птичьих голосов!

И, многозвучный, пьяный, вольный,

гуляет ветер, сам не свой.

И ухает звон колокольный

над темно-синею рекой!

Ах, припади к земле дрожащей,

губами крепко припади,

к ее взволнованно звенящей,

благоухающей груди!

И, над тобою пролетая,

божественно озарена,

пусть остановится родная,

неизъяснимая весна!

1 мая 1921

«Как было бы легко, как песенно, как дружно»

Как было бы легко, как песенно, как дружно

мои моленья бы неслись,

когда бы мы в саду, во храме ночи южной

с тобой нечаянно сошлись.

Свет лунный по кустам, как лоск на мокрых сливах,

там серебрится средь полян.

Бестрепетны цветы. В аллеях молчаливых

медвяный, бархатный туман.

И ветерок вдали рождается, и вскоре

вздыхает жимолость во сне.

За кипарисами угадываешь море.

Чу! Море молится луне.

Скользит оно, скользит, сокрытой страстью вея,

и слышишь, и не слышишь ты,

и смутный мотылек, жужжа и розовея,

считает смутные цветы.

9. 7. 21.

ПЕТЕРБУРГ («Так вот он, прежний чародей»)

Так вот он, прежний чародей,

глядевший вдаль холодным взором

и гордый гулом и простором

своих волшебных площадей, —

теперь же, голодом томимый,

теперь же, падший властелин,

он умер, скорбен и один…

О город, Пушкиным любимый,

как эти годы далеки!

Ты пал, замученный, в пустыне…

О город бледный, где же ныне

твои туманы, рысаки,

и сизокрылые шинели,

и разноцветные огни?

Дома скосились, почернели,

прохожих мало, и они

при встрече смотрят друг на друга

глазами, полными испуга,

в какой-то жалобной тоске,

и все потухли, исхудали:

кто в бабьем выцветшем платке,

кто просто в ветхом одеяле,

а кто в тулупе, но босой.

Повсюду выросла и сгнила

трава. Средь улицы пустой

зияет яма, как могила;

в могиле этой — Петербург…

Столица нищих молчалива.

В ней жизнь угрюма и пуглива,

как по ночам мышиный шурк

в пустынном доме, где недавно

смеялись дети, пел рояль

и ясный день кружился плавно —

а ныне пыльная печаль

стоит во мгле бледно-лиловой;

вдовец завесил зеркала,

чуть пахнет ладаном в столовой,

и, тихо плача, жизнь ушла.

Пора мне помнится иная:

живое утро, свет, размах.

Окошки искрятся в домах,

блестит карниз, как меловая

черта на грифельной доске.

Собора купол вдалеке

мерцает в синем и молочном

весеннем небе. А кругом —

числа нет вывескам лубочным:

кривая прачка с утюгом,

две накрест сложенные трубки

сукна малинового, ряд

смазных сапог, — иль виноград

и ананас в охряном кубке,

или, над лавкой мелочной,

рог изобилья полустертый…

О, сколько прелести родной

в их смехе, красочности мертвой,

в округлых знаках, букве ять,

подобной церковке старинной!

Как, на чужбине, в час пустынный

все это больно вспоминать!

Брожу в мечтах, где брел когда-то.

Моя синеющая тень

струится рядом, угловато

перегибаясь. Теплый день

горит и ясно и неясно.

Посередине мостовой

седой в усах, городовой

столбом стоит, и дворник красный

шуршит метлою. Не горя,

цветок жемчужный фонаря,

закрывшись сонно, повисает

на тонком, выгнутом стебле.

(Он в час вечерний воскресает,

и свет сиреневый во мгле

жужжит, втекая в шар сетистый,

и мошки ластятся к стеклу.)

Торчит из будки, на углу,

зеленовато-водянистый

юмористический журнал.

Три воробья неутомимо

клюют навоз. Проходят мимо

посыльный с бляхой, генерал,

в носочках лунных франт дебелый;

худая барышня в очках;

другая, в шляпе нежно-белой

и с завитками на щеках,

чуть отуманенных румянцем;

газетчик, праздный молодец;

в галошах мальчик с пегим ранцем;

шаров воздушных продавец

(знакомы с детства гроздь цветная,

передник, ножницы его).

Гляжу я, все запоминая,

не презирая ничего…

Морская улица. Под аркой,

на красной внутренней стене

бочком торчат, как гриб на пне,

часы большие. Синью жаркой,

перед дворцом, на мостовой

сияют лужи, и ограда

в них отразилась. Там, вдоль сада,

над обольстительной Невой,

в весенний день пройдешь, бывало:

дворцы как призраки легки,

весна гранит околдовала,

и риза синяя реки

вся в мутно-розовых заплатах.

Два смуглых столбика крылатых

за ней, у биржи, различишь.

Идет навстречу оборванец:

под мышкой клетка, в клетке чиж;

повеет Вербой… Влажный глянец

на листьях липовых дрожит;

со скрипом жмется баржа к барже;

по круглым камням дребезжит

пролетка старая, — и стар же

убогий ванька, день-деньской

на облучке сидящий криво,

как кукла мягкая… Тоской

туманной, ласковой, стыдливой,

тоскою северной весны

цветы и звуки смягчены.

Да, были дни, — но беззаконно

сменила буря тишину.

Я помню, город погребенный,

твою последнюю весну,

когда на площади дворцовой,

махая тряпкою пунцовой,

вприсядку лихо смерть пошла!

Уже зима тускнела, мокла,

фиалка первая цвела,

но сквозь простреленные стекла

цветочных выставок протек

иных, болезненных растений

слащавый дух, подобный тени

блудницы пьяной, и цветок

бумажный, яростный и жалкий,

заместо мартовской фиалки,

весной искусственной дыша,

алел у каждого в петлице.

В своей таинственной темнице

Невы крамольная душа

очнулась; буйная свобода

ее окликнула, — но звон

могучий, вольный ледохода

иным был гулом заглушен.

Неискупимая година!

Слепая жизнь над бездной шла:

за ночью ночь, за мглою мгла,

за льдиной тающая льдина…

Пьянел неистовый народ.

Безумец, каторжник, мечтатель,

поклонник радужных свобод,

картавый плут, чревовещатель, —

сбежались все; и там и тут,

на площадях, на перекрестках,

перед народом на подмостках

захлебывался бритый шут…

Не надо, жизнь моя, не надо!

К чему их вопли вспоминать?

Есть чудно-грустная отрада:

уйти, не слушать, отстранять

день настоящий, как глухую

завесу, видеть пред собой

не взмах пожаров в ночь лихую,

а купол в дымке голубой,

да цепь домов веселых, хмурых,

оливковых, лимонных, бурых,

и кирку, будто паровоз

в начале улицы, над Мойкой.

О, как стремительно, как бойко

катился поезд, полный грез, —

мои сверкающие годы!

Крушенье было. Брошен я

в иные, чуждые края,

гляжу на зори через воды,

среди волнующейся тьмы…

Таких, как я, немало. Мы

блуждаем по миру бессонно

и знаем: город погребенный

воскреснет вновь; все будет в нем

прекрасно, радостно и ново, —

а только прежнего, родного,

мы никогда уж не найдем…

17 июля 1921

«От взгляда, лепета, улыбки»

От взгляда, лепета, улыбки

в душе глубокой иногда

свет загорается незыбкий,

восходит крупная звезда.

И жить не стыдно и не больно;

мгновенье учишься ценить,

и слова одного довольно,

чтоб все земное объяснить.

Груневальд, 31. 7. 21.

«Давно ль — по набережной снежной…»

Давно ль — по набережной снежной,

в пыли морозно-голубой,

шутя и нежно, и небрежно, —

мы звонко реяли с тобой?

Конь вороной под сеткой синей,

метели плеск, метели зов,

глаза, горящие сквозь иней,

и влажность облачных мехов,

и огонек бледно-лиловый,

скользящий по мосту шурша,

и смех любви, и цок подковы,

и наша вольная душа, —

все это в памяти хрустальной,

как лунный луч, заключено…

«Давно ль?» — и вторит мне печально

лишь эхо давнее: «давно…»

1921

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

Стою я на крыльце. Напротив обитает

ценитель древностей; в окошке пастушок

точеный выставлен. В лазури тучка тает,

как розовый пушок.

Гляди, фарфоровый, блестящий человечек:

чернеют близ меня два голых деревца,

и сколько золотых рассыпленных сердечек

на ступенях крыльца.

8 ноября 1921

Кембридж

ХРАМ

Стоял костел незрублены,

а в том костеле три оконечки…

(Стих калик перехожих)

Тучи ходят над горами,

путник бродит по горам,

на утесе видит храм:

три оконца в этом храме

небольшом, да расписном;

в первом светится оконце

ослепительное солнце;

белый месяц — во втором;

в третьем звездочки… Прохожий!

Здесь начало всех дорог…

Солнце пламенное — Бог;

Месяц ласковый — сын Божий;

Звезды малые во мгле —

Божьи дети на земле.

4 декабря 1921

«В переулке на скрипке играет слепой…»

В переулке на скрипке играет слепой.

Здравствуй, осень!

Пляшут листья, летят золотою толпой.

Здравствуй, осень!

Медяки из окна покатились, звеня.

Славься, осень!

Ветер легкими листьями бросил в меня.

Славься, осень!

7 декабря 1921

НОЧЬ

Уж догорел лучистый край

летучей тучки, и, вздыхая,

ночь подошла… О, голубая,

о, величавая, сияй,

сияй мне бесконечно: всюду,

где б ни застала ты меня, —

у кочевого ли огня

иль в гордом городе, — я буду,

о, звездная, как ныне, рад

твоей улыбке непостижной…

Я выпрямлюсь и взор недвижный

скрещу с твоим! О, как горят,

ночь ясная, твои запястья,

да, ослепи, да, опьяни…

Я лучшего не знаю счастья!

Ночь, ты развертываешь рай

над темным миром и, вздыхая,

на нас глядишь… О, голубая,

о, величавая, сияй!

22 декабря 1921

«Мне снится: карлик я. Меня скрывают травы…»

Мне снится: карлик я. Меня скрывают травы;

Так страшно: крот — медведь, оса — крылатый тигр.

Вот жук, огромный жук, лоснящийся, лукавый;

Вот лягушат семья; боюсь их сонных игр…

Кто примет странника, кто сердце успокоит?

Там, где вчера упал березовый листок,

Там в келье молится мохнатый червячок;

Я постучусь к нему: он добрый, он откроет…

1922

«Мы вернемся, весна обещала…»

Мы вернемся, весна обещала,

о, мой тихий, тоскующий друг!

Поцелуем мы землю сначала,

а потом оглядимся вокруг.

Позабудем о пляске и плаче

бесновато уродливых дней…

Мы вернемся. Всё будет иначе,

где горячий был некогда луг.

Мы дороги иные отыщем,

мы построим иные дома…

Зреет нива на кладбище нищем,

где гроздилась зеленая тьма.

Млеет зелень младенческой рощи,

где горячий был некогда луг.

Всё иначе, отраднее, проще,

чем мы думали, милый мой друг!

Январь 1922

«Уста земли великой и прекрасной»

Уста земли великой и прекрасной

в уста целуют жизнь мою.

Я брежу радугами страстно

и млечный свет из лунной чаши пью.

И я храним надеждой беззаветной:

я верю — Бог позволит мне

хоть луг один земли стоцветной

запечатлеть на тленном полотне.

Январь 1922

«Ночь бродит по полям и каждую былинку…»

Ночь бродит по полям и каждую былинку

обводит узкою жемчужною каймой,

и точно в крупную, дрожащую росинку

земля заключена, средь вечности немой.

И светится трава, и клевер дышит сладко,

и дымка зыблется над пухом полевым,

и смерть мне кажется не грозною загадкой —

а этим реющим туманом медовым.

Январь 1922

«Шепчут мне странники ветры…»

Шепчут мне странники ветры:

брат, вспоминаешь ли ты?

Утром, на севере светлом,

выше и тоньше цветы.

Дымчато влажное поле,

воздух — как детство Христа…

Это ль не лучшая доля?

Это ли не красота?

Стелется розовый шелест

чистой зари по лесам…

В небе ли солнце, в душе ли —

ты и не ведаешь сам…

Январь 1922

ЗНАЕШЬ ВЕРУ МОЮ?

Слышишь иволгу в сердце моем шелестящем?

Голубою весной облака я люблю,

райский сахар на блюдце блестящем;

и люблю я, как льются под осень дожди,

и под пестрыми кленами пеструю слякоть.

Есть такие закаты, что хочется плакать,

а иному шепнешь: подожди.

Если ветер ты любишь и ветки сырые,

Божьи звезды и Божьих зверьков,

если видишь при сладостном слове «Россия»

только даль, и дожди золотые, косые,

и в колосьях лазурь васильков, —

я тебя полюблю, как люблю я могучий,

пышный шорох лесов, и закаты, и тучи,

и мохнатых цветных червяков;

полюблю я тебя оттого, что заметишь

все пылинки в луче бытия,

скажешь солнцу: спасибо, что светишь.

Вот вся вера моя.

22 июня 1922

ПЕТЕРБУРГ («Он на трясине был построен»)

Он на трясине был построен

средь бури творческих времен:

он вырос — холоден и строен,

под вопли нищих похорон.

Он сонным грезам предавался,

но под гранитною пятой

до срока тайного скрывался

мир целый, — мстительно-живой.

Дышал он смертною отравой,

весь беззаконных полон сил.

А этот город величавый

главу так гордо возносил.

И оснеженный, в дымке синей

однажды спал он — недвижим,

как что-то в сумрачной трясине

внезапно вздрогнуло под ним.

И все кругом затрепетало,

и стоглагольный грянул зов:

раскрывшись, бездна отдавала

зaвopoженныx мертвецов.

И пошатнулся всадник медный,

и помрачился свод небес,

и раздавался крик победный:

«Да здравствует болотный бес».

Июнь 1922

ВЕСНА

Ты снишься миру снова, снова, —

весна! — я душу распахнул;

в потоках воздуха ночного

я слушал, слушал горний гул!

Блаженный блеск мне веял в очи.

Лазурь торжественная ночи

текла над городом, и там,

как чудо, плавал купол смуглый,

и гул тяжелый, гул округлый

всходил к пасхальным высотам!

Клубились бронзовые волны,

и каждый звук, как будто полный

густого меда, оставлял

в лазури звездной след пахучий,

и Дух стоокий, Дух могучий

восторг земли благословлял.

Восторг земли, дрожащей дивно

от бури, бури беспрерывной

еще сокрытых, гулких вод… —

я слушал, в райский блеск влюбленный,

и в душу мне дышал бездонный

золотозвонный небосвод!

И ты с весною мне приснилась,

ты, буйнокудрая любовь,

и в сердце радостном забилась

глубоким колоколом кровь.

Я встал, крылатый и высокий,

и ты, воздушная, со мной…

Весны божественные соки

о солнце бредят под землей!

И будут утром отраженья,

и световая пестрота,

и звон, и тени, и движенье,

и ты, о звучная мечта!

И в день видений, в вихре синем,

когда блеснут все купола, —

мы, обнаженные, раскинем

четыре огненных крыла!

Июль 1922

СУФЛЕР

С восьми до полночи таюсь я в будке тесной,

за книгой, много раз прочитанной, сижу

и слышу голос ваш… Я знаю — вы прелестны,

но, спутаться боясь, на вас я не гляжу.

Не ведаете вы моих печалей скрытых…

Я слышу голос ваш, надтреснутый слегка,

и в нем — да, только в нем, а не в словах избитых —

звучат пленительно блаженство и тоска.

Все так недалеко, все так недостижимо.

Смеетесь, плачете, стучите каблучком,

вблизи проходите, и платье, вея мимо,

вдруг обдает меня воздушным холодком.

А я — исполненный и страсти