Трагедия господина Морна. Владимир Владимирович Набоков

АКТ I

Сцена I

Комната. Шторы опущены. Пылает камин. В кресле у огня, закутанный в пятнистый плед, дремлет Тременс. Он тяжело просыпается.

ТРЕМЕНС:

Сон, лихорадка{1}, сон; глухие смены

двух часовых, стоящих у ворот

моей бессильной жизни…

На стенах

цветочные узоры образуют

насмешливые лица; не огнем,

а холодом змеиным на меня

шипит камин горящий… Сердце, сердце,

заполыхай! Изыди, змий озноба!..

Бессилен я… Но, сердце, как хотел бы

я передать мой трепетный недуг

столице этой стройной и беспечной,

чтоб площадь Королевская потела,

пылала бы, как вот мое чело;

чтоб холодели улицы босые,

чтоб сотрясались в воздухе свистящем

высокие дома, сады, статуи

на перекрестках, пристани, суда

на судорожной влаге!..

(Зовет.)

Элла!.. Элла!..

Входит Элла, нарядно причесанная, но в халатике.

 

ТРЕМЕНС:

Портвейна дай, и склянку, ту, направо,

с зеленым ярлыком…

Так что же, едешь

плясать?

ЭЛЛА:

(открывает графин)

Да.

ТРЕМЕНС:

Твой Клиян там будет?

ЭЛЛА:

Будет.

ТРЕМЕНС:

Любовь?

ЭЛЛА:

(садится на ручку кресла)

Не знаю… Странно это все…

Совсем не так, как в песнях… Этой ночью

мне чудилось: я — новый, белый мостик,

сосновый, кажется, в слезах смолы, —

легко так перекинутый над бездной…

И вот я жду. Но — не шагов пугливых,

нет, — жаждал мостик сладко поддаваться,

мучительно хрустеть — под грубым громом

слепых копыт… Ждала — и вот, внезапно,

увидела: ко мне, ко мне, — пылая,

рыдая, — мчится облик Минотавра,

с широкой грудью и с лицом Клияна!

Блаженно поддалась я, — и проснулась…

ТРЕМЕНС:

Я понял, Элла… Что же, мне приятно:

то кровь моя воскликнула в тебе, —

кровь жадная…

ЭЛЛА:

(готовит лекарство)

Кап… кап… пять, шесть… кап… семь… Довольно?

ТРЕМЕНС:

Да. Одевайся, поезжай… уж время…

Стой, — помешай в камине…

ЭЛЛА:

Угли, угли,

румяные сердечки… Чур — гореть!

(Смотрится в зеркало.)

Я хорошо причесана? А платье

надену газовое, золотое.

Так я пойду…

(Пошла, остановилась.)

…Ах, мне Клиян намедни

стихи принес; он так смешно поет

свои стихи! Чуть раздувая ноздри,

прикрыв глаза, — вот так, смотри, ладонью

поглаживая воздух, как собачку…

(Смеясь, уходит.)

ТРЕМЕНС:

Кровь жадная… А мать ее была

доверчивая, нежная такая;

да, нежная и цепкая, как цветень,

летящий по ветру — ко мне на грудь…

Прочь, солнечный пушок!.. Спасибо, смерть,

что от меня взяла ты эту нежность:

свободен я, свободен и безумен…

Еще не раз, услужливая смерть,

столкуемся… О, я тебя пошлю

вон в эту ночь, в те огненные окна

над темными сугробами — в дома,

где пляшет, вьется жизнь… Но надо ждать…

Еще не время… надо ждать.

Задремал было. Стук в дверь.

 

ТРЕМЕНС:

(встрепенувшись)

Войдите!..

СЛУГА:

Там, сударь, человек какой-то — темный,

оборванный — вас хочет видеть…

ТРЕМЕНС:

Имя?

СЛУГА:

Не говорит.

ТРЕМЕНС:

Впусти.

Слуга вышел. В открытую дверь вошел человек, остановился на пороге.

 

ТРЕМЕНС:

Что вам угодно?

ЧЕЛОВЕК:

(медленно усмехнувшись)

…и на плечах все тот же пестрый плед.

ТРЕМЕНС:

(всматривается)

Позвольте… Муть в глазах… но — узнаю,

но узнаю… Да, точно… Ты, ты? Ганус?

ГАНУС:

Не ожидал? Мой друг, мой вождь, мой Тременс,

не ожидал?..

ТРЕМЕНС:

Четыре года, Ганус!..

ГАНУС:

Четыре года? Каменные глыбы —

не годы! Камни, каторга, тоска —

и вот — неописуемое бегство!..

Скажи мне, что — жена моя — Мидия…

ТРЕМЕНС:

Жива, жива… Да, узнаю я друга —

все тот же Ганус, легкий, как огонь,

все та же страстность в речи и в движеньях…

Так ты бежал? А что же… остальные?

ГАНУС:

Я вырвался — они еще томятся…

Я, знаешь ли, к тебе, как ветер, — сразу,

еще не побывал я дома… Значит,

ты говоришь, Мидия…

ТРЕМЕНС:

Слушай, Ганус,

мне нужно объяснить тебе… Ведь странно,

что главный вождь мятежников… Нет, нет,

не прерывай! Ведь это, правда, странно,

что смею я на воле быть, когда

я знаю, что страдают в черной ссылке

мои друзья? Ведь я живу, как прежде;

меня молва не именует; я

все тот же вождь извилистый и тайный…

Но, право же, я сделал все, чтоб с вами

гореть в аду: когда вас всех схватили,

я, неподкупный, написал донос

на Тременса… Прошло два дня; на третий

мне был ответ. Какой? А вот послушай:

был, помню, вечер ветреный и тусклый.

Свет зажигать мне было лень. Смеркалось.

Я тут сидел и зыблился в ознобе,

как отраженье в проруби. Из школы

еще не возвращалась Элла. Вдруг — стучат,

и входит человек: лица не видно

в потемках, голос — глуховатый, тоже

как бы подернут темнотой… Ты, Ганус,

не слушаешь!..

ГАНУС:

Мой друг, мой добрый друг,

ты мне потом расскажешь. Я взволнован,

я не слежу. Мне хочется забыть,

забыть все это: дым бесед мятежных,

ночные подворотни… Посоветуй,

что делать мне: идти ль сейчас к Мидии,

иль подождать? Ах, не сердись! не надо!..

Ты — продолжай…

ТРЕМЕНС:

Пойми же, Ганус, должен

я объяснить! Есть вещи поважнее

земной любви…

ГАНУС:

…так этот незнакомец… —

рассказывай…

ТРЕМЕНС:

…был очень странен. Тихо

он подошел: «Король письмо прочел

и за него благодарит», — сказал он,

перчатку сняв, и, кажется, улыбка

скользнула по туманному лицу.

«Да… — продолжал посланец, театрально

перчаткою похлопывая, — вы —

крамольник умный, а король карает

одних глупцов; отсюда вывод, вызов:

гуляй, магнит, и собирай, магнит,

рассеянные иглы душ мятежных,

а соберешь — подчистим, и опять —

гуляй, блистай, притягивай…» Ты, Ганус,

не слушаешь…

ГАНУС:

Напротив, друг, напротив…

Что было дальше?

ТРЕМЕНС:

Ничего. Он вышел,

спокойно поклонившись… Долго я

глядел на дверь. С тех пор бешусь я в страстном

бездействии… С тех пор я жду; упорно

жду промаха от напряженной власти,

чтоб ринуться… Четыре года жду.

Мне снятся сны громадные… Послушай,

срок близится! Послушай, сталь живая,

пристанешь ли опять ко мне?..

ГАНУС:

Не знаю…

Не думаю… Я, видишь ли… Но, Тременс,

ты не сказал мне про мою Мидию!

Что делает она?..

ТРЕМЕНС:

Она? Блудит.

ГАНУС:

Как смеешь, Тременс! Я отвык, признаться,

от твоего кощунственного слога, —

и я не допущу…

В дверях незаметно появилась Элла.

 

ТРЕМЕНС:

…В другое время

ты рассмеялся бы… Мой твердый, ясный,

свободный мой помощник — нежен стал,

как девушка стареющая…

ГАНУС:

Тременс,

прости меня, что шутки я не понял,

но ты не знаешь, ты не знаешь… Очень

измучился я… Ветер в камышах

шептал мне про измену. Я молился.

Я подкупал ползучее сомненье

воспоминаньем вынужденным, — самым

крылатым, самым сокровенным, — цвет свой

теряющим при перелете в слово, —

и вдруг теперь…

ЭЛЛА:

(подходя)

Конечно, он шутил!

ТРЕМЕНС:

Подслушала?

ЭЛЛА:

Нет. Я давно уж знаю —

ты любишь непонятные словечки,

загадки, вот и все…

ТРЕМЕНС:

(к Ганусу)

Ты дочь мою

узнал?

ГАНУС:

Как, неужели это — Элла?

Та девочка, что с книгою всегда

плашмя лежала вот на этой шкуре,

пока мы тут миры испепеляли?..

ЭЛЛА:

И вы пылали громче всех, и так

накурите, бывало, что не люди,

а будто привиденья плещут в сизых

волнах… Но как же это вы вернулись?

ГАНУС:

Двух часовых поленом оглушил

и проплутал полгода… А теперь,

добравшись, наконец, — беглец не смеет

войти в свой дом…

ЭЛЛА:

Я там бываю часто.

ГАНУС:

Как хорошо…

ЭЛЛА:

Да, очень я дружна

с женою вашей. Мы в гостиной темной

о вашей горькой доле не однажды

с ней говорили… Правда, иногда

мне было трудно: ведь никто не знает,

что мой отец…

ГАНУС:

Я понимаю…

ЭЛЛА:

Часто,

вся в тихом блеске, плакала она,

как, знаете, Мидия плачет, — молча

и не мигая… Летом мы гуляли

по городским окраинам — там, где вы

гуляли с ней… На днях она гадала,

на месяц глядя сквозь бокал вина…

Я больше вам скажу: как раз сегодня

я на вечер к ней еду, — будут танцы,

поэты…

(Указывает на Тременса.)

Задремал, смотрите…

ГАНУС:

Вечер —

но без меня…

ЭЛЛА:

Без вас?

ГАНУС:

Я — вне закона:

поймают — крышка… Слушайте, записку

я напишу — вы ей передадите,

а я внизу ответа подожду…

ЭЛЛА:

(закружившись)

Придумала! Придумала! Вот славно!

Я, видите ли, в школе театральной

учусь: тут краски у меня, помады

семи цветов… Лицо вам так размажу,

что сам Господь в день Страшного Суда

вас не узнает! Что, хотите?

ГАНУС:

Да…

Пожалуй, только…

ЭЛЛА:

Просто я скажу,

что вы актер, знакомый мой, и грима

не стерли — так он был хорош… Довольно!

Не рассуждать! Сюда садитесь, к свету.

Так, хорошо. Вы будете Отелло —

курчавый, старый, темнолицый Мавр.

Я вам еще отцовский дам сюртук

и черные перчатки…

ГАНУС:

Как занятно:

Отелло — в сюртуке!..

ЭЛЛА:

Сидите смирно.

ТРЕМЕНС:

(морщась, просыпается)

Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба,

с ума сошли?

ЭЛЛА:

Иначе он не может

к жене явиться. Там ведь гости.

ТРЕМЕНС:

Странно:

приснилось мне, что душит короля

громадный негр…

ЭЛЛА:

Я думаю, в твой сон

наш разговор случайный просочился,

смешался с мыслями твоими…

ТРЕМЕНС:

Ганус,

как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?..

ГАНУС:

Что?..

ЭЛЛА:

Не двигайте губами — пусть король

повременит…

ТРЕМЕНС:

Король, король, король!

Им все полно: людские души, воздух,

и ходит слух, что в тучах на рассвете

играет герб его, а не заря.

Меж тем — никто в лицо его не знает.

Он на монетах — в маске. Говорят,

среди толпы, неузнанный и зоркий,

гуляет он по городу, по рынкам.

ЭЛЛА:

Я видела, как ездит он в сенат

в сопровожденьи всадников. Карета

вся синим лаком лоснится. На дверце

корона, а в окошке занавеска

опущена…

ТРЕМЕНС:

…и, думаю, внутри

нет никого. Пешком король наш ходит…

А синий блеск и кони вороные

для виду. Он обманщик, наш король!

Его бы…

ГАНУС:

Стойте, Элла, вы мне в глаз

попали краской… Можно говорить?

ЭЛЛА:

Да, можете. Я поищу парик…

ГАНУС:

Скажи мне, Тременс, непонятно мне:

чего ты хочешь? По стране скитаясь,

заметил я, что за четыре года

блистательного мира — после войн

и мятежей — страна окрепла дивно.

И это все свершил один король.

Чего ж ты хочешь? Новых потрясений?

Но почему? Власть короля, живая

и стройная, меня теперь волнует,

как музыка… Мне странно самому, —

но понял я, что бунтовать — преступно.

ТРЕМЕНС:

(медленно встает)

Ты как сказал? Ослышался я? Ганус,

ты… каешься, жалеешь и как будто

благодаришь за наказанье!

ГАНУС:

Нет.

Скорбей сердечных, слез моей Мидии

я королю вовеки не прощу.

Но посуди: пока мы выкликали

великие слова — о притесненьях,

о нищете и горестях народных,

за нас уже сам действовал король…

ТРЕМЕНС:

(тяжело зашагал по комнате, барабаня на ходу по мебели)

Постой, постой! Ужель ты правда думал,

что вот с таким упорством я работал

на благо выдуманного народа?

Чтоб всякая навозная душа,

какой-нибудь пьянчуга-золотарь,

корявый конюх мог бы наводить

на ноготки себе зеркальный лоск

и пятый палец отгибать жеманно,

когда он стряхивает сопли? Нет,

ошибся ты!..

ЭЛЛА:

Чуть голову направо…

каракуль натяну вам…

Папа,

садись, прошу я… Ведь в глазах рябит.

ТРЕМЕНС:

Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус…

Уже не раз на площадях времен

сходились — низколобая преступность,

посредственность и пошлость… Их слова

я повторял, но разумел другое, —

и мнилось мне, что сквозь слова тупые

ты чувствуешь мой истинный огонь,

и твой огонь ответствует. А ныне

он сузился, огонь твой, он ушел,

в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя.

ГАНУС:

Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте

мне говорить…

ТРЕМЕНС:

Ты видел при луне

в ночь ветреную тени от развалин?

Вот красота предельная, — и к ней

веду я мир.

ЭЛЛА:

Не возражайте… Смирно!..

Сожмите губы. Черточку одну

высокомерья… Так. Кармином ноздри

снутри — нет, не чихайте! Страсть — в ноздрях.

Они теперь у вас, как у арабских

коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же

отец мой совершенно прав.

ТРЕМЕНС:

Ты скажешь:

король — высокий чародей. Согласен.

Набухли солнцем житницы тугие,

доступно всем наук великолепье,

труд облегчен игрою сил сокрытых,

и воздух чист в поющих мастерских —

согласен я. Но отчего мы вечно

хотим расти, хотим взбираться в гору,

от единицы к тысяче, когда

наклонный путь — к нулю от единицы —

быстрей и слаще? Жизнь сама пример —

она несется опрометью к праху,

все истребляет на пути своем:

сперва перегрызает пуповину,

потом плоды и птиц рвет на клочки,

и сердце бьет снутри копытом жадным,

пока нам грудь не выбьет… А поэт,

что мысль свою на звуки разбивает?

А девушка, что молит об ударе

мужской любви? Все, Ганус, разрушенье.

И чем быстрей оно, тем слаще, слаще…

ЭЛЛА:

Теперь сюртук, перчатки — и готово!

Отелло, право, я довольна вами…

(Декламирует.)

«Но все же я тебя боюсь. Как смерть,

бываешь страшен ты, когда глазами

вращаешь так. Зачем бы мне бояться, —

не знаю я: вины своей не знаю,

и все же чувствую, что я боюсь{2}…»

А сапоги потерты, да уж ладно…

ГАНУС:

Спасибо, Дездемона…

(Смотрится в зеркало.)

Вот каков я!

Давно, давно… Мидия… маскарад…

огни, духи… скорее, ах, скорее!

Поторопитесь, Элла!

ЭЛЛА:

Едем, едем…

ТРЕМЕНС:

Так ты решил мне изменить, мой друг?

ГАНУС:

Не надо, Тременс! Как-нибудь потом

поговорим… Сейчас мне трудно спорить…

Быть может, ты и прав. Прощай же, милый..

Ты понимаешь…

ЭЛЛА:

Я вернусь не поздно…

ТРЕМЕНС:

Иди, иди. Клиян давно клянет

тебя, себя и остальное. Ганус,

не забывай…

ГАНУС:

Скорей, скорее, Элла…

Уходят вместе.

 

ТРЕМЕНС:

Так мы одни с тобою, змий озноба?

Ушли они — мой выскользнувший раб

и бедная кружащаяся