, спасибо. Это все очень успокоительно…
БАРБОШИН:
Что еще? Слушайте, что это за картины? Уверены ли вы, что это не подделка?
ТРОЩЕЙКИН:
Нет, это мое. Я сам написал.
БАРБОШИН:
Значит, подделка! Вы бы, знаете, все-таки обратились к эксперту. А скажите, что вы желаете, чтобы я завтра предпринял?
ТРОЩЕЙКИН:
Утром, около восьми, поднимитесь ко мне. Вот вам, кстати, ключ. Мы тогда решим, что дальше.
БАРБОШИН:
Планы у меня грандиознейшие! Знаете ли вы, что я умею подслушивать мысли контрклиента? Да, я буду завтра ходить по пятам его намерений. Как его фамилия? Вы мне, кажется, говорили… Начинается на «ш». Не помните?
ТРОЩЕЙКИН:
Леонид Викторович Барбашин.
БАРБОШИН:
Нет-нет, не путайте — Барбошин Альфред Афанасьевич{38}.
Алеша, ты же видишь… Он больной.
ТРОЩЕЙКИН:
Человека, который нам угрожает, зовут Барбашин.
БАРБОШИН:
А я вам говорю, что моя фамилия Барбошин. Альфред Барбошин. Причем это одно из моих многих настоящих имен. Да-да… Дивные планы! О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо только верить{39}… Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?
ТРОЩЕЙКИН:
Увы, нет! Я бы достал, но я не умею обращаться. Боюсь даже тронуть. Поймите: я художник, я ничего не умею.
БАРБОШИН:
Узнаю в вас мою молодость. И я был таков — поэт, студент, мечтатель… Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку… Но жизнь меня научила многому. Ладно. Не будем бередить прошлого. (Поет.) «Начнем, пожалуй…».{40} Пойду, значит, ходить под вашими окнами, пока над вами будут витать Амур, Морфей и маленький Бром{41}. Скажите, господин, у вас не найдется папироски?
ТРОЩЕЙКИН:
Я сам некурящий, но… где-то я видел… Люба, Ревшин утром забыл тут коробку. Где она? А, вот.
БАРБОШИН:
Это скрасит часы моего дозора. Только проводите меня черным ходом, через двор. Это корректнее.
ТРОЩЕЙКИН:
А, в таком случае пожалуйте сюда.
БАРБОШИН:
(С глубоким поклоном к Любови.) Кланяюсь еще всем непонятым…
Хорошо, я передам.
БАРБОШИН:
Благодарю вас. (Уходит с Трощейкиным налево.)
Любовь несколько секунд одна. Трощейкин поспешно возвращается.
ТРОЩЕЙКИН:
Спички! Где спички? Ему нужны спички.
Ради бога, убери его скорей! Где он?
ТРОЩЕЙКИН:
Я его оставил на черной лестнице. Провожу его и сейчас вернусь. Не волнуйся. Спички!
Да вот — перед твоим носом.
ТРОЩЕЙКИН:
Люба, не знаю, как ты, но я себя чувствую гораздо бодрее после этого разговора. Он, повидимому, большой знаток своего дела и какой-то ужасно оригинальный и уютный. Правда?
По-моему, он сумасшедший. Ну, иди, иди.
ТРОЩЕЙКИН:
Секунды три Любовь одна. Раздается звонок. Она сперва застывает и затем быстро уходит направо. Сцена пуста. В открытую дверь слышно, как говорит Мешаев Второй, и вот он входит с корзиной яблок, сопровождаемый Любовью. Его внешность явствует из последующих реплик.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Так я, наверное, не ошибся? Здесь
обитает г-жа Опояшина?
Да, это моя мать.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
А, очень приятно!
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Нет, зачем, — я просто на пол. Понимаете, какая штука: брат мне наказал явиться сюда, как только приеду. Он уже тут? Неужели я первый гость?
Собственно, вас ждали днем, к чаю. Но это ничего. Я сейчас посмотрю, мама, вероятно, еще не спит.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Боже мой, значит, случилась путаница? Экая история! Простите… Я страшно смущен. Не будите ее, пожалуйста. Вот я принес яблочков, и передайте ей, кроме того, мои извинения. А я уж пойду…
Да нет, что вы, садитесь. Если она только не спит, она будет очень рада.
Входит Трощейкин и замирает.
Алеша, это брат Осипа Михеевича.
ТРОЩЕЙКИН:
Брат? А, да, конечно. Пожалуйста.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Мне так совестно… Я не имею чести лично знать госпожу Опояшину. Но несколько дней тому назад я известил Осипа, что приеду сюда по делу, а он мне вчера в ответ: вали прямо с вокзала на именины, там, дескать, встретимся.
Я сейчас ей скажу. (Уходит.)
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Так как я писал ему, что приеду с вечерним скорым, то из его ответа я естественно заключил, что прием у госпожи Опояшиной именно вечером. Либо я переврал час прихода поезда, либо он прочел невнимательно — второе вероятнее. Весьма, весьма неудачно. А вы, значит, сын?
ТРОЩЕЙКИН:
Зять.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
А, супруг этой милой дамы. Так-так. Я вижу, вы удивлены моим с братом сходством.
ТРОЩЕЙКИН:
Ну, знаете, меня сегодня ничто не может удивить. У меня крупные неприятности…
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Да, все жалуются. Жили бы в деревне!
ТРОЩЕЙКИН:
Но, действительно, сходство любопытное.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Сегодня совершенно случайно я встретил одного остряка, которого не видел с юности: он когда-то выразился в том смысле, что меня и брата играет один и тот же актер, но брата хорошо, а меня худо.
ТРОЩЕЙКИН:
Вы как будто лысее.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Увы! Восковой кумпол, как говорится.
ТРОЩЕЙКИН:
Простите, что зеваю. Это чисто нервное.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Городская жизнь, ничего не поделаешь. Вот я — безвыездно торчу в своей благословенной глуши — что ж, уже лет десять. Газет не читаю, развожу кур с мохрами,[5] пропасть ребятишек, фруктовые деревья, жена — во! Приехал торговать трактор. Вы что, с моим братом хороши? Или только видели его у бель-мер?[6]
ТРОЩЕЙКИН:
Да. У бель — парастите па-пажалста…
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Ради бога. Да… мы с ним не ахти как ладим. Я его давненько не видел, несколько лет, и признаться, мы разлукой не очень тяготимся. Но раз решил приехать — неудобно, знаете, — известил. Начинаю думать, что он просто хотел мне свинью подложить: этим ограничивается его понятие о скотоводстве.
ТРОЩЕЙКИН:
Да, это бывает… Я тоже мало смыслю…
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Насколько я понял из его письма, госпожа Опояшина литераторша? Я, увы, не очень слежу за литературой!
ТРОЩЕЙКИН:
Ну, это литература такая, знаете… неуследимо бесследная. Ох-ха-а-а.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
И она, видимо, тоже рисует.
ТРОЩЕЙКИН:
Нет-нет. Это моя мастерская.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
А, значит, вы живописец! Интересно. Я сам немножко на зимнем досуге этим занимался. Да вот еще — оккультными науками развлекался одно время. Так это ваши картины… Позвольте взглянуть. (Надевает пенсне.)
ТРОЩЕЙКИН:
Сделайте одолжение.
Эта не окончена.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Хорошо! Смелая кисть.
ТРОЩЕЙКИН:
Извините меня, я хочу в окно посмотреть. Мешаев Второй (кладя пенсне обратно в футляр). Досадно. Неприятно. Вашу бель-мер из-за меня разбудят. В конце концов, она меня даже не знает. Проскакиваю под флагом брата.
ТРОЩЕЙКИН:
Смотрите, как забавно.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Не понимаю. Луна, улица. Это, скорее, грустно.
ТРОЩЕЙКИН:
Видите — ходит. От! Перешел. Опять. Очень успокоительное явление.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Запоздалый гуляка. Тут, говорят, здорово пьют.
Входят Антонина Павловна и Любовь с подносом.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Господи, как похож!
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Честь имею… Поздравляю вас… Вот тут я позволил себе… Деревенские.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Ну, это бессовестное баловство. Садитесь, прошу вас. Дочь мне все объяснила.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Мне весьма неловко. Вы, верно, почивали?
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
О, я полуночница. Ну, рассказывайте. Итак, вы всегда живете в деревне?
ТРОЩЕЙКИН:
Люба, по-моему, телефон?
Да, кажется. Я пойду…
ТРОЩЕЙКИН:
Нет, я. (Уходит.)
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Безвыездно. Кур развожу, детей пложу, газет не читаю.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Чайку? Или хотите закусить?
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Да, собственно…
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Люба, там ветчина осталась. Ах, ты уже принесла. Отлично. Пожалуйста. Вас ведь Михеем Михеевичем?
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Мерси, мерси. Да, Михеем.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Кушайте на здоровье. Был торт, да гости съели. А мы вас как ждали! Брат думал, что вы опоздали на поезд. Люба, тут сахару мало. (Мешаеву.) Сегодня, ввиду события, у нас в хозяйстве некоторое расстройство.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
События?
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Ну да: сегодняшняя сенсация. Мы так волнуемся…
Мамочка, господину Мешаеву совершенно неинтересно о наших делах.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
А я думала, что он в курсе. Во всяком случае, очень приятно, что вы приехали. В эту нервную ночь приятно присутствие спокойного человека.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Да… Я как-то отвык от ваших городских тревог.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Вы где же остановились?
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Да пока что нигде. В гостиницу заеду.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
А вы у нас переночуйте. Есть свободная комната. Вот эта.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Я, право, не знаю… Боюсь помешать.
Трощейкин возвращается.
ТРОЩЕЙКИН:
Ревшин звонил. Оказывается, он и Куприков засели в кабачке недалеко от нас и спрашивают, все ли благополучно. Кажется, напились. Я ответил, что они могут идти спать, раз у нас этот симпатяга марширует перед домом. (Мешаеву.) Видите, до чего дошло: пришлось нанять ангела-хранителя.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Вот как.
Алеша, найди какую-нибудь другую тему…
ТРОЩЕЙКИН:
Что ты сердишься? По-моему, очень мило, что они позвонили. Твоя сестричка небось не потрудилась узнать, живы ли мы.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Я боюсь, что у вас какие-то семейные неприятности… Кто-нибудь болен… Мне тем более досадно.
ТРОЩЕЙКИН:
Нет-нет, оставайтесь. Напротив, очень хорошо, что толчется народ. Все равно не до сна.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Вот как.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
Дело в том, что… справедливо или нет, но Алексей Максимович опасается покушения. У него есть враги… Любочка, нужно же человеку что-нибудь объяснить… А то вы мечетесь, как безумные… Он бог знает что может подумать.
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Нет, не беспокойтесь. Я понимаю. Я из деликатности. Вот, говорят, во Франции, в Париже, тоже богема, все такое, драки в ресторанах…
Бесшумно и незаметно вошел Барбошин. Все вздрагивают.
ТРОЩЕЙКИН:
Что вы так пугаете? Что случилось?
БАРБОШИН:
Передохнуть пришел.
АНТОНИНА ПАВЛОВНА:
(Мешаеву.) Сидите. Сидите. Это так. Агент.
ТРОЩЕЙКИН:
Вы что-нибудь заметили? Может быть, вы хотите со мной поговорить наедине?
БАРБОШИН:
Нет, господин. Попросту хочется немного света, тепла… Ибо мне стало не по себе. Одиноко, жутко. Нервы сдали… Мучит воображение, совесть неспокойна, картины прошлого…
Алеша, или он, или я. Дайте ему стакан чаю, а я пойду спать.
БАРБОШИН:
(Мешаеву.) Ба! Это кто? Вы как сюда попали?
МЕШАЕВ ВТОРОЙ:
Я?
