он выводил линии перспективы, в глубине что-то менялось, жена исчезала из яркой проймы столовой, свет потухал и зажигался поближе, в гостиной, и уже никакой перспективы не было. До красок вообще доходило редко, да и, по правде сказать, Лужин предпочитал карандаш. От сырости акварели неприятно коробилась бумага, мокрые краски сливались; порой нельзя было отвязаться от какой-нибудь чрезвычайно живучей берлинской лазури, – наберешь ее только на самый кончик кисточки, а она уже расползается по эмали, пожирая приготовленный тон, и вода в стаканчике ядовито-синяя. Были плотные трубочки с китайской тушью и белилами, но неизменно терялись колпачки, подсыхало горлышко, и при нажатии трубочка лопалась снизу, и оттуда вылезал, виясь, толстый червячок краски. Бесплодная выходила пачкотня, и самые простые вещи – ваза с цветами или закат, скопированный из проспекта Ривьеры, – получались пятнистые, болезненные, ужасные. Рисовать же было приятно. Он нарисовал тещу, и она обиделась; нарисовал в профиль жену, и она сказала, что если она такая, то нечего было на ней жениться; зато очень хорошо вышел высокий крахмальный воротник тестя. С удовольствием Лужин чинил карандаш, мерил что-то, прищурив глаз и подняв карандаш с прижатым к нему большим пальцем, и осторожно двигал по бумаге резинкой, придерживая лист ладонью, так как по опыту знал, что иначе лист с треском даст складку. И очень деликатно он сдувал атомы резины, боясь прикосновением руки загрязнить рисунок. Больше всего он любил то, с чего начал по совету жены, то, к чему постоянно возвращался, – белые кубы, пирамиды, цилиндры и кусок гипсового орнамента, напоминавший ему урок рисования в школе, – единственный приемлемый урок. Успокоительны были тонкие линии, которые он по сто раз перечерчивал, добиваясь предельной тонкости, точности, чистоты. И замечательно хорошо было тушевать, нежно и ровно, не слишком нажимая, правильно ложащимися штрихами.
«Готово», – сказал он, отстраняя от себя лист и сквозь ресницы глядя на дорисованный куб. Тесть надел пенснэ и долго смотрел, кивая головой. Из гостиной пришли теща и жена и стали смотреть тоже. «Он даже маленькую тень отбрасывает, – сказала жена. – Очень, очень симпатичный куб». – «Здорово, прямо футуристика», – проговорила теща. Лужин, улыбаясь одной стороной рта, взял рисунок и оглядел стены кабинета. Около двери уже висело одно его произведение: поезд на мосту, перекинутом через пропасть. В гостиной тоже было кое-что: череп на телефонной книжке. В столовой были очень круглые апельсины, которые все почему-то принимали за томаты. А спальню украшал углем сделанный барельеф и конфиденциальный разговор конуса с пирамидой. Он ушел из кабинета, блуждая по стенам глазами, и жена сказала со вздохом: «Интересно, куда милый Лужин это повесит».
«Меня еще не сочли нужным уведомить», – начала мать, указывая подбородком на груду пестрых проспектов, лежавших на столе. «А я сама не знаю, – сказала Лужина. – Очень трудно решить, всюду красиво. Я думаю, мы сперва поедем в Ниццу». – «Я бы посоветовал Итальянские озера», – заговорил отец, сложив газету и сняв пенснэ, и стал рассказывать, как эти озера прекрасны. «Я боюсь, ему немного надоели разговоры о путешествии, – сказала Лужина. – Мы в один прекрасный день просто сядем в поезд и покатим». – «Не раньше апреля, – умоляюще протянула мать. – Ты же мне обещала…»
Лужин вернулся в кабинет. «У меня значилась коробочка с кнопками», – сказал он, глядя на письменный стол и хлопая себя по карманам (при этом он опять, в третий или четвертый раз, почувствовал, что в левом кармане что-то есть, – но не коробочка, – и некогда было расследовать). Кнопки нашлись в столе. Лужин взял их и поспешно вышел.
«Да, я совсем забыла тебе рассказать. Представь себе, вчера утром…» И она стала рассказывать дочери, что звонила ей одна дама, неожиданно приехавшая из России. Эта дама барышней часто бывала у них в Петербурге. Оказалось, что несколько лет тому назад она вышла замуж за советского купца или чиновника – точно нельзя было разобрать – и по пути на курорт, куда муж ехал набираться новых сил, остановилась недельки на две в Берлине. «Мне, знаешь, как-то неловко, чтобы она бывала у меня, но она такая навязчивая. Удивляюсь, что она не боится звонить ко мне. Ведь если у нее там, в Совдепии, узнают, что она ко мне звонила…» – «Ах, мама, это, вероятно, очень несчастная женщина, – вырвалась временно на свободу, хочется повидать кого-нибудь». – «Ну, так я тебе ее передам, – облегченно сказала мать, – благо у тебя теплее».
И как-то, через несколько дней, в полдень появилась приезжая. Лужин еще почивал, так как ночью плохо выспался. Дважды с гортанным криком просыпался, душимый кошмаром, и сейчас Лужиной было как-то не до гостей. Приезжая оказалась худощавой, живой, удачно накрашенной и остриженной дамой, одетой, как одевалась Лужина, с недешевой простотой. Громко, вперебивку, убеждая друг друга, что обе они ничуть не изменились, а разве только похорошели, они прошли в кабинет, где было уютней, чем в гостиной. Приезжая про себя отметила, что Лужина десять-двенадцать лет тому назад была довольно изящной, подвижной девочкой, а теперь пополнела, побледнела, притихла, а Лужина нашла, что скромная, молчаливая барышня, некогда бывавшая у них и влюбленная в студента, впоследствии расстрелянного, превратилась в очень интересную, уверенную даму. «Ну и ваш Берлин… благодарю покорно. Я чуть не сдохла от холода. У нас в Ленинграде теплее, ей-богу, теплее». – «Какой он, Петербург? Наверно, очень изменился?» – спросила Лужина. «Конечно, изменился», – бойко ответила приезжая. «И тяжелая, тяжелая жизнь», – вдумчиво кивая, сказала Лужина. «Ах, глупости какие! Ничего подобного. Работают у нас, строят. Даже мой мальчуган, – как, вы не знали, что у меня есть мальчуган? – ну как же, как же, очаровательный карапуз, – так вот, даже мой Митька говорит, что у нас в Ленингляде ляботают, а в Беллине бульзуи ничего не делают. И вообще, он находит, что в Берлине куда хуже, ни на что даже не желает смотреть. Он такой, знаете, наблюдательный, чуткий… Нет, серьезно говоря, ребенок прав. Я сама чувствую, как мы опередили Европу. Возьмите наш театр. Ведь у вас, в Европе, театра нет, просто нет. Я, понимаете, ничуть, ничуть не хвалю коммунистов. Но приходится признать одно: они смотрят вперед, они строят. Интенсивное строительство». – «Я ничего в политике не понимаю, – жалобно протянула Лужина. – Но только мне кажется…» – «Я только говорю, что нужно широко мыслить, – поспешно продолжала приезжая. – Вот, например, я сразу, как приехала, купила эмигрантскую газетку. И еще муж говорит, так, в шутку, – зачем ты, матушка, деньги тратишь на такое дерьмо, – он хуже выразился, но скажем так для приличия, – а я вот: нет, говорю, все нужно посмотреть, все узнать, совершенно беспристрастно. И представьте, – открываю газету, читаю, и такая там напечатана клевета, такая ложь, так все плоско». – «Я русские газеты редко вижу, – виновато сказала Лужина. – Вот мама получает русскую газету, из Сербии, кажется…» – «Круговая порука, – продолжала с разбегу приезжая. – Только ругать, и никто не смеет пикнуть что-нибудь за». – «Право же, будем говорить о другом, – растерянно сказала Лужина. – Я не могу это выразить, я плохо умею об этом говорить, но я чувствую, что вы ошибаетесь. Вот, если хотите поговорить об этом с моими родителями как-нибудь…» – (и, говоря это, Лужина, не без некоторого удовольствия, представила себе выкаченные глаза матери и ее павлиньи возгласы). «Ну, вы еще маленькая, – снисходительно улыбнулась приезжая. – Расскажите мне, что вы делаете, чем занимается ваш муж, какой он». – «Он играл в шахматы, – ответила Лужина. – Замечательно играл. Но потом переутомился и теперь отдыхает, и, пожалуйста, не нужно с ним говорить о шахматах». – «Да-да, я знаю, что он шахматист, – сказала приезжая. – Но какой он? Реакционер? Белогвардеец?» – «Право, не знаю», – рассмеялась Лужина. «Я о нем вообще кое-что слышала, – продолжала приезжая. – Когда мне ваша maman сказала, что вы вышли за Лужина, я сразу и подумала почему-то, что это он и есть. У меня была хорошая знакомая в Ленинграде, она и рассказывала мне, – с такой, знаете, наивной гордостью, – как научила своего маленького племянника играть в шахматы и как он потом стал чрезвычайно…»
На этом месте разговора произошел в соседней гостиной странный шум, словно там кто-то ушибся и вскрикнул. «Одну минуточку», – сказала Лужина и, вскочив с дивана, хотела было раздвинуть дверь в гостиную, но, передумав, прошла в гостиную через прихожую. Там она увидела совершенно неожиданного Лужина. Он был в халате, в ночных туфлях, держал в одной руке кусок булки, – но, конечно, не это было удивительно, – удивительно было дрожащее волнение, искажавшее его лицо, широко открытые, блестящие глаза, и лоб у него словно разбух, жила вздулась, и, увидев жену, он как бы сразу не обратил на нее внимания, а продолжал стоять, глядя с разинутым ртом в сторону кабинета. В следующее мгновение оказалось, что волнение его радостно. Он как-то радостно щелкнул зубами на жену и потом тяжело закружился, чуть не опрокинул пальму, потерял одну туфлю, которая скользнула, как живая, в столовую, где дымилось какао, и он проворно последовал за ней. «Я ничего, ничего», – лукаво сказал Лужин и, как человек, наслаждающийся тайной находкой, хлопнул себя по коленям и, жмурясь, замотал головой. «Эта дама из России, – пытливо сказала жена. – Она знает вашу тетку, которая, – ну, одним словом, одну вашу тетку». – «Отлично, отлично», – проговорил Лужин и вдруг захлебнулся смехом. «Чего я пугаюсь? – подумала она. – Ему просто весело, он проснулся в хорошем настроении, хотел, может быть…» – «Есть какая-нибудь шуточка, Лужин?» – «Да-да, – сказал Лужин и добавил, найдя выход: – Я хотел представиться в халате». – «Ну вот, нам весело, это хорошо, – сказала она с улыбкой. – Вы покушайте, а потом одевайтесь. Сегодня как будто теплее». И Лужина, оставив мужа в столовой, быстро вернулась в кабинет. Гостья сидела на диване и рассматривала виды Швейцарии на страницах путеводительной брошюрки. «Послушайте, – сказала она, увидя Лужину, – а я вас возьму в оборот. Мне нужно кое-что купить, и я абсолютно не знаю, где тут лучшие магазины. Вчера битый час простояла перед витриной, стою и думаю: может быть,
