а ока старела, и не душилась больше, и потом так горько увядала, в те бедственные годы, словно всего этого не было, и он из далекого изгнания попал прямо в детство…
Вот ты. Это ты. Ну, вот ты… лепетала она, мягкими губами прижимаясь к нему. Это хорошо… Это так надо…
Да неужели нигде нет света? рассмеялся Николай Степаныч.
Она толкнула какую-то дверь и проговорила взволнованным голосом:
Да. Пойдем. У меня там свечи горят. Ну, покажись… сказал он, входя в оранжевое мерцание свеч, и жадно взглянул на мать. У нее волосы были совсем светлые, выкрашенные в цвет соломы.
Ну, что же, узнаешь? сказала она, тяжело дыша, и поспешно добавила: Да не смотри так. Рассказывай, рассказывай! Как ты загорел… Боже мой! Да, ну же, рассказывай!
Белокурые, подстриженные волосы… А лицо было раскрашено с какой-то мучительной тщательностью. Но мокрая полоска слезы разъела розовый слой, но дрожали густые от краски ресницы, но полиловела пудра на крыльях носа… Она была в синем лоснящемся платье с высоким воротником. И все было в ней чужое, и беспокойное, и страшное.
У тебя. мама, вероятно, сегодня визиты, заметил Николай Степаныч, не зная, что сказать, и энергично скинул пальто.
Она пошла от него к столу, где что-то было нагромождено и блестело, потом к нему опять, посмотрелась в зеркало,-словно не знала, что делать.
Сколько лет… Боже мой! Я прямо не верю глазам. Да-да, у меня должны быть гости. Я их отменю. Я позвоню. Я что-нибудь сделаю. Надо отменить… Ах ты, Боже мой…
Она прижалась к нему, теребила ему рукава. Да успокойся, мама, что с тобой, нельзя же так. Сядем куда-нибудь. Скажи, как у тебя все? Как ты поживаешь?.. И почему-то боясь ответов на свои вопросы, он стал рассказывать о себе, ладно прищелкивая слово к слову, попыхивая трубкой, стараясь заговорить, обкурить свое изумление. Оказалось, что и объявление она видела, и со стареньким журналистом встретилась, и несколько раз писала сыну в Италию, в Каир… Теперь, после того, как он рассмотрел ее искаженное краской лицо, ее искусственно желтые волосы, ему казалось, что и голос ее уже не тот. И. рассказывая о своих приключениях, не останавливаясь ни на мгновение, он оглядывал наполовину освещенную, дрожащую комнату, с плюшевой кошкой на камине, с ширмой, из-за которой выступало изножье кровати, с Фридрихом, играющим на флейте, с вазочками на полке, в которых прыгало, как ртуть, отражение огней… Странствуя глазами по комнате, он рассмотрел и то, что раньше мельком заметил, накрытый на двоих стол, пузатую бутыль ликера, две высокие рюмки и огромный розовый пирог в разноцветном кольце еще не зажженных восковых свечек. «…Я, конечно, сразу выскочил, и что же, ты думаешь, оказалось? Ну-ка, угадай!» Она как бы очнулась, испуганно посмотрела на него (а сидела она рядом, на диване, слегка откинувшись, сжав руками виски, и ее ноги отливали незнакомым блеском). «Да ты разве не слушаешь, мама?»
Нет, что ты, я слушаю, я слушаю… И теперь он подметил еще одно: она была странно рассеянна, словно прислушивалась не к его словам, а к чему-то постороннему, грозящему и неизбежному… Он продолжал свой рассказ, но опять остановился, спросил:
Это в честь кого же, пирог? Очень аппетитный. Его мать растерянно улыбнулась.
Ах, это просто так… Я говорю же тебе, что у меня сегодня визиты.
Мне ужасно напомнило Петербург, сказал Николай Степаныч. И, помнишь, ты раз ошиблась, забыла одну свечу. Мне стукнуло десять, а свеч было только девять. Фукнула мой день рождения. Вот был рев. А тут сколько штук?
Да не все ли равно!.. крикнула она и встала, будто хотела ему загородить стол. Скажи мне лучше, который час? Мне нужно отменить, позвонить, что-нибудь сделать.
Четверть восьмого, сказал Николай Степаныч. Ах, это слишком поздно! снова крикнула она. Все равно! Теперь уж все равно…
Оба замолчали. Она опять села. А Николай Степаныч старался себя заставить обнять ее, приласкаться к ней, спросить; Послушай мама, да что с тобой случилось?
Да расскажи мне наконец… Он опять посмотрел на блестящий стол, сосчитал свечки вокруг пирога. Их было двадцать пять штук. Двадцать пять! А ему-то уж двадцать восемь…
Да не осматривай так мою комнату! сказала мать.-Прямо сыщик! Ужасающая комната, я хочу переехать, быстро продолжала она и вдруг легко ахнула: Постой… Что это такое? Это ты стукнул?
Да, ответил Николай Степаныч, трубку выбиваю. А скажи мне, у тебя есть деньги? Ты не нуждаешься?
Она стала поправлять какую-то ленточку на рукаве и заговорила, на него не глядя…
Да… Ведь ты знаешь, кое-что после Генриха осталось… Но я должна тебя предупредить, мне только как раз хватает на жизнь. Ради Бога, не стучи трубкой. Я должна тебя предупредить, что я… Что тебя… Ну, ты понимаешь, Коля, мне будет трудно тебя содержать…
Эх, мамахен, куда ты загнула, воскликнул Николай Степаныч (и в это мгновение, как солнце из-за облака, ударил с потолка электрический свет). Ну вот, можно свечи тушить,-а то сидим прямо как в склепе. Видишь ли, у меня небольшой запасец деньжат есть, да и вообще я вольная птица… Садись же, что ты бегаешь по комнате?
Высокая, худая, ярко-синяя, она остановилась перед ним, и теперь, при полном свете, он увидел, как она постарела, как упорно выступают сквозь восковой слой красок морщины на щеках и на лбу. И эти ужасные желтые волосы!.. .
Ты так нагрянул, сказала она и, кусая губы, заглянула в лицо маленьким часам, стоявшим на полке. Как снег на голову… Они спешат. Нет, остановились. У меня сегодня визиты, а вот ты приехал… С ума сойти…
Глупости, мама. Придут, увидят, что сын приехал, и очень скоро испарятся. А мы еще с тобой сегодня вечерком в какой-нибудь мюзик-холл махнем, где-нибудь поужинаем… Я, вот, помню, видал африканский театр, удивительная штука, прямо номер! Представь себе, человек пятьдесят негров, и такое, довольно большое, ну, примерно, как…
Громкий звонок затрещал с парадной. Ольга Кирилловна, присевшая было на ручку кресла, встрепенулась и выпрямилась.
Постой, я открою, сказал Николай Степаныч и поднялся.
Она поймала его за рукав. Лицо у нее дергалось. Звонок осекся, ждал.
Это же, вероятно, твои визиты, сказал Николай Степаныч. Надо открыть.
Его мать резко мотнула головой, прислушиваясь,
Как же так… начал Николай Степаныч.
Она потянула его за рукав, шепотом проговорила;
Не смей! Я не хочу… Не смей…
Звонок засверлил опять, на этот раз настойчиво и раздраженно. И сверлил долго.
Пусти меня, сказал Николай Степаныч. Это глупо… Если звонят, надо открыть. Чего ты боишься?
Не смей… Слышишь, не смей… повторяла она, судорожно ловя его руки. Я тебя умоляю… Коля, Коля. Коля!.. Не надо!
Звонок опять осекся. Его сменил крепкий стук,-производимый набалдашником трости, что ли.
Николай Степаныч решительно направился в переднюю. Но на пороге комнаты мать поймала его за плечи, изо всех сил старалась оттащить его и все шептала: «Не смей… Не смей… Ради Бога!,.» Еще раз грянул звонок, коротко и гневно. Твое дело, усмехнулся Николай Степаныч и, заложив руки в карманы, прошелся вдоль комнаты. «Кошмар да и только», подумал он и усмехнулся опять.
Звон прекратился. Все было тихо. Звонившему, видно, надоело, и он ушел. Николай Степаныч приблизился к столу, осмотрел великолепный, облитый блестящим кремом пирог, двадцать пять праздничных свечечек, две тоненьких рюмки. Рядом, словно притаясь в тени бутылки, лежала белая картонная коробочка. Он поднял ее, снял крышку, Внутри был новенький, довольно безвкусным серебряный портсигар.
Так, сказал Николай Степаныч. Он обернулся и только тогда заметил, что его мать, полулежа на кушетке и уткнувшись лицом в подушку, вздрагивает от рыданий. В прежние годы он часто видал ее плачущей, но тогда она плакала совсем иначе,-сидела за столом, что ли, и, плача, не отворачивала лица, громко сморкалась и говорила, говорила, а тут она рыдала так молодо, так свободно лежала… и было что-то изящное в повороте ее спины, в том, что одна нога в бархатном башмачке касается пола… Прямо можно было подумать, что это плачет молодая белокурая женщина… И платочек ее, как полагается, лежал комочком на ковре.
Николай Степаныч, крякнув, подошел, сел рядом на край кушетки. Крякнул опять. Его мать, скрывая лицо, заговорила в подушку:
Ах, зачем ты не приехал раньше! Ну хотя бы на год раньше… Только на год…
Сам не знаю, сказал Николай Степаныч. Теперь все кончено… всхлипнула она, и ее светлые волосы дрогнули.-Все кончено. Мне в мае будет пятьдесят лет. Взрослый сын приехал к старушке матери. И зачем ты приехал… именно теперь… именно сегодня…
Николай Степаныч надел пальто (которое, не по-европейски, бросил просто в угол), вынул из кармана картуз и опять присел рядом.
Завтра утром я покачу дальше, сказал он, поглаживая мать по плечу, по синему блестящему шелку. Мне хочется теперь на север, в Норвегию, что ли. А то на море, китов бить. Я тебе буду писать. Так, через годок, снова встретимся, тогда, может быть, дольше останусь. Уж ты не пеняй на меня, кататься хочется!
Она быстро обхватила его, прижалась мокрой щекой к его шее. Потом сжала ему руку и вдруг удивленно вскрикнула.
Пуля оттяпала, рассмеялся Николай Степаныч. Прощай, моя хорошая.
Она потрогала гладкий обрубок пальца и осторожно его поцеловала. Потом обняла сына, проводила его до дверей.
Пиши, пожалуйста, почаще… Что ты смеешься? У меня, верно, вся пудра сошла.
И как только дверь за ним захлопнулась, она, шумя синим платьем, кинулась к телефону.
