Звонок. Владимир Владимирович Набоков
Семь лет прошло с тех пор, как он с нею расстался. Господи, какая сутолока на Николаевском вокзале! Не стой так близко, сейчас поезд тронется. Ну вот, прощай, моя хорошая… Она пошла рядом, высокая, худощавая, в макинтоше, с черно-белым шарфом вокруг шеи, и медленным течением ее уносило назад. Затем он повоевал, нехотя и беспорядочно. Затем, в одну прекрасную ночь, под восторженное стрекотание кузнечиков, перешел к белым. Затем, уже через год, незадолго до выхода на чужбину, на крутой и каменистой Чайной улице в Ялте, он встретил своего дядю, московского адвоката. Как же, как же, сведения есть, два письма. Собирается в Германию и разрешение уже получила. А ты молодцом. И, наконец, Россия дала ему отпуск, по мнению иных бессрочный. Россия долго держала его, он медленно соскальзывал вниз с севера на юг, и Россия все старалась удержать его, Тверью, Харьковом, Белгородом,-всякими занимательными деревушками… не помогло. Был у нее в запасе еще один соблазн, еще один последний подарок,-Таврида, но и это не помогло. Уехал. И на пароходе он познакомился с молодым англичанином, весельчаком и спортсменом, который отправлялся в Африку,
Николай Степаныч побывал и в Африке, и в Италии, и почему-то на Канарских островах, и опять в Африке, где некоторое время служил в иностранном легионе. Он сперва вспоминал ее часто, потом редко, потом снова все чаще и чаще. Ее второй муж, немец, умер во время войны. Ему принадлежали в Берлине два дома. Николай Степаныч рассчитывал, что она в Берлине бедствовать не будет. Но как время идет! Прямо поразительно… Неужто целых семь лет?
За эти годы он окреп, огрубел, лишился указательного пальца, изучил два языка итальянский и английский. Его глаза стали еще простодушнее и светлее, оттого что ровным, мужицким загаром покрылось лицо. Он курил трубку. Походка его,-крепкая, как у большинства коротконогих людей, стала удивительно мерною. Одно совершенно не изменилось в нем: его смех, с прищуринкой, с прибауткой.
Он долго посмеивался, качал головой, когда наконец решил все бросить и потихоньку перебраться в Берлин. Как-то раз в Италии, кажется, он заметил на лотке русскую газету, издававшуюся в Берлине, Он написал туда, просил поместить объявление, что он, мол, разыскивает… Вскоре после этого он покатил дальше, так и не узнав ничего. Из Каира уезжал в Берлин старичок журналист Грушевский. Вы там наведите справки. Может быть, найдете. Скажите, что я жив, здоров… Но и тут никаких вестей он не получил. А теперь пора… Нагрянуть. Там, на месте, уже легче будет разыскать. Возня с визами, денег не ахти как много. Ну, да уж как-нибудь доедем…
И он доехал. В желтом пальто с большими пуговицами, в клетчатом картузе, короткий и широкоплечий, с трубкой в зубах и с чемоданом в руке, он вышел на площадь перед вокзалом, усмехнулся, полюбовался бриллиантовой рекламой, проедающей темноту. Ночь в затхлом номере дешевой гостиницы он провел плохо, все придумывал, как начать розыски. Адресный стол, редакция русской газеты… Семь лет. Она, должно быть, здорово постарела. Свинство было так долго ждать, мог раньше приехать. Но эти годы, это великолепное шатание по свету, волнение свободы, свобода, о которой мечталось в детстве’.. Сплошной Майн-Рид… И вот опять новый город, подозрительная перина и скрежет трамвая. Он нащупал спички, обрубком пальца привычным движением стал вдавливать в трубку мягкий табачок.
Во время путешествия забываешь названия дней: их заменяют города. Когда утром Николай Степаныч вышел на улицу с намерением отправиться в полицию, то увидел на всех лавках решетки. Оказалось воскресенье. Адресный стол, редакция полетели к черту (не дай Бог попасть в воскресенье в чужой город!). Дело было осенью: ветер, астры в скверах, сплошь белое небо, желтые трамваи, трубный рев простуженных таксомоторов. Его несколько знобило от волнения, от мысли, что вот он в том же городе, как и она. За германский полтинник ему дали стакан портвейна в шоферском кабаке, и вино натощак подействовало приятно. На улицах там и сям накрапывала русская речь: «…Сколько раз я тебя просила…» И через несколько туземных прохожих: «…Он мне предлагает их купить, но я, по правде сказать…» От волнения он посмеивался и гораздо скорее, чем обычно, выкуривал трубку. «…Казалось, прошло, а теперь и Гриша слег…» Опять русские! Он подумал, не подойти ли к ним, не спросить ли поучтивее: «Вы, может быть, знаете такую-то?» В этой заблудившейся русской провинции, наверное, все друг друга знают,
Уже вечерело, и очаровательным мандариновым светом налились в сумерках стеклянные ярусы огромного универсального магазина, когда Николай Степаныч. проходя мимо какого-то дома, случайно заметил на плоской серой колонке фронтона, у дверей, небольшую белую вывеску: «Зубной врач И. С. Вайнер. Из Петрограда». Неожиданное воспоминание так и ошпарило его. «Этот, милостивый государь, подгнил, придется удалить». В окне прямо против кресла пыток -стеклянные снимки, швейцарские виды… Окно выходило на Мойку. «Теперь прополощите». И доктор Вайнер, толстый, спокойный старик в белом халате, в проницательных очках, перебирал инструментики. Она ходила к нем)’, и двоюродные братья ходили, и еше говорили, когда случалась между ними какая-нибудь обида: а хочешь Вайнера (т. е. в зубы)?
Николай Степаныч постоял перед дверью, хотел было позвонить, да вспомнил, что нынче воскресенье, подумал и все-таки позвонил. Что-то зажужжало в замке, и дверь поддалась. Он поднялся на первый этаж. Открыла горничная.
Нет, господин доктор сегодня не принимает. У меня зубы не болят, возразил Николай Степаныч на прескверном немецком языке. Доктор Вайнер мой старый знакомый… Моя фамилия Галатов, он, вероятно, помнит… Я доложу,-сказала горничная.
Через минуту вышел в прихожую пожилой человек, в домашней куртке с бранденбургами, рыжеватый, удивительно с виду приветливый и, весело отрекомендовавшись, добавил:
Я вас, однако, не помню, тут, вероятно, произошла ошибочка.
Николай Степаныч посмотрел на него и извинился: Да. И я вас тоже не помню. Я думал найти того доктора Вайнера, который жил до революции на Мойке. Промахнулся, простите.
Ах, это однофамилец, сказал дантист. Однофамилец. Это однофамилец. Я жил на Загородном.
Мы у него все лечились, пояснил Николай Степаныч.-Вот я и думал… Дело в том, что я разыскиваю одну даму,-госпожу Неллис…
Вайнер прикусил губу, напряженно посмотрел в сторону, потом снова обратился к нему.
Позвольте… Если я не ошибаюсь… По-моему… По-моему, какая-то госпожа Неллис была у меня не так давно… Это мы сейчас установим. Будьте любезны пройти ко мне в кабинет,
В кабинете Николай Степаныч ничего не разглядел. Он не сводил глаз с безукоризненной лысины Вайнера, который наклонился над своим журналом.
Это мы сейчас установим, говорил Вайнер, водя пальцем по страницам. Это мы сейчас установим. Это мы сейчас… Вот, пожалуйте, Неллис. Золотая пломба и еще что-то, не вижу, тут клякса.
А как имя и отчество? спросил Николай Степаныч, подойдя к столу, и обшлагом чуть не сбил пепельницу.
И это отмечено. Ольга Кирилловна. Да, правильно,-облегченно вздохнул Николай Степаныч.
Адрес: Планнерштрассе 59, бай Баб, чмокнул Вайнер и быстро переписал адрес на отдельный листок. Вторая улица отсюда. Пожалуйста. Очень рад услужить. Это ваша родственница? Моя мать, сказал Николай Степаныч. Выйдя от дантиста, он пошел несколько ускоренным шагом. То, что он так скоро ее отыскал, поразило его, как карточный фокус. Едучи в Берлин, он ни минуты не думал о том, что, может быть, она давно умерла или переехала в другой город, в другую страну, и все-таки фокус удался. Вайнер оказался не тем Вайнером, и все-таки судьба вышла из положения. Прекрасный город, прекрасный дождь! (Бисерный осенний дождь моросил как бы шепотом, и на улицах было темно.) Как она встретит его? Нежно? Или грустно? Или совсем спокойно? Она не баловала его в детстве. Ты не смеешь тут бегать, когда я играю на рояле. Потом, когда он вырос, ему часто казалось, что он мало нужен ей. Теперь он старался вообразить ее лицо, но мысли упорно не окрашивались, и он никак не мог собрать в живой зрительный образ то, что знал умом: ее худую, высокую, как бы некрепко свинченную фигуру, темные волосы с налетом седины у висков, большой бледный рот, потрепанный макинтош, в котором она была в последний раз, и усталое, горькое, уже старческое выражение. которое появилось на ее увядшем лице в те бедственные годы. Пятьдесят первый номер. Еще восемь домов.
Он спохватился вдруг, что волнуется нестерпимо, до неприличия, куда больше, чем в тот миг, например, когда лежал, страшно потея, уткнувшись боком в скалу, и целился в налетающий вихрь, в белое чучело на чудесной арабской лошади. Не доходя до пятьдесят девятого номера, он остановился, вынул трубку и резиновый мешочек с табаком, набил трубку медленно, тщательно, не выронив ни одной табачной стружки, поднес спичку, потянул, посмотрел, как взбухает огненный холмик, набрал полный рот сладковатого, щиплющего язык дыма, осторожно выпустил его и не спеша, крепкими шагами, подошел к дому.
На лестнице было так темно, что раза два он споткнулся. Добравшись в густом мраке до первой площадки, он чиркнул спичкой и осветил золотистую дощечку подле двери. Не та фамилия. Странное имя «Баб» он нашел только гораздо выше. Огонек обжег ему пальцы и потух. Фу ты, как сердце стучит… Он в темноте нащупал кнопку и позвонил. Затем вынул трубку из зубов и стал ждать, чувствуя, как мучительная улыбка разрывает ему рот.
И вот что-то звукнуло за дверью, раз, еще раз и, как ветер, качнулась дверь. В передней было так же темно, как на лестнице, и из этой темноты к нему вылетел звучный и веселый голос. «У нас во всем доме погасло электричество, прямо ужас», и он мгновенно узнал это долгое, тягучее «у» в «ужасе» и мгновенно по этому звуку восстановил до малейших черт ту, которая, скрытая тьмой, стала в дверях.
Правда, ни зги не видать, усмехнулся он и шагнул к ней.
Она так ахнула, будто кто-то с размаху ударил ее. Он отыскал в темноте ее руки, плечи, толкнул что-то (вероятно, подставку для зонтиков).
Нет-нет-нет это невозможно, это невозможно…-быстро-быстро повторяла она и куда-то пятилась.
Да постой же, мама, постой же, сказал он, и опять стукнулся (на этот раз о полуоткрытую дверь, которая со звоном захлопнулась). Это с ума можно сойти… Коленька, Коль… Он целовал ее в щеки, в волосы, куда попало, ничего не видя в темноте, но каким-то внутренним взором узнавая ее всю, с головы до пят, и только одно было в ней новое (но и это новое неожиданно напомнило самую глубину детства, когда она играла на рояле) сильный, нарядный запах духов, словно не было тех промежуточных лет, когда он мужал,
