равно… А где посредник?
Тот старичок воздушный — Эллин крестный
ЭДМИН:
Дандилио
сейчас придет. Он ничего не знает.
Так лучше.
ТРЕМЕНС:
не новая. Дрема долит{15}. Простите,
я нездоров…
Две группы: направо, у камина, Тременс и Ганус; налево — в более темной части комнаты — Морн и Эдмин.
ГАНУС:
не вынесу…
ТРЕМЕНС:
Эх, Ганус, бедный Ганус!
Ты — зеркало томления, дохнуть бы
теплом в тебя, чтоб замутить стекло.
Вот, например: какой-то тенью теплой
соперник твой окутан. На картины
мои глядит, посвистывает тихо…
Не вижу я, но, кажется, спокойно
его лицо…
МОРН:
(к Эдмину)
Смотри: зеленый луг,
а там, за ним, чернеет маслянисто
еловый бор, — и золотом косым
пронизаны два облака… а время
уж к вечеру… и в воздухе, пожалуй,
церковный звон… толчется мошкара…
Уйти бы — а? — туда, в картину эту{16},
в задумчивые краски травяные,
воздушные…
ЭДМИН:
Спокойствие твое —
залог бессмертья. Ты прекрасен.
МОРН:
Знаешь,
забавно мне: ведь я уж здесь бывал.
Забавно мне, все хочется смеяться…
Противник мой несчастный мне не смеет
в глаза глядеть… Напрасно, повторяю,
ты рассказал ему…
ЭДМИН:
Но я полмира
хотел спасти!..
ТРЕМЕНС:
(с кресел)
Какая там картина
вам нравится? Не вижу я… Березы
над заводью?
МОРН:
Нет, — вечер, луг зеленый…
Кто написал?
ТРЕМЕНС:
Он умер. Кость осталась
холодная. На ней распято что-то —
лохмотье, дух{17}… О, право, я не знаю,
зачем храню картины эти. Бросьте,
не нужно их смотреть!
ГАНУС:
А! В дверь стучат!
Нет, человек с подносом… Тременс, Тременс,
не смейся надо мной!..
ТРЕМЕНС:
(слуге)
Поставь сюда.
На, выпей, Ганус.
ГАНУС:
Не хочу.
ТРЕМЕНС:
Как знаешь.
Не откажитесь, судари мои,
прошу.
МОРН:
Спасибо. Но скажите, Тременс,
с каких же пор писать вы перестали?
ТРЕМЕНС:
С тех пор, как овдовел.
МОРН:
И вас теперь
не тянет вновь просунуть палец в пройму
палитры?
ТРЕМЕНС:
Слушайте, мы собрались,
чтоб смерть решать, — вопрос отменно важный;
не к месту здесь цветные разговоры.
Поговорим о смерти. Вы смеетесь?
Тем лучше; но поговорим о смерти.
Что — упоенье смерти? Это — боль,
как молния. Душа подобна зубу,
и душу Бог выкручивает — хрясь! —
и кончено… Что дальше? Тошнота
немыслимая и потом — зиянье,
спирали сумасшествия — и чувство
кружащегося живчика, — и тьма,
тьма, — гробовая бархатная бездна,
а в бездне…
ЭДМИН:
Перестаньте! Это хуже,
чем о плохой картине рассуждать!
Вот. Наконец-то.
Слуга вводит Дандилио.
ДАНДИЛИО:
как жарко тут! А мы давненько, Тременс,
не виделись — отшельником живете.
Я изумлен был вашим приглашеньем:
мудрец-де приглашает мотылька.
Для Эллы — вот — коробка глянцевитых
засахаренных слив — она их любит.
Морн, здравствуйте! Эдмин, вы дурно спите
бледны, как ландыш… Ба! Неужто — Ганус?
Ведь мы знакомы были. Это — тайна,
не правда ли, что вы к нам воротились?
Когда вечор мы с вами… как узнал я?
Да по клейму, по синей цифре — тут —
повыше кисти: заломили руки,
и цифра обнажилась. Я приметил
и, помнится, сказал, что в Дездемоне…
ТРЕМЕНС:
Вот вам вино, печенья… Скоро Элла
вернется… Видите, живу я тихо,
но весело. И мне налейте. Кстати,
тут вышел спор: вот эти господа
решить хотят, кому из них платить
за ужин… в честь одной плясуньи модной.
Вот если б вы…
ДАНДИЛИО:
Конечно! Заплачу
с охотою!
ТРЕМЕНС:
Нет, нет, не то… Сожмите
платок и выпустите два конца, —
один с узлом…
МОРН:
…невидимым, конечно.
Ведь он дитя, — все объясняй ему!
Вы помните, беспечный одуванчик,
вас посадил: просвечивал седой
ваш хохолок, и вы цилиндр мохнатый
старались нахлобучить на луну
и чмокали так радостно…
ДАНДИЛИО:
И после
в цилиндре пахло молоком. Шутник,
прощаю вам!
ГАНУС:
Скорей же… вас просили…
ДАНДИЛИО:
Полно, полно, друже,
терпенье… Вот платок мой. Не платок,
а знамя разноцветное. Простите.
Спиною стану к обществу… Готово!
ТРЕМЕНС:
Платить тому, кто вырвет узел. Ганус,
тяни…
ГАНУС:
МОРН:
Вам, как всегда, везет…
ГАНУС:
Я не могу… что сделал я!.. не надо…
ТРЕМЕНС:
Сжал голову, бормочет… Ведь не ты —
он проиграл!
ДАНДИЛИО:
Позвольте, что такое…
ошибся я… узла и вовсе нет,
не завязал, смотрите, вот так чудо!
ЭДМИН:
Судьба, судьба, судьба решила так!..
Послушайтесь судьбы! Так и выходит!
Прошу вас — я прошу вас — помиритесь!
Все хорошо!..
ДАНДИЛИО:
(нюхает <табак>)
…И я плачу за ужин.
ТРЕМЕНС:
Знаток картин волнуется… Довольно
с судьбой шутить: давай сюда платок!
ДАНДИЛИО:
Как так — давай? Он нужен мне — чихаю,
он в табаке, он сыроват; к тому же
простужен я.
ТРЕМЕНС:
Э, проще мы устроим!
Вот — с картами…
ГАНУС:
(бормочет)
Я не могу…
ТРЕМЕНС:
Скорей,
какая масть?
МОРН:
Ну что же, я люблю
цвет алый — жизнь, и розы, и рассветы..
ТРЕМЕНС:
Показываю! Ганус, стой! вот глупый —
бух в обморок!..
ДАНДИЛИО:
Держите, ух, тяжелый!
Держите, Тременс, — кости у меня
стеклянные. А, вот — очнулся.
ГАНУС:
Боже,
прости меня…
ДАНДИЛИО:
Пойдем, пойдем… приляжем…
(Уводит его в спальню.)
МОРН:
Он рокового повторенья счастья
не вынес. Так. Восьмерка треф. Отлично.
(К Эдмину.)
Бледнеешь, друг? Зачем? Чтоб выделять
отчетливее черный силуэт
моей судьбы? Отчаянье подчас —
тончайший живописец… Я готов.
Где пистолет?
ТРЕМЕНС:
Пожалуйста, не здесь.
Я не люблю, чтоб в доме у меня
сорили.
МОРН:
Да, вы правы. Спите крепко,
почтенный Тременс. Дом мой выше. Выстрел
звучнее в нем расплещется, и завтра
заря взойдет без моего участья{18}.
Пойдем, Эдмин. Я буду ночевать
у Цезаря.
Морн и Эдмин, первый поддерживая второго, уходят.
ТРЕМЕНС:
(один)
Спасибо… Мой озноб
текучею сменился теплотою…
Как хороши — предсмертная усмешка
и отсвет гибели в глазах! Бодрится,
играет он… До самого актера
мне дела нет, но — странно — вот опять
сдается мне, что слышу голос этот
не в первый раз: так — вспомнится напев,
а слов к нему не вспомнишь; может статься
их вовсе нет; одно движенье мысли —
и сам напев растаял… Я доволен
сегодняшним разнообразным действом,
личинами неведомого. Так!
Доволен я — и ощущаю в жилах
живую томность, оттепель, капели…
Так! Вылезай, бубновая пятерка,
из рукава! Не знаю, как случилось,
но, жалости мгновенной повинуясь,
я подменил ту карту, что схватил —
малиновые ромбы — той, другой,
что показал. Раз-два! Восьмерка треф! —
пожалуйте! — и выглянула смерть
из траурного клевера на Морна!
Пока глупцы о розах говорят —
мазком ладони, перелетом пальцев
так быстрая свершается судьба.
Но никогда мой Ганус не узнает,
что я схитрил, что выпала ему,
счастливцу, смерть…
Из спальни возвращается Дандилио.
ДАНДИЛИО:
Ушли? А вот проститься
со мной забыли… Эта табакерка —
старинная… Три века табаку
не нюхали: теперь опять он в моде.
Желаете?
ТРЕМЕНС:
Что с Ганусом? Припадок?
ДАНДИЛИО:
Так, пустяки. Приник к постели, что-то
бормочет и выбрасывает руки,
как будто ловит за края одежд
невидимых прохожих.
ТРЕМЕНС:
Пусть, — полезно.
Научится.
ДАНДИЛИО:
Да, всякое зерно
годится в житницу души, вы правы…
ТРЕМЕНС:
Я разумел иначе… А, шаги
моей влюбленной Эллы! Знаю, знаю,
куда она ходила…
Входит Элла.
ЭЛЛА:
Дандилио!
ДАНДИЛИО:
Что, милая, что, легкая моя?..
ЭЛЛА:
Остались щепки… щепки!.. Он… Клиян…
О, Господи… Не трогайте! Оставьте…
Я — липкая… Я вся холодной болью
пропитана. Ложь! Ложь! Не может быть,
чтоб это вот звалось блаженством. Смерть,
а не блаженство! Гробовою крышкой
задели душу… прищемили… больно…
ТРЕМЕНС:
То — кровь моя. Пускай она поплачет.
ДАНДИЛИО:
Ну вот… Ну вот… Дай отодвину локон…
Жемчужины и розы на щеках,
блеск, волосы, росистые от снегу…
Ты — глупая. Все хорошо. Играя,
ребенок поцарапался — и плачет.
Жизнь обежит, шумя летучим платьем,
все комнаты, как молодая мать,
падет перед ребенком на колени,
царапинку со смехом поцелует…
АКТ III
Сцена I
Громадный кабинет. В высоких окнах — ночь звездная, но сцена в темноте. И осторожно входят две фигуры.
МОРН:
у Цезаря!.. Итак — конец, мой милый…
В последний раз, как два цареубийцы,
мы за полночь по тайным переходам
прокрались в мой дворец… Зажги свечу.
Воск потечет — ты вставь ее прямее.
Еще одну… Так. Вместо лампы трезвой!
Теперь послушай. Я возможность смерти
предусмотрел. Вот тут, в столе, в дубовых
и малахитовых глубинах спят
мои бумаги — договоры, планы,
черновики законов… и сухие
цветы… Ключи передаю тебе.
Передаю и это завещанье,
где сказано, что в приступе видений
слепительных и сладких я решил
склониться в смерть. Пускай мою корону, —
как мяч тугой, откинутый пинком, —
поймает и сожмет в охапку юный
племянник мой, пускай седые совы —
сенаторы, что пестуют его —
моей страной повластвуют бесшумно,
покамест на престоле — только мальчик,
болтающий ногами… А народ
не должен знать. Пускай моя карета,
блистая синим лаком и гербом,
по площади и через мост, как прежде,
проносится. Я призраком пребуду.
А подрастет наследник мой — хочу,
чтоб он открыл, как умер я: он сказку
начнет со сказки. Мантия моя,
расшитая пожарами, быть может,
ему придется впору… Ты, Эдмин,
советник мой, наперсник мой тишайший,
ты светлою своею тишиной
смягчай углы, прохладой окружай
движенья власти… Понял?
ЭДМИН:
Все исполню…
МОРН:
Еще одно: сегодня в час раздумья
ребяческий, но нужный мне указ
составил я — что всяк, кому удастся
бежать из ссылки, будет за отвагу
помилован…
ЭДМИН:
Исполню все. И если б
ты намекнул одним движеньем век,
чтоб я тебе в неведомую вечность
сопутствовал…
МОРН:
…Зажги и эти свечи.
Пусть зеркала виденьями, ветрами
наполнятся… Сейчас вернусь. Иду я
в ту горницу, где вот четыре года
горит и дышит в бархатном гнезде
моя корона огненная; пусть
она сожмет брильянтового болью
мне голову, чтоб с головы скатиться,
когда я навзничь…
ЭДМИН:
бесценный мой!..
МОРН:
Взрыв музыки! как бы на миг открылась
дверь в небеса… А тут — какие струны
звук удлинят! Какую сказку людям
дарую!.. Знаешь, в темноте коленом
об кресло я ударился. Болит.
Уходит.
ЭДМИН:
(один)
О, я подобен воску!.. Не забудет
мне летопись вот этого бессилья…
Виновен я… Зачем не порываюсь
его спасти?.. Встань, встань, душа моя!
Нет, вязкая дремота… Я бы мог
мольбами, убежденьями, — я знаю,
такие есть, — остановить… И что же?
Как человек во снах не может двинуть
рукою, — я не в силах и продумать
то, что сейчас случится… Вот оно —
возмездие!.. Когда, однажды, в детстве,
мне запретили к пчельнику пойти,
я в помыслах на миг себе представил
смерть матери и то, как без надзора
ем светлый мед, — а мать свою любил я
до слез, до сердцебьенья… Вот оно —
возмездие. Теперь я к сладким сотам
опять прилип. Одно теперь я вижу,
одно горит мне в сумраке: поутру
весть об измене принесу! Как некий
преступник, отуманенный вином,
войду, скажу, — Мидия будет плакать…
И слов своих не слыша, и дрожа,
и лаской утешенья лицемерной
к ней прикасаясь незаметно, буду
ей лгать, дабы занять чужое место.
Да, лгать, рассказывать — о чем? — о мнимой
неверности того, перед которым
мы с нею — пыль! Когда б он жить остался,
я до конца молчал бы… Но теперь
мой бог уйдет… Один останусь, слабый
и жадный… Лучше смерть! О если бы
он приказал мне умереть!.. Гори,
безвольный воск… Дышите, зеркала,
пыланьем погребальным…
(Зажигает свечи. Их много.)
МОРН:
(входя обратно)
Вот корона.
Моя корона. Капли водопадов
на остриях… Эдмин, пора мне. Завтра
ты созовешь сенат… объявишь… тайно…
Прощай же… мне пора… Перед глазами
столбы огня проносятся… Да, слушай —
последнее… пойдешь к Мидии, скажешь,
что Морн — король… нет, не король, не так.
Ты скажешь: умер Морн… постой… нет… скажешь
уехал… нет, не знаю я! Ты лучше
сам что-нибудь придумай, — но не надо
про короля… И очень тихо скажешь,
и очень мягко, как умеешь… Что же
ты плачешь так? Не надо… Встань с колен,
встань… у тебя лопатки ходят, словно
у женщины… Не надо плакать, милый…
Поди… в другую комнату: когда
услышишь выстрел — возвращайся… Полно,
я умираю весело… прощай…
поди… постой! Ты помнишь, как однажды
мы из дворца во мраке пробирались,
и часовой пальнул в меня, и ворот
мне прострелил?.. Как мы тогда смеялись…
Эдмин? Ушел… Один я, а кругом
пылающие свечи, зеркала
и ночь морозная… Светло и страшно…
вот пистолет… старинный… шесть зарядов…
мне одного достаточно… Эй, кто там
над крышами? Ты, Боже? Так прости мне,
что люди не простят! Как лучше — стоя
иль сидя?.. Лучше — сидя. Живо. Только
не думать!.. Хлоп — входи, обойма! Дуло —
в грудь. Под ребро. Вот сердце. Так. Теперь
предохранитель… Грудь в пупырках. Дуло
прохладно, словно лаковая трубка,
приставленная доктором: сопит
он, слушает… и лысина, и трубка
в лад с грудью поднимаются…
Нет, стой!
Так люди не стреляются… Ведь нужно
осмыслить… Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
Шесть. Шесть шагов от кресла до окна.
Снег светится. Как вызвездило! Боже,
дай силы мне, дай силы мне, прошу —
дай силы мне… Вон спит моя столица,
вся в инее, вся в синей
