сказал Утятин-князь,

Как человек, заметивший,

Что на тончайшей хитрости

Другого изловил. —

Какой такой господский срок?

Откудова ты взял его?»

И на бурмистра верного

Навел пытливо глаз.

 

Бурмистр потупил голову

«Как приказать изволите!

Два-три денька хорошие,

И сено вашей милости

Всё уберем, Бог даст!

Не правда ли, ребятушки?..»

(Бурмистр воротит к барщине

Широкое лицо.)

За барщину ответила

Проворная Орефьевна,

Бурмистрова кума:

«Вестимо так, Клим Яковлич,

Покуда вёдро держится.

Убрать бы сено барское,

А наше подождет!»

 

«Бабенка, а умней тебя!»

Помещик вдруг осклабился

И начал хохотать.

«Ха-ха! дурак!.. Ха-ха-ха-ха!

Дурак! дурак! дурак!

Придумали: господский срок!

Ха-ха… дурак! ха-ха-ха-ха!

Господский срок – вся жизнь раба!

Забыли, что ли, вы:

Я Божиею милостью,

И древней царской грамотой,

И родом и заслугами

Над вами господин!..»

 

Влас наземь опускается.

«Что так?» – спросили странники.

«Да отдохну пока!

Теперь не скоро князюшка

Сойдет с коня любимого!

С тех пор, как слух прошел,

Что воля нам готовится,

У князя речь одна:

Что мужику у барина

До светопреставления

Зажату быть в горсти!..»

 

И точно: час без малого

Последыш говорил!

Язык его не слушался:

Старик слюною брызгался,

Шипел! И так расстроился,

Что правый глаз задергало,

А левый вдруг расширился

И – круглый, как у филина —

Вертелся колесом.

Права свои дворянские,

Веками освященные,

Заслуги, имя древнее

Помещик поминал,

Царевым гневом, Божиим

Грозил крестьянам, ежели

Взбунтуются они,

И накрепко приказывал,

Чтоб пустяков не думала,

Не баловалась вотчина,

А слушалась господ!

 

«Отцы! – сказал Клим Яковлич,

С каким-то визгом в голосе,

Как будто вся утроба в нем,

При мысли о помещиках,

Заликовала вдруг. —

Кого же нам и слушаться?

Кого любить? надеяться

Крестьянству на кого?

Бедами упиваемся,

Слезами умываемся,

Куда нам бунтовать?

Всё ваше, всё господское —

Домишки наши ветхие,

И животишки хворые,

И сами – ваши мы!

Зерно, что в землю брошено,

И овощь огородная,

И волос на нечесаной

Мужицкой голове —

Всё ваше, всё господское!

В могилах наши прадеды,

На печках деды старые

И в зыбках дети малые —

Всё ваше, всё господское!

А мы, как рыба в неводе,

Хозяева в дому!»

 

Бурмистра речь покорная

Понравилась помещику:

Здоровый глаз на старосту

Глядел с благоволением,

А левый успокоился:

Как месяц в небе стал!

Налив рукою собственной

Стакан вина заморского,

«Пей!» – барин говорит.

Вино на солнце искрится,

Густое, маслянистое.

 

Клим выпил, не поморщился

И вновь сказал: «Отцы!

Живем за вашей милостью,

Как у Христа за пазухой:

Попробуй-ка без барина

Крестьянин так пожить!

(И снова, плут естественный,

Глонул вина заморского.)

Куда нам без господ?

Бояре – кипарисовы,

Стоят, не гнут головушки!

Над ними – царь один!

А мужики вязовые —

И гнутся-то, и тянутся,

Скрипят! Где мат крестьянину,

Там барину сполагоря:

Под мужиком лед ломится,

Под барином трещит!

Отцы! руководители!

Не будь у нас помещиков,

Не наготовим хлебушка,

Не запасем травы!

Хранители! радетели!

И мир давно бы рушился

Без разума господского,

Без нашей простоты!

Вам на роду написано

Блюсти крестьянство глупое,

А нам работать, слушаться,

Молиться за господ!»

 

Дворовый, что у барина

Стоял за стулом с веткою,

Вдруг всхлипнул! Слезы катятся

По старому лицу.

«Помолимся же Господу

За долголетье барина!» —

Сказал холуй чувствительный

И стал креститься дряхлою,

Дрожащею рукой.

Гвардейцы черноусые

Кисленько как-то глянули

На верного слугу;

Однако – делать нечего! —

Фуражки сняли, крестятся.

Перекрестились барыни,

Перекрестилась нянюшка,

Перекрестился Клим…

 

Да и мигнул Орефьевне:

И бабы, что протискались

Поближе к господам,

Креститься тоже начали,

Одна так даже всхлипнула

Вподобие дворового.

(«Урчи! вдова Терентьевна!

Старуха полоумная!» —

Сказал сердито Влас.)

Из тучи солнце красное

Вдруг выглянуло; музыка

Протяжная и тихая

Послышалась с реки…

Помещик так растрогался,

Что правый глаз заплаканный

Ему платочком вытерла

Сноха с косой распущенной

И чмокнула старинушку

В здоровый этот глаз.

«Вот! – молвил он торжественно

Сынам своим наследникам

И молодым снохам. —

Желал бы я, чтоб видели

Шуты, врали столичные,

Что обзывают дикими

Крепостниками нас,

Чтоб видели, чтоб слышали…»

 

Тут случай неожиданный

Нарушил речь господскую:

Один мужик не выдержал —

Как захохочет вдруг!

 

Задергало Последыша.

Вскочил, лицом уставился

Вперед! Как рысь, высматривал

Добычу. Левый глаз

Заколесил… «Сы-скать его!

Сы-скать бун-тов-щи-ка!»

 

Бурмистр в толпу отправился;

Не ищет виноватого,

А думает: как быть?

Пришел в ряды последние,

Где были наши странники,

И ласково сказал:

«Вы люди чужестранные,

Что с вами он поделает?

Подите кто-нибудь!»

Замялись наши странники,

Желательно бы выручить

Несчастных вахлаков,

Да барин глуп: судить потом,

Как влепит сотню добрую

При всем честном миру!

«Иди-ка ты, Романушка! —

Сказали братья Губины. —

Иди! ты любишь бар!»

«Нет, сами вы попробуйте!»

И стали наши странники

Друг дружку посылать.

Клим плюнул. «Ну-ка, Власушка,

Придумай, что тут сделаем?

А я устал; мне мочи нет!»

 

«Ну, да и врал же ты!»

 

«Эх, Влас Ильич! где враки-то? —

Сказал бурмистр с досадою. —

Не в их руках мы, что ль?..

Придет пора последняя:

Заедем все в ухаб,

Не выедем никак,

В кромешный ад провалимся,

Так ждет и там крестьянина

Работа на господ!»

 

«Что ж там-то будет, Климушка?»

 

«А будет что назначено:

Они в котле кипеть,

А мы дрова подкладывать!»

 

(Смеются мужики.)

 

Пришли сыны Последыша:

«Эх! Клим-чудак! до смеху ли?

Старик прислал нас; сердится,

Что долго нет виновного…

Да кто у вас сплошал?»

 

«А кто сплошал, и надо бы

Того тащить к помещику,

Да всё испортит он!

Мужик богатый… Питерщик…

Вишь, принесла нелегкая

Домой его на грех!

Порядки наши чудные

Ему пока в диковину,

Так смех и разобрал!

А мы теперь расхлебывай!»

 

«Ну… вы его не трогайте,

А лучше киньте жеребий.

Заплатим мы: вот пять рублей…»

«Нет! разбегутся все…»

 

«Ну, так скажите барину,

Что виноватый спрятался».

«А завтра как? Забыли вы

Агапа неповинного?»

 

«Что ж делать?.. Вот беда!»

 

«Давай сюда бумажку ту!

Постойте! я вас выручу!» —

Вдруг объявила бойкая

Бурмистрова кума.

И побежала к барину,

Бух в ноги: «Красно солнышко!

Прости, не погуби!

Сыночек мой единственный,

Сыночек надурил!

Господь его без разуму

Пустил на свет! Глупешенек:

Идет из бани – чешется!

Лаптишком, вместо ковшика,

Напиться норовит!

Работать не работает,

Знай скалит зубы белые,

Смешлив… так Бог родил!

В дому-то мало радости:

Избенка развалилася,

Случается, есть нечего —

Смеется дурачок!

Подаст ли кто копеечку,

Ударит ли по темени —

Смеется дурачок!

Смешлив… что с ним поделаешь?

Из дурака, родименький,

И горе смехом прет!»

 

Такая баба ловкая!

Орет, как на девишнике,

Целует ноги барину.

«Ну, Бог с тобой! Иди! —

Сказал Последыш ласково. —

Я не сержусь на глупого,

Я сам над ним смеюсь!»

«Какой ты добрый!» – молвила

Сноха черноволосая

И старика погладила

По белой голове.

Гвардейцы черноусые

Словечко тоже вставили:

Где ж дурню деревенскому

Понять слова господские,

Особенно Последыша

Столь умные слова?

А Клим полой суконною

Отер глаза бесстыжие

И пробурчал: «Отцы!

Отцы! сыны атечества!

Умеют наказать,

Умеют и помиловать!»

 

Повеселел старик!

Спросил вина шипучего.

Высоко пробки прянули,

Попадали на баб.

С испуга бабы визгнули,

Шарахнулись. Старинушка

Захохотал! За ним

Захохотали барыни,

За ними – их мужья,

Потом дворецкий преданный,

Потом кормилки, нянюшки,

А там – и весь народ!

Пошло веселье! Барыни,

По приказанью барина,

Крестьянам поднесли,

Подросткам дали пряников,

Девицам сладкой водочки,

А бабы тоже выпили

По рюмке простяку…

 

Последыш пил да чокался,

Красивых снох пощипывал.

(«Вот так-то! чем бы старому

Лекарство пить, – заметил Влас, —

Он пьет вино стаканами.

Давно уж меру всякую

Как в гневе, так и в радости

Последыш потерял».)

 

Гремит на Волге музыка,

Поют и пляшут девицы —

Ну, словом, пир горой!

К девицам присоседиться

Хотел старик, встал на ноги

И чуть не полетел!

Сын поддержал родителя.

Старик стоял: притопывал,

Присвистывал, прищелкивал,

А глаз свое выделывал —

Вертелся колесом!

 

«А вы что ж не танцуете? —

Сказал Последыш барыням

И молодым сынам. —

Танцуйте!» Делать нечего!

Прошлись они под музыку.

Старик их осмеял!

Качаясь, как на палубе

В погоду непокойную,

Представил он, как тешились

В его-то времена!

«Спой, Люба!» Не хотелося

Петь белокурой барыне,

Да старый так пристал!

 

Чудесно спела барыня!

Ласкала слух та песенка,

Негромкая и нежная,

Как ветер летний вечером,

Легонько пробегающий

По бархатной муравушке,

Как шум дождя весеннего

По листьям молодым!

Под песню ту прекрасную

Уснул Последыш. Бережно

Снесли его в ладью

И уложили сонного.

Над ним с зеленым зонтиком

Стоял дворовый преданный,

Другой рукой отмахивал

Слепней и комаров.

Сидели молча бравые

Гребцы; играла музыка

Чуть слышно… лодка тронулась

И мерно поплыла…

У белокурой барыни

Коса, как флаг распущенный,

Играла на ветру…

 

«Уважил я Последыша! —

Сказал бурмистр. – Господь с тобой!

Куражься, колобродь!

Не знай про волю новую,

Умри, как жил, помещиком,

Под песни наши рабские,

Под музыку холопскую —

Да только поскорей!

Дай отдохнуть крестьянину!

Ну, братцы, поклонитесь мне,

Скажи спасибо, Влас Ильич:

Я миру порадел!

Стоять перед Последышем

Напасть… язык примелется,

А пуще смех долит.

Глаз этот… как завертится,

Беда! Глядишь да думаешь:

«Куда ты, друг единственный?

По надобности собственной

Аль по чужим делам?

Должно быть, раздобылся ты

Курьерской подорожною!..»

Чуть раз не прыснул я.

Мужик я пьяный, ветреный,

В амбаре крысы с голоду

Подохли, дом пустехонек,

А не взял бы, свидетель Бог,

Я за такую каторгу

И тысячи рублей,

Когда б не знал доподлинно,

Что я перед последышем

Стою… что он куражится

По воле по моей…»

 

Влас отвечал задумчиво:

«Бахвалься! А давно ли мы,

Не мы одни – вся вотчина…

(Да… всё крестьянство русское!)

Не в шутку, не за денежки,

Не три-четыре месяца,

А целый век… да что уж тут!

Куда уж нам бахвалиться,

Недаром вахлаки!»

 

Однако Клима Лавина

Крестьяне полупьяные

Уважили: «Качать его!»

И ну качать… «ура!»

Потом вдову Терентьевну

С Гаврилкой, малолеточком,

Клим посадил рядком

И жениха с невестою

Поздравил! Подурачились

Досыта мужики.

Приели всё, всё припили,

Что господа оставили,

И только поздним вечером

В деревню прибрели.

Домашние их встретили

Известьем неожиданным:

Скончался старый князь!

«Как так?» – «Из лодки вынесли

Его уж бездыханного —

Хватил второй удар!»

 

Крестьяне пораженные

Переглянулись… крестятся…

Вздохнули… Никогда

Такого вздоха дружного,

Глубокого-глубокого

Не испускала бедная

Безграмотной губернии

Деревня Вахлаки…

 

Но радость их вахлацкая

Была непродолжительна.

Со смертию Последыша

Пропала ласка барская:

Опохмелиться не дали

Гвардейцы вахлакам!

А за луга поемные

Наследники с крестьянами

Тягаются доднесь.

Влас за крестьян ходатаем,

Живет в Москве… был в Питере…

А толку что-то нет!

1872

Крестьянка

(из третьей части)

Пролог

«Не всё между мужчинами

Отыскивать счастливого,

Пощупаем-ка баб!» —

Решили наши странники

И стали баб опрашивать.

В селе Наготине

Сказали, как отрезали:

«У нас такой не водится,

А есть в селе Клину:

Корова холмогорская,

Не баба! доброумнее

И глаже – бабы нет.

Спросите вы Корчагину

Матрену Тимофеевну,

Она же губернаторша…»

 

Подумали – пошли.

 

Уж налились колосики.

Стоят столбы точеные,

Головки золоченые,

Задумчиво и ласково

Шумят. Пора чудесная!

Нет веселей, наряднее,

Богаче нет поры!

«Ой, поле многохлебное!

Теперь и не подумаешь,

Как много люди Божии

Побились над тобой,

Покамест ты оделося

Тяжелым, ровным колосом

И стало перед пахарем,

Как войско пред царем!

Не столько росы теплые,

Как пот с лица крестьянского

Увлажили тебя!..»

 

Довольны наши странники,

То рожью, то пшеницею,

То ячменем идут.

Пшеница их не радует:

Ты тем перед крестьянином,

Пшеница, провинилася,

Что кормишь ты по выбору,

Зато не налюбуются

На рожь, что кормит всех.

 

«Льны тоже нонче знатные…

Ай! бедненький! застрял!»

Тут жаворонка малого,

Застрявшего во льну,

Роман распутал бережно,

Поцеловал: «Лети!»

И птичка ввысь помчалася,

За нею умиленные

Следили мужики…

Поспел горох! Накинулись,

Как саранча на полосу:

Горох, что девку красную,

Кто ни пройдет – щипнет!

Теперь горох у всякого —

У старого, у малого,

Рассыпался горох

На семьдесят дорог!

 

Вся овощь огородная

Поспела; дети носятся

Кто с репой, кто с морковкою,

Подсолнечник лущат,

А бабы свеклу дергают,

Такая свекла добрая!

Точь-в-точь сапожки красные,

Лежат на полосе.

 

Шли долго ли, коротко ли,

Шли близко ли, далеко ли,

Вот наконец и Клин.

Селенье незавидное:

Что ни изба – с подпоркою,

Как нищий с костылем;

А с крыш солома скормлена

Скоту. Стоят, как остовы,

Убогие дома.

Ненастной, поздней осенью

Так смотрят гнезда галочьи,

Когда галчата вылетят

И ветер придорожные

Березы обнажит…

Народ в полях – работает.

Заметив за селением

Усадьбу на пригорочке,

Пошли пока – глядеть.

 

Огромный дом, широкий двор,

Пруд, ивами обсаженный,

Посереди двора.

Над домом башня высится,

Балконом окруженная,

Над башней шпиль торчит.

 

В воротах с ними встретился

Лакей, какой-то буркою

Прикрытый: «Вам кого?

Помещик за границею,

А управитель при смерти!..» —

И спину показал.

Крестьяне наши прыснули:

По всей спине дворового

Был нарисован лев.

«Ну, штука!» Долго спорили,

Что за наряд диковинный,

Пока Пахом догадливый

Загадки не решил:

«Холуй хитер: стащил ковер,

В ковре дыру проделает,

В дыру просунет голову

Да и гуляет так!..»

 

Как прусаки слоняются

По нетоплёной горнице,

Когда их вымораживать

Надумает мужик,

В усадьбе той слонялися

Голодные дворовые,

Покинутые барином

На произвол судьбы.

Все старые, все хворые

И как в цыганском таборе

Одеты. По пруду

Тащили бредень пятеро.

 

«Бог на помочь! Как ловится?..»

 

«Всего один карась!

А было их до пропасти,

Да крепко навалились мы,

Теперь – свищи в кулак!»

 

«Хоть бы пяточек вынули!» —

Проговорила бледная

Беременная женщина,

Усердно раздувавшая

Костер на берегу.

 

«Точеные-то столбики

С балкону, что ли, умница?» —

Спросили мужики.

 

«С балкону!»

 

«То-то высохли!

А ты не дуй! Сгорят они

Скорее, чем карасиков

Изловят на уху!»

 

«Жду – не дождусь. Измаялся

На черством хлебе Митенька,

Эх, горе – не житье!»

 

А тут она погладила

Полунагого мальчика

(Сидел в тазу заржавленном

Курносый мальчуган).

 

«А что? ему, чай, холодно, —

Сказал сурово Провушка, —

В железном-то тазу?» —

И в руки взять ребеночка

Хотел. Дитя заплакало,

А мать кричит: «Не тронь его!

Не видишь? Он катается!

Ну, ну! пошел! Колясочка

Ведь это у него!..»

 

Что шаг, то натыкалися

Крестьяне на диковину:

Особая и странная

Работа всюду шла.

Один дворовый мучился

У двери: ручки медные

Отвинчивал; другой

Нес изразцы какие-то.

«Наковырял, Егорушка?» —

Окликнули с пруда.

В саду ребята яблоню

Качали. «Мало, дяденька!

Теперь они осталися

Уж только наверху,

А было их до пропасти!»

 

«Да что в них проку? зелены!»

 

«Мы