ноги были кривы и двигались неровно и медленно; когда он говорил, то обыкновенно одну ногу выдвигал вперед, а другой изредка сзади в нее постукивал; кланялся он низко, очень низко, но совершенно не по тем законам, каких держится большая часть поклонников; на нем был долгополый сюртук из синего сукна, двубортный, с тальей на два вершка ниже обыкновенной, с фалдами, усаженными пуговицами, которых пара приходилась почти против пяток; желтые нанковые брюки, необыкновенно узкие, довершали безобразие ног; оранжевая с белыми полосками жилетка, загнутая доверху, пестрый ситцевый платок с китайскими мандаринами на узоре, из-за которого едва виднелась черная коленкоровая манишка, порыжевшая от времени и непредвиденных обстоятельств, и смазные немецкие сапоги на ранту — дополняли его наряд.
– — Пожалуйте, пожалуйте, очень приятно…— говорил я, вводя его в дверь и путаясь в полах моей шинели.
Грибовников смотрел на меня с каким-то благоговением, а на мою квартиру еще с большим…
– — Что привело вас сюда? — спросил я после обыкновенных приветствий.
– — Судьба,— отвечал он трагически.
– — Прошу садиться,— сказал я и, спохватившись, прибавил: — кто как любит, а я, знаете, просто, по-турецки, на полу оно как-то удобнее. Вы извините меня, у меня такой уж характер; не люблю этой мишурной пышности.
– — Всеконечно. Суета мира сего — ничто пред всеобъемлющей, громадною, бесконечною вечностию.
– — То есть вы хотите сказать: всё вздор против вечности?
– — Действительно, сударь, я вам должен доложить, что я хотел сказать сие самое.
– — Надолго в Петербурге или опять на родину? Вы, верно, там служите?
– — Да, я хотел было поступить в земский суд, да наш уездный учитель, умнейший человек на свете, посоветовал мне поступить лучше в пииты; оно, говорит, и доходно и почетно… Я же уж давно пописываю… право, вот вам, прочтите… затем я и к вам, Наум Авраамович; как бы это определиться? вот и батюшка-то к вам письмецо пишет,— сказал он умоляющим голосом и вручил мне письмо.
Всё еще недоумевая, о чем идет дело, я развернул письмо и нашел следующее:
Наум Авраамович!
Примите под свое высокое покровительство сего юного питомца муз, дабы он мог, под вашим крылом, вознесться до превыспренних высей Парнаса и на сладко бряцающей лире восхвалить ваши ему благодеяния; ибо с давних пор, я вам скажу, замечено мною в сыне моем, Иване Иваныче, необычайное стремление к пиитике; долг родителя есть поощрять сие столько же, сколько довлеет изгонять из единокровных чад своих, коих господь бог послал ему яко утешение и подпору на старосте лет, семя греховное, и потому к вам, Наум Авраамович, как гению, прославившему наш град писанием, адресую моего сына; он у меня один, как порох в глазе, и вы за него богу ответите, если допустите погибнуть, аки оглашенному, кой, буде я не ошибаюсь, имеет безошибочные таланты и пишет, аки медом кормит, ибо в чтении оно так же сладило. Писание его вельми различно и обширно. Он также сочиняет для Российского Феатра, что в особности прошу заприметить, ибо и покойный Сумароков писал в различном духе и складе. Жена моя, Анфисочка…»
– — Уф! — вскричал я, не имея терпения дочитать.— Прошу покорно, просит моего покровительства! Да я-то что такое? А! видно, что-нибудь… И в самом деле! Ведь пишет же он, что я прославил их город. Вот оно!..— Эта мысль примирила меня с моим гостем, которого я хотел протурить без церемонии.— Милостивый государь! сколько могу, буду содействовать вам; но позвольте сперва обратиться к вам с одним вопросом: почему вы непременно хотите быть писателем?
– — Мы все живем на земле, родители и сродственники ваши помещаются также на оной,— но никто из смертных не проникал в будущую судьбу свою… Всеобъемлющий гений Шекспира и сугубая злодейственность Малюты Скуратова равно велики и поразительны в своем роде…
– — Но, любезнейший мой Иван Иваныч, из этого еще ничего не следует…
– — Позвольте мне говорить с вами откровенно,— сказал доверчиво Иван Иваныч.
– — Говорите, говорите,— сказал я и пожал его руку… Он положил руку на сердце, тяжко вздохнул и сказал:
– — Мы удивляемся Шекспирову гению, но знал ли сей великий мясник…
– — Но вы хотели мне что-то сообщить о себе?
– — Да; я буду с вами откровенен: вы пиит, я тож, вы поймете меня, не так ли?
Я вежливо поклонился. Иван Иваныч продолжал:
– — Что касается до меня, то в душе моей я признал нечто пиитическое еще в младости цветущей… Сие изложено мною в дактилохореическом стихотворении, титулованном мною двояко: «Зарождение плеснети в стоячем болоте», или «Пиит в юности»; прикажете прочесть?
– — После, после,— сказал я поспешно,— мы их все рассмотрим. Теперь, что дальше?..
– — Я пиит, решительно пиит! собственное сознание убеждает меня в сем предположении,— сказал Иван Иванович, положа одну руку на сердце, а другой пожимая мою.— Постыдно быть врагом самому себе и зарывать в землю свои таланты, кои, будучи очищены, аки злато в горниле, затмят камни самоцветные…
– — Но вы не знакомы с положительной стороной того, за что хотите взяться… Тут много такого…
– — Треволнения вселенной, коловратность мира сего — ничто! Неужели то, что я пожертвовал местом в земском суде, при коем окромя прочих продуктов квартира, дрова, и свечи, для пиитики, не может служить хоша малым доказательством моей к оной наклонности?.. Конечно, от доходов, буде оные случатся, я не отказываюсь, ибо состояние мое того не дозволяет. Но сие не важно суть, ибо всем известно, что Вальтер Скотт миллионы нажил писанием… Предположим, что не столь великое счастие мне поблагоприятствует, но пиит и половиною сего будет удовольствован…
– — Но кто вам сказал, что это так легко? — спросил я, посматривая на свое жилище.
– — Вы, Наум Авраамович! Вы! — воскликнул он, и лицо его просияло.— Весть о богатстве вашем достигла до нашего града и, мгновенно разлетись по стогнам оного, произвела всеобщее глумление. Сие-то и есть главною причиною, что родитель мой не воспрепятствовал моему желанию… Поезжай в Питер! — молвил сей добродетельный старец.— Трудись для российского Парнаса, а нам высылай наличными; пииту там хорошо… Наш друг Наум Авраамович…
– — Да, конечно, я не могу жаловаться на судьбу свою: денег у меня довольно,— сказал я, вспомнив, что писал еще недавно к одному из земляков, что наживаюсь от литературы, имею своих лошадей, огромное знакомство и таковую же славу. Чего я не писал тогда? Впрочем, меня извиняют обстоятельства: там жила — царица души моей!.. Я не желал, чтоб Иван Иванович обличил меня во лжи перед целым городом, и решился во что бы ни стало опровергнуть невыгодное мнение о моем кошельке, которое, вероятно, внушил ему вид моей квартиры.
– — Вам странным должен показаться образ моей жизни; в этом признались уже все мои приятели, но нарочно для этого-то и живу я так. Что ж? я мог бы иметь хорошую квартиру, мебель, прислугу, пару лошадей, дюжину поваров, кучера, дворецкого; но, знаете, всё это так обыкновенно… Нынче этим не удивишь. Да и для меня это полезнее; при виде окружающей меня бедности я прилежней работаю, как будто у меня и не лежит ничего в ломбарде… А чуть вспомню — вот и беда: мы, писатели, люди такие неумеренные.
– — Заблуждаться свойственно человеку,— не извиняйтесь, Наум Авраамович… Я сам непрочь от сего… эт-то, в страстную пятницу, перед отъездом сюда… мерзко вспомнить… Благороднейшие пииты нашего града уподобились скоту бессловесному… у всех на другой день фонари под глазами были.
– — Но вы не так меня поняли.
– — Всё равно,— произнес он с жаром,— мы поймем друг друга… Скажите мне, что я могу на первый раз получить в год от пиитики?
– — Вот видите, времена нынче странные: люди предпочитают поэзии прозу.
– — О, грубые души, во тьме бродящие, бедных разящие, ложно мудрящие, низко творящие, вечно кутящие, пьющие, спящие, света не зрящие…— и пошел, и пошел… да так, что, я вам скажу, наговорил он их штук сорок… Ну, голова}
Я взглянул на него; лицо его было бледно и сияло каким-то неземным вдохновением; глаза страшно блистали, весь он слегка дрожал.
– — Что с вами? — спросил я в испуге.
– — Недуг пожирающий, тьму разверзающий, музу питающий, в радость ввергающий, плоть убивающий, дух возвышающий…— и опять пошел…
Страшно было смотреть на него; глаза его бегали, как у белки; нижняя губа как-то судорожно качалась; он уж едва держался на ногах.
– — Сядьте! — сказал я и подвинул к нему стул, опять забывши о его недостатке.
Поэт не успел сесть, как уже был на полу…
– — Землю пленяющий, небо вмещающий, огнь возжигающий…— шептал он, подымаясь с полу.
– — Извините! — сказал я и поспешил подать ему помощь, но вдруг отскочил в ужасе…
– — Черт вас возьми с вашим вдохновением! Вы пролили у меня чернила и залили мою статью! — закричал я с негодованием.
Поэт ничего не слышал. Он продолжал свою импровизацию. Между тем гнев мой несколько утих, и я очень радовался, что обидное мое восклицание не было им услышано.
– — Успокойтесь, успокойтесь, любезный Иван Иваныч!
– — Ох! — сказал он.— Это вы, Наум Авраамович, а мне показалось, что сам бог пиитики, Аполлон, предстал пред очи ничтожнейшего из пиитов.
Я вежливо поклонился.
– — Извините, что я вас так много утруждаю присутствием моей малой особы, которая в присутствии вашем…
– — Ничего. Лучше поговоримте о деле. Вы бедны?
– — Я нищ!
– — Что ж вы намерены предпринять для своего содержания?
– — Наум Авраамович! Вы сами гласите, что уж и в ломбардном заведении ваши денежки водятся. А чем вы их нажили… мне бы то есть хотелось идти но следам вашим… Выпустите меня в литературу! Не корысть, не соблазны мира сего… поверьте… Мне бы так тысячи три-четыре на первый раз…
– — Ого! — подумал я и поднял свой изувеченный стул.
– — Только бы иметь средство прилично содержать себя и не быть в крайности; доставьте мне сию возможность.
– — Право, не знаю как; задача трудная. По крайней мере знаете ли вы хоть один иностранный язык?
– — Как же! еврейский, греческий, латинский, славянский…
– — А немецкий, французский?
– — Нет, Наум Авраамович.
– — Плохо… на перевод, значит, нечего и надеяться. Не пробовали ли вы писать прозой? На прозу цена выше…
– — «Fiunt oratores, nascuntur poetae», {Ораторами делаются, поэтами рождаются (лат.).} — изрек Гораций; следственно, несомненно, что родшийся
