небрежности. В этой застывшей буре очертаний, в этой снежной полумгле горели фонари и окна теплым и сладким блеском, как обсосанные пуншевые леденцы. В одном месте только виднелся алый огонек: капля гранатового соку. И в тумане кривых стен, дымных углов я угадывал древнее Гетто, мистические развалины, переулок Алхимиков… А на обратном пути я сочинил небольшой монолог, который Дандилио скажет в предпоследнем действии <…> Все эти дни я нахожусь в напряженном и восторженном настроении, так как сочиняю, «буквально», не переставая» (Там же). 17 января Набоков сообщает: «Мне осталось полторы сцены до конца моей пресловутой трагедии; в Берлине попробую издать», — затем пишет о берлинской жизни, между прочим, предвосхищая свой будущий отъезд в Америку: «Когда же заработок мой лопнет — америкну, с тобою вместе» (Там же). Наибольший интерес представляет собой письмо Набокова от 24 января 1924 г., посвященное «Трагедии». Рассказав о хлопотах, связанных с переездом семьи на другую квартиру, он пишет: «Одно меня радует: послезавтра застрелится Морн — мне осталось каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят строк в последней — восьмой — сцене. Конечно, придется еще долго подпиливать и лакировать всю вещь — но главное будет сделано. <…> Я неимоверно устал от своей работы. Мне снятся ночью рифмованные сны и весь день ощущаю привкус бессонницы. Толстая моя черновая тетрадь пойдет к тебе — с посвящением в стихах. Косвенно, извилистыми путями — подобными историй мидян — эту вещь внушила мне ты; без тебя я бы этак не двинул, говоря языком цветов. Но я устал. Когда мне было семнадцать лет, я в среднем писал по два стихотворения в день, из коих каждое отнимало у меня минут двадцать. Качество их было сомнительное, но я лучше писать и не старался, считая, что я творю маленькие чудеса, а при чудесах думать не надобно. Теперь я знаю, что действительно разум при творчестве — частица отрицательная, а вдохновение — положительная, но только при тайном соединении их рождается белый блеск, электрический трепет творенья совершенного. Теперь, работая по семнадцати часов, я в день могу написать не больше тридцати строк (которых я после не вычеркну) и это одно уже есть шаг вперед. <…> Я все тверже убеждаюсь в том, что the only thing that matters[6] в жизни есть искусство. Я готов испытать китайскую муку за находку единого эпитета, — и в науке, в религии меня волнует и занимает только краска, только человек в бачках и в цилиндре, опускающий — за веревку — трубу первого смешного паровоза, проходящего под мостом и влачащего за собой вагончики, полные дамских восклицаний, движений маленьких цветных зонтиков, шелеста и скрипа кринолина; или же — в области религии — тени и красные отблески, скользящие по напряженному лбу, по жилистым дрожащим рукам Петра, греющегося у костра на холодной заре…» Далее Набоков пишет о прочитанном им в газетах известии о смерти Ленина и о том, что он собирается пойти «проветриться к Марине Цветаевой. Она совершенно прелестная» (Там же).
Закончив «Трагедию» 26 января 1924 г., Набоков, по его словам, ощущал себя «как дом, откуда с тихим громом / громадный унесли рояль» (посвящение к «Трагедии господина Морна», цит. по: Б01.[7] С. 261). Вернувшись в Берлин, он пишет матери, что, помимо заказов на пантомимы и оперетты, у него появилась «еще одна театральная надежда — боюсь, менее сбыточная, чем остальные. Дело в том, что у Гессена будет устроено чтенье «Трагедии господина Морна» в присутствии — между прочим — Шмитта <sic!> и Полевицкой, которая будто бы может в ней играть» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 31 января 1924 г.). Чтение, которое И. В. Гессен предложил устроить у себя на дому перед избранной публикой, включавшей театрального режиссера И. Ф. Шмидта и актрису Елену Полевицкую, не состоялось. Вместо этого в начале марта 1924 г. Набоков читал пьесу на другой квартире в кругу литераторов, критиков (Ю. Айхенвальд, М. Алданов, Л. Львов и др.) и знакомых, затем состоялось чтение в кафе «Леон» на очередном собрании Литературного клуба, образовавшегося вокруг Ю. Айхенвальда. Параллельно планам постановки «Трагедии», Набоков пытался (безуспешно) заинтересовать ею издателей: «Сунулся я с моей трагедией к Гржебину… но оказалось, что он печатает по новому правописанью, что, конечно, мне не подходит. Тогда я обратился к Ладыжникову и есть надежда, что он примет. Ответ мне будет в понедельник — так как нужно четыре дня, чтобы прочесть эту махину» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 6 марта 1924 г.).
6 апреля в «Руле» появилась заметка, подписанная «Е. К-н» <Евгения Каннак>, с цитатами из текста пьесы, которые мы опускаем:
«Трагедия господина Морна»
Под таким названием прочел В. Сирин на очередном собрании Литературного клуба свое новое драматическое произведение — трагедию в пятистопных ямбах, в пяти актах и восьми картинах.
Трагедия господина Морна — трагедия короля, который, подравшись инкогнито на дуэли a la courte paille с мужем возлюбленной, принужден застрелиться, но вместо этого, после страшных колебаний, решается бросить царство. Вместо покоя, бывшего короля встречают душевное смятение, измена Мидии, его возлюбленной, чудовищный мятеж, охвативший страну, и, наконец, выстрел прежнего соперника, настигшего господина Морна в его уединении. Раненный в голову, Морн оправляется и, уверив себя, что теперь он выполнил дуэльный долг, решает вернуться на царство. Романтическим блеском окружено его воскресение, но слишком много зла наделал его побег, и в мгновение наибольшей напряженности блеска и счастья он кончает самоубийством. Вся вещь так построена, что каждое драматическое движение того или иного лица отражается на всех остальных. Трагедия самого короля вовлекает и Эдмина, нежного и безвольного друга Морна, с которым Мидия, пустая и страстная женщина, изменяет королю, и Гануса, мужа Мидии, <…> и Тременса, вождя крамольников, огненного разрушителя, и слабую светлую Эллу, дочь его — невесту, а затем жену страстного и трусливого Клияна, — и, наконец, старичка Дандилио, похожего на одуванчик, — ясного старичка, любящего весь мир и малейшие пылинки мира. Все они — косвенно через господина Морна — сталкиваются со смертью, и все по-разному принимают ее. Сам Морн трус, но из породы великолепных трусов…
В прямом отличии от психологического труса — Морна — является Клиян — трус животный <…>. Тременс, верный своей теории разрушения <…> и Дандилио, знающий, что «вещество должно истлеть», встречают смерть каждый по-своему, — последний, задумчиво проговорив: «прибрать бы вещи»…
Наконец сам Морн после сложных переживаний принимает смерть, как король принял бы царство. Король в нем победил блестящего труса.
Вот в самых общих чертах канва этой трагедии. Она происходит в небывшую эпоху и на фоне несуществующей столицы, где, по словам таинственного иностранца, приехавшего из века двадцатого, из обиходной яви: «Я нахожу в ней призрачное сходство — / с моим далеким городом родным».
Трагедия эта — трагедия личностей, индивидуальностей, аристократических, как всякая индивидуальность. Толпа остается где-то на втором плане, как далекий гул моря. Только страсти человеческие движут героями, являясь либо всепоглощающими (Ганус, живущий только мучительной любовью к жене, или Элла, жена Клияна, живущая ясной любовью к Ганусу), либо разносторонними, олицетворением которых является король, господин Морн, — смесь великолепия, смеха и вдохновенной трусости, и Клиян — смесь животной боязни смерти и всесильной нежности к Элле.
Господин Морн прежде всего — натура романтическая; но, создав сказку, он сам разрушает ее…»
Потерпев неудачу с постановкой «Трагедии» в русских эмигрантских театрах, Набоков предпринял попытку увлечь ею театры немецкие: в июне он пишет матери о том, что посылает «Трагедию» в немецкий театр в Кенигсберге «для перевода и постановки» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 14 июня 1924 г.). Из этих планов также ничего не вышло, и «Трагедия господина Морна» так и не получила — до настоящего времени — сценического воплощения. Не удались также планы К. Проффера издать «Трагедию» в 1976 г.: перечитав пьесу, Набоков решил, что публиковать ее не следует (см.: Переписка Набоковых с Профферами / Публ. Г. Глушанок, С. Швабрина // Звезда. 2005. № 7. С. 163–166).
Публикация «Трагедии» в 1997 г. заставила исследователей, обратившихся к ней, по-новому оценить весь ранний период творчества Набокова и определить то место, которое она занимает в корпусе его oeuvres.
Б. Бойд, прочитавший «Трагедию» задолго до ее опубликования и метко назвавший ее «трагедией о счастье», предположил, что дуэльная тема в ней имеет биографическую подоплеку: в конце 1923 г. знакомый Набокова литератор А.Дроздов опубликовал в просоветской берлинской газете «Накануне» «подлую» статью о поэзии Набокова, в которой набросал карикатурный портрет Набокова-человека, якобы возникающий из его стихов. При этом Дроздов сделал вид, что лично с Набоковым не знаком. Посчитав себя оскорбленным, Набоков вызвал Дроздова на дуэль, но ответа не получил. Через неделю после выхода статьи редакция газеты сообщила, что Дроздов отбыл на постоянное жительство в Москву (Б01. С. 259). Профессору Бойду принадлежит и первый содержательный анализ пьесы: «Несомненно, самое значительное из всех написанных к тому времени произведений Набокова в любом жанре <…> В четырех коротких пьесах, предшествовавших «Морну», Набоков идет вслед за пушкинскими стихотворными трагедиями, в «Морне» же он, несомненно, тянется за Шекспиром <…> Хотя действие пьесы происходит в неопределенном будущем — почти синхронном условному времени шекспировской Венеции, Вероны или Вены, Набоков как бы проецирует на циклораме за спинами актеров события русской революции <…> Тем не менее «Морн» заново открывает шекспировские возможности, которые, казалось, давно уже исчерпаны: царство — завоеванное, утраченное и обретенное вновь, король-инкогнито, переодевание, пересекающиеся любовные линии на колоритном фоне охватившего страну мятежа, в изображении которого сочетаются мерцание фантазии и смертный ужас реальности <…> «Трагедия господина Морна» полемизирует с приемами Шекспира и других драматургов и придает им тонкую огранку. Набоков не принимает фатализм трагедии, неумолимость рока, которая очевидна с самого начала, железную логику причины и следствия <…> Он возражает против того, чтобы характер рассматривался как набор изначально заданных возможностей, и добивается, чтобы его персонаж полностью обманывал все ожидания, — и не один раз, а дважды и трижды» (Там же. С. 261–264).
В интересном очерке, посвященном «Трагедии», Г. Барабтарло пишет, что в этом произведении «Набоков обнаруживает зрелое владение всеми художественными планами <…> словесным, тематическим, композиционным, психологическим и даже метафизическим. Такой сложности не предполагалось у него до «Защиты Лужина»… Пьеса эта представляет собою скороходную, полноразмерную, пяти-актную лирическую трагедию белым пятистопным ямбом, невероятно высокого драматического и поэтического достоинства. По чисто выразительной своей силе она гораздо выше всего, что Набоков сочинил в стихах до нее, и в смысле общей
