богатство! Любуйтесь, любуйтесь! Это я приобрел от литературы в продолжение пяти лет; неусыпным рвением, трудами, благородным желанием принести пользу. Оставите ли теперь свое намерение?

Поэт молчал, но меня уже и то радовало, что он забыл о призвании.

– — Мало этого,— сказал я,— вот вам письмо, надеюсь, что оно убедит вас.

– — Пошла вон, пошла! У барина гости, как ты смеешь лезть к нему! — послышался из-за ширмы голос моего Ивана.

– — Не пойду, не пойду, не пойду! — отвечал резкий старушечий голос.— Что я, крепостная какая, что ли, вам досталась, помыкать мной; мыла, мыла белье — да мало того, что не платят, еще и не войди!

– — Замолчишь ли ты, яга!

– — Не замолчу, не замолчу, не замолчу! Отдайте деньги за мытье; что вы с вашим барином-то вздумали озорничать — видно, и он гол-соколик.

– — А чтоб тебе, старая чертовка, ежа против шерсти родить! Типун бы тебе на язык. Еще смеет барина порочить. Пошла вон! — закричал Иван и силой протолкал старуху.

Это меня развеселило. Я имею чрезвычайно счастливый характер. В каких бы обстоятельствах я ни находился, я только свистну, пройдусь по комнате, закурю трубку, буде таковая есть, а не то просто плюну — и всё как рукой снимет. Так случилось и нынче; несмотря на мой тощий желудок, мне вдруг сделалось чрезвычайно весело.

– — Милостивый государь! — закричал я.— Что там за шум происходит?

– — Да вот, сударь, прачка пристала: подай да подай долгу, а и следует только два двугривенных; стану я из-за этакой мелочи беспокоить барина, да еще при чужих людях, оборони меня бог! — Последние две фразы прибавил

Иван затем, что мой гость вслушивался в его слова.

– — Ну что, Иван Иванович, убедились теперь, что я говорю правду? Прочли письмо?

– — Но, может, сие было писано на случай смерти от других обстоятельств.

– — Что вы? Прочтите хорошенько; там просто сказано: на днях я должен умереть с голоду; когда меня не станет, завещаю тому, кто примет труд меня погребсти, надписать на моей могиле…

– — Точно, точно; сказано.

– — Что ж вы?

Иван Иванович молчал. Двукратное противоречие Ивана собственным моим уверениям подействовало на ум поэта сильней письма. С грустию в сердце увидел я почти разрушившуюся надежду свою спасти хоть одну жертву от хищных когтей чудовища, именуемого литературою; вдруг, в то самое время как поэт, снова увлеченный своим вдохновением, декламировал мне послание свое «К жестоко-душной», которое начиналось так:

В сфере высших проявлений

Проявляется она:

То как будто чудный гений,

То как будто сатана…—

дверь с шумом отворилась и грубый, решительный голос спросил: здесь ли живет господин П.?

– — Здесь, здесь, батюшка, я уж знаю; я походил довольно за долгом к их милости,— подхватил другой голос.

– — Да и я сейчас была, прогнали, просто прогнали! По миру пустить хотят, защитите, батюшка,— послышался визгливый голос женщины, недавно прогнанной Иваном.

Между тем человек в темно-зеленом вицмундире с красным воротником вошел в мою комнату и с величественною важностью начал обозревать ее.

– — Что вам угодно, милостивый государь? — спросил я.

– — На вас есть просьбица, дельце казусное. Вы то есть не платите крестьянину Григорию Герасимову, содержателю здешней мелочной лавочки, денег за продукты, у него забранные.

– — Но могу ли я заплатить, когда сам их не имею?

– — Нам невозможно входить в разбирательство таких мелочей. Довольно, что жалоба имеет законное основание, В потому я бы попросил вас выплатить без отлагательства.

– — Но этот бездельник слишком важничает, вишь, велика персона: пятидесяти рублей подождать не может.

– — Ждал, необлыжно говорю: ждал долго! — вскричал оскорбленный лавочник, высунувшись из-за ширмы.— Да еще ругается! А сам прежде писал: вот, посмотрите, ваше благородие! — И он подал ему какие-то записки.

Чиновник прочел: «Милостивый государь, любезнейший друг и земляк! Вы своим великодушием и покровительством, какое оказываете всем в одном месте родшимся с вами, заставляете меня надеяться, что и ныне не откажете снабдить меня двумя золотниками чаю и таковою же пропорциею березинского табака, за что деньги получите на днях. Примите уверение в искренности чувств и пр.». В заключение чиновник прочел мое имя и фамилию.

Я взглянул на моего поэта, всё лицо его было слух и удивление.

– — Что, верите ли теперь?

– — Но ваши ломбардные билеты?

Не успел я ничего отвечать, как дверь снова растворилась и в комнату вошел хозяин. Как я ни был бесстрашен, но это поколебало мое хладнокровие… Хозяин!.. Знаете ли, что предвещает приход хозяина тому, кто не платит за квартиру?

– — А! здравствуйте, Семен Семенович! Вы здесь; вот кстати как нельзя больше,— сказал хозяин и подал руку чиновнику.

– — Батюшка, уж и обо мне-то замолвите,—сказала прачка, кланяясь квартальному…

Хозяин мой отвел его в сторону и пошептал ему что-то на ухо.

– — Еще на вас, м‹илостивый› г‹осударь›, жалоба! Вы не платите за квартиру.

– — Прошу вас очистить ее сегодня же, сегодня… У меня нанимают, деньги верные, да и больше дают; где это видано, жить даром в чужом доме! — кричал хозяин.

– — Забирать даром мелочные припасы,— подхватил лавочник.

– — Заставлять мыть на себя белье и не платить денег. Да еще называть честную женщину — и невесть как. Вишь, лакеишко-то спозаранку, видно, наизволился! — прибавила прачка.

Это дивное трио продолжалось с четверть часа, разнообразясь до бесконечности… Вопрошающим взором взглянул я на поэта.

– — Но ваши ломбардные билеты? — повторил он.

– — Они существуют только в моем воображении!

– — Если вы честно не разделаетесь, то, извините меня, я поступлю по всей строгости законов,— сказал квартальный.

– — И хоть еще строже! Черт вас возьми всех! Убирайтесь вон! Вы мешаете мне заниматься! — закричал я, стараясь перекричать их…

– — Вон! из моего собственного дома? Ха-ха-ха! посмотрим. Убирайтесь сами, покуда целы… Не то ведь… держал же вас в доме даром, так, видно, и покормить придется. Кормовых денег не пожалею, вы же не служите; так — как раз!

– — Окажите милость, остановите хоть вот эту шинель да сюртук, что на них надет, может быть, хоть половину за них выручу,— сказал лавочник квартальному, рассматривая мою шинель.

– — А мне, батюшка, хоть белье-то предоставьте, я и тем буду довольна; пускай уж мое пропадает,— говорила прачка.

– — Убирайтесь вон! — заревел хозяин.

Я обратился к тому месту, где стоял поэт, с вопросом: «Верите ли мне? Отказываетесь ли от своего намерения?» Никто не отвечал мне; я обвел глазами комнату, но его уже не было, Я взглянул на пол: все до одной рукописи Ивана Ивановича лежали на прежнем месте. Лицо мое просияло.

– — Стыдно, стыдно! — кричал между тем хозяин.— Молодой человек, где бы трудиться, наживать деньги, а он вдался, прости господи, в какую-то ахинею, пишет и пишет, а что толку? Грех, господи прости, этаким людям и добро-то делать, поблажать их порокам.

– — Да ведь кто ж знал, батюшка: думаешь, и честной человек, еще земляком называется.

– — Я и сама прежде думала,— начала прачка.

– — Цыц! старая ведьма! измелю в порошок и вынюхаю! — закричал мой Иван, который всё это время провел в немом созерцании.

– — Убирайтесь же поскорей! вам ли говорят,— повторял хозяин.

– — Хоть бы шинель-то мне отдали,— сказал лавочник и надел ее на себя.

– — Посмотреть, не спустил ли уж и бельишко-то,— сказала прачка и начала шарить в моем чемодане.

– — Цыц! нишкни! старая карга! Изобью в ножевые черенья, только тронь! — закричал Иван и оттолкнул ее от чемодана.

– — Нет, это выше сил моих! — вскричал я, схватившись за голову.— Мучители, кровопийцы! Чего вы от меня требуете? Вы хотите меня с ума свести, хотите вымучить из меня душу, растерзать тело, вцепиться в мою печень. О, если б вы это могли! Что говорю? Я сам это сделаю! Только позвольте мне отхлестать вас по щекам моими внутренностями, я их сам вытяну. О, я убежден, что вы не проживете после того ни минуты!

Очевидно было, что я завирался; я всегда завираюсь в патетические минуты жизни; да и когда ж бы завираться, не будучи в опасности показаться дураком, если не пользоваться такими минутами?

– — Вы начинаете бесчинствовать,— сказал квартальный,— вспомните, что я облечен властью…

– — Поступать со мной, как законы повелевают? Знаю, знаю!

– — Но вы можете всё это кончить гораздо для себя выгоднее.

– — Как это? — спросил я.

– — Немедленно оставить квартиру, предоставив принадлежащие вам вещи в пользу кредиторов.

Я крепко задумался. Но для вас это не интересно: охота ли читать, что происходило в душе человека, когда у него в желудке пусто, в кошельке пусто и когда ему предстоит через минуту величайшее наслаждение воскликнуть:

Мне покров небесный свод —

А земля постелью!

В этом нет ничего комического!..

– — Но позвольте мне по крайней мере переменить белье и надеть мой белый галстух! — воскликнул я, по тщательном соображении решив, что если мне суждено умереть, так уж всё лучше умереть в чистом белье и белом галстухе.

На галстух имел виды лавочник, на белье прачка: они вопрошающим взором взглянули друг на друга.

– — Извольте! — сказал великодушный лавочник.

– — Извольте! — нехотя повторила за ним прачка и ушла за ширмы.

Я наклонился к человеку, чтоб достать белье, и увидел лежащую подле него на полу залитую ваксой статью, начатую мной поутру. Луч надежды блеснул в моем сердце. Как утопающий, схватился я за эту последнюю надежду и с подобострастием сказал хозяину:

– — Еще до вас просьба. Позвольте мне остаться на несколько часов в вашем доме, чтоб дописать вот эту статью, я надеюсь получить наличными.

– — Ни за что! — сказал хозяин решительно.— Вспомните, сударь, что вы давеча говорили: вы оскорбили мою личность.

– — Личность! — сказал я в испуге и бросился к дверям… Это слово всегда имело на меня такое действие…

– — Иван! — закричал я из дверей.— Забери все бумаги и иди за мной, всё прочее я оставляю моим кредиторам. Иван пошел исполнять приказание, я растворил дверь с твердой решимостью оставить дом коварства и крамолы, но вдруг всё изменилось.

– — Друг мой! ты ли это? — закричал человек, всходивший на лестницу в то самое время, как я с нее спускался.

– — Дядюшка! Мелентий Мелентьевич! — воскликнул я, и мы бросились друг другу в объятия. Славный человек Мелентий Мелентьевич: он заплатил мои долги, накормил меня, нанял мне квартиру…