Вере Евсеевне Набоковой (урожд. Слоним).

…Арлекинов моих… – Отсылка к последнему завершенному русскому роману Набокова «Look at the Harlequins!» («Смотри на арлекинов!», 1974).

…черным, синим, оранжевым ромбам… – Мотив, соединяющий образы арлекинов и Венеции, в автобиографии Набокова переплетается с мотивом беседки с цветными стеклами в усадьбе Рождествено, ее «прозрачной арлекинадой» (Набоков В. Другие берега // Набоков V. С. 209) и через образ беседки с темой синэстезии (восприятия в цвете звуков и графической формы букв, свойственного писателю; см. там же. С. 157–158) и в целом темой творчества.

С. 278. «Когда, слезами обливаясь…» – Пастиш русской лирической «цыганщины» начала века (цыганского романса, стихотворений Апухтина, А. Блока) из рассказа «Адмиралтейская игла» (впервые: Последние новости. 1933. 4, 5 июня), которая для Набокова была связана с воспоминаниями о его юношеской возлюбленной, требовавшей от стихов «только ямщикнегонилошадейности» (Набоков В. Дар // Набоков IV. С. 260; ср. также 11-ю главу «Других берегов»).

«Распростясь с пустой тревогой…» – Пародия на песни профашистски ориентированных германских обществ любителей пеших походов из рассказа «Облако, озеро, башня» (впервые: Русские записки. 1937. № 2) со свойственными им примитивной рифмовкой, пафосом национализма, коллективизма, спорта и проч. В. Ф. Ходасевич назвал рассказ послесловием или, вернее, предисловием к роману Набокова «Приглашение на казнь» (Ходасевич В. Книги и люди: «Русские записки», книга 2-я // Возрождение. 1937. 8 августа).

С. 279. «Хорошо-с, – а помните, граждане…» – Из антиутопического рассказа Набокова «Истребление тиранов» (впервые: Русские записки. 1938. № 8/9). Эти «стихи нашего лучшего поэта», которые передают по радио во время праздника в воображаемом тоталитарном государстве, пародируют политическую лояльность В. Маяковского (название его октябрьской поэмы «Хорошо!», переделанное в сервильное «хорошо-с»), но не его поэтику (которая обыгрывается в стихотворении «О правителях»; см. в наст. изд.). Анекдотичная «репа», упоминаемая в стихотворении, возникает ранее в рассказе: сообщение темной старухи о трудном вытаскивании выращенного ею рекордного корнеплода тиран называет настоящей поэзией («вот бы у кого господам поэтам учиться») и велит отлить репу в бронзе (Набоков V. С. 363).

С. 280–287. 1–18. – Приводимые в тексте романа «Дар» (1937–1938) фрагменты стихотворений из сборника его протагониста Федора Годунова-Чердынцева «Стихи» (вышедшего, в романной хронологии, в 1926 г.), который сам Федор, воображая возможную внимательную и доброжелательную рецензию на книгу, характеризует следующим образом: «… около пятидесяти двенадцатистиший, посвященных целиком одной теме – детству. <…> При набожном их сочинении автор, с одной стороны, стремился обобщить воспоминания, преимущественно отбирая черты, так или иначе свойственные всякому удавшемуся детству: отсюда их мнимая очевидность; а с другой – он дозволил проникнуть в стихи только тому, что было действительно им, полностью и без примеси: отсюда их мнимая изысканность. Одновременно ему приходилось делать большие усилия, как для того, чтобы не утратить руководства игрой, так и для того, чтобы не выйти из состояния игралища. Стратегия вдохновения и тактика ума, плоть поэзии и призрак призрачной прозы – вот определения, кажущиеся нам достаточно верными для характеристики творчества молодого поэта» (Набоков IV. C. 196–197). Два года спустя Федор вспоминает эти свои стихи – некоторые, «например о велосипеде или дантисте», ему вспоминать «совестно», «но зато было и кое-что живое и верное: хорошо получился закатившийся и найденный мяч, причем в последней строке нарушение рифмы (словно строка перелилась через край) до сих пор пело у него в слухе, все так же выразительно и вдохновенно» (там же. С. 336).

С. 281. «…И снова заряжаешь ствол…» – Сильная аллитеративность стихотворения на «з», «ж», «р» представляет собой концентрированный дублет вводящего его прозаического пассажа, наглядно представляющего порождение стихотворения: «Как удивительно такие слова, как „сражение“ и „ружейный“, передают звук нажима при вдвигании в ружье крашеной палочки… которая затем, с треском попадая в золотую жесть кирасы (следует представить себе помесь кирасира и краснокожего), производила почетную выбоинку» (Набоков IV. С. 201).

С. 282. «…Под лестницею винтовой…» – В тексте романа за этим фрагментом стихотворения следует пространный каталог находившихся в буфете экзотических предметов: вначале точность их характеристик представляется специфической принадлежностью именно прозы: «…ожерелье из волчьих зубов, алматолитовый божок с голым пузом, другой фарфоровый, высовывающий в знак национального приветствия черный язык…», однако к концу фраза скатывается в «ад аллигаторских аллитераций» и межъязычных каламбуров, представляющих собой черновой материал поэзии: «серебряная брошка с бирюзой, лампада ламы <…> как с немецких вод перламутровый Gruss…» (Набоков IV. С. 202).

С. 288. «Благодарю тебя, отчизна…» – В романе подробно представлен процесс сочинения Федором Годуновым-Чердынцевым этого, одного из ключевых для романа, текстов: «Но что мне внимание при жизни, коли я не уверен в том, что до последней, темнейшей своей зимы, дивясь, как ронсаровская старуха, мир будет вспоминать обо мне? А все-таки! Мне еще далеко до тридцати, и вот сегодня признан. Признан! Благодарю тебя, отчизна, за чистый… Это, пропев совсем близко, мелькнула лирическая возможность. Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар. Ты как безумие… Звук „признан“ мне, собственно, теперь и не нужен: от рифмы вспыхнула жизнь, но рифма сама отпала. Благодарю тебя, Россия, за чистый и… второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке – а жаль. Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин? Нет, нет, все улетело, я не успел удержать» (Набоков IV. С. 216). О возникающих здесь как будто помимо сознания вымышленного сочинителя аллюзиях к выражению «бессмертный дар» из сонета П. Ронсара, в 1922 г. переведенного Набоковым, и о незавершенных набросках Пушкина, в которых встречается сдвиг «икры, латы», см. в статье А. Долинина «Три заметки о романе „Дар“» (Истинная жизнь писателя Сирина. С. 231–239). Почти через тридцать страниц Набоков возвращает Федора к сочинению этого стихотворения: засыпая, «Федор Константинович рискнул повторить про себя недосочиненные стихи», и они снова задергались «жадной жизнью, так что через минуту завладели им, мурашками пробежали по коже, заполнили голову божественным жужжанием, и тогда он <…> предался всем требованиям вдохновения. Это был разговор с тысячью собеседников, из которых лишь один настоящий, и этого настоящего надо было ловить и не упускать из слуха. Как мне трудно и как хорошо… И в разговоре татой ночи сама душа нетататот… безу безумие безочит, тому тамузыка тотот…» (там же. С. 241–242). Спустя «три часа опасного для жизни воодушевления и вслушивания» Федор наконец «выясняет» окончательный текст стихотворения, который и представлен в сборнике С1979. О целом комплексе поэтических подтекстов (от классических – XLV строфа 6-й главы «Евгения Онегина» и «Благодарности» Лермонтова) до современных эмигрантских («Благодарность» Д. Кнута, «За все, за все спасибо. За войну…» Г. Адамовича) неназванного, но ключевого слова и понятия этого стихотворения и всего романа – «дар» см. в упомянутой статье А. Долинина и его комментарии к роману (Набоков IV. С. 652).

«Во тьме в незамерзающую воду…» – Это стихотворение Федор Годунов-Чердынцев сочиняет на протяжении десяти страниц прозаического текста: толчком к нему служит живое ощущение «сквозь распадавшуюся летнюю обувь» земли на немощеной части берлинской улицы, соединившееся с мыслью о том, что «чувство России у него в ногах, что он мог бы пятками ощупать и узнать ее всю, как слепой ладонями» (Набоков IV. С. 249), и с лицезрением собственной ступни в рентгеноскопе обувного магазина: «…он увидел на светлом фоне свои собственные, темные, аккуратно-раздельно лежавшие суставчики. „Вот этим я ступлю на брег с парома Харона“» (там же. С. 249). Спустя десять страниц, в финале воображаемого разговора с поэтом Кончеевым о русской литературе, Федор продолжает в диалоге с идеальным собеседником («вымышленном диалоге по самоучителю вдохновения»):

«„Покажите. Посмотрим, как это получается: вот этим с черного парома сквозь (вечно?) тихо падающий снег (во тьме в незамерзающую воду отвесно падающий снег) (в обычную?) летейскую погоду вот этим я ступлю на брег. Не разбазарьте только волнения“.

<…>

„…Знаете, о чем я сейчас подумал: ведь река-то, собственно, – Стикс. Ну да ладно. Дальше. И к пристающему парому сук тянется и медленным багром (Харон) паромщик тянется к суку сырому (кривому)…“.

„…и медленно вращается паром. <…>“» (там же. С. 260).

В окончательно очищенном от словесной шелухи и прозаического кокона виде стихотворение представлено только в сборнике С1979.

«Здесь все так плоско, так непрочно…» – Это берлинское стихотворение Федор Годунов-Чердынцев читает на литературном вечере в Париже (Набоков IV. С. 277). Мотив привезенной из Гамбурга луны восходит к словам безумца Поприщина из гоголевских «Записок сумасшедшего»: «Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге, и прескверно делается» (отмечено в ком. А. Долинина: Набоков IV. С. 663). Там же в романе есть еще одно стихотворение, русское, представленное одной строчкой: «Березы желтые немеют в небе синем…» (Набоков IV. С. 277), которое в С1979 не включено.

С. 289. Ласточка. – В романе у этого стихотворения Годунова-Чердынцева нет заглавия (Набоков IV. С. 277).

«О нет, мне жизнь не надоела…» – Это стихотворение главный герой «Дара» пишет, «учась меткости слов и предельной чистоте их сочетания» у пушкинской прозы: «…он доводил прозрачность прозы до ямба и затем преодолевал его, – живым примером служило: Не приведи Бог видеть русский бунт, / бессмысленный и беспощадный» (Набоков IV. С. 280). Стихотворение, якобы принадлежащее Пушкину, которое вымышленный Набоковым мемуарист А. Н. Сухощоков видел собственноручно записанным поэтом в альбом своей тетки, составлено из четверостишия, заимствованного из одноименного чернового наброска Пушкина, причем в С1979 курсивом дан оригинальный пушкинский текст, а прямым – 2-я строка, приведенная в редакции А. Ф. Онегина, переставившего для улучшения рифмы параллельные члены синтаксического ряда (ср. у Пушкина: «Я жить люблю, я жить хочу»; Пушкин А. С. Собр. соч. / Под ред. С. А. Венгерова. Т. IV. СПб., 1910. С. 51). Второе четверостишие представляет собой вариацию, намеренно неловкую, на зачеркнутые Пушкиным в этом черновике слова «Мицкевич созреет» и «роман» (указано в ком. А. Долинина к роману: Набоков IV. С. 665–666).

…Монументальное исследование Андрея Белого о ритмах… – Имеются в виду статьи Андрея Белого, посвященные ритму русского четырехстопного ямба, которые вошли в его сборник «Символизм» (М., 1910). Согласно Андрею Белому, ритмическое богатство стиха определяется структурой полуударений, которые он, соединяя линиями, представлял в виде разнообразных геометрических фигур. Ритмическая фигура приведенного в этом пассаже стихотворения («Задумчиво и безнадежно…») напоминала, по словам протагониста романа, «нечто вроде той шаткой башни из кофейниц, корзин, подносов, ваз, которую балансирует на палке клоун, пока не наступает на барьер, и тогда все медленно наклоняется над истошно вопящей ложей, а при падении оказывается безопасно нанизанным на привязь» (Набоков IV. С. 332–333). М. Ю. Лотман нарисовал ритмическую схему