Но, уверяю вас, молодой человек, выиграл другому…
Читатель знает, что Понизовкин говорил правду; но молодой человек не верил. Он всё еще не желал расстаться с надеждою получить деньги и продолжал умолять.
– — О, помогите, помогите мне! — говорил он в отчаянии, упав к ногам Ивана Софроныча.- Куда бережете вы свои деньги? Вам достались они так легко, вам послало их счастье,- и вы не хотите отделить ничтожной суммы, чтоб спасти погибающего человека! О, помогите! Спасите мою честь, мою карьеру, мою будущность, спасите девушку, которую я люблю! О, если б я мог представить вам надежные доказательства, что деньги будут возвращены,- знаю, вы тогда не отказали бы! Но я не имею никаких драгоценностей, я не имею ничего, кроме маленького портфеля, который…- молодой человек достал с груди своей небольшой портфель и с жаром поцеловал его,- который для меня дороже всех драгоценностей, потому что в нем хранятся волосы и медальон моей матери, письма отца… Но какую цену он может иметь в ваших глазах?.. О, клянусь вам — этими единственными памятниками, оставшимися после моих родителей,- я возвращу деньги! клянусь вам моей матушкой, памятью моего отца, честного воина…
– — Ваш отец был военный? — перебил его Иван Софроныч, которого участие к молодому человеку при этом известии удвоилось.
– — Я никогда не знал его, даже не видал; мать говорила, что он умер, когда я родился. Может быть, он даже никогда не назвал бы меня своим сыном, потому что мать моя не была обвенчана… Но я помню, как мать учила меня молиться и поминать отца: «Помяни, господи, храброго воина, на войне погибшего, раба божия Александра…»
– — Александра? — повторил Иван Софроныч, невольно вздрогнув.- А ваше имя?
– — Генрих.
– — Фамилия?
– — Кнаббе.
Иван Софроныч подумал с минуту и спросил:
– — Известна ли вам фамилия человека, которого вы почитаете своим отцом?
– — Мать никогда не говорила мне ее; когда она умерла, я нашел в бумагах письма его к ней, но под ними подпись была так неразборчива, что я никак не мог догадаться.
– — Можете ли вы,- сказал с особенной важностью Иван Софроныч,- можете ли вы, молодой человек, показать мне эти письма?
– — Но для чего? — возразил молодой человек, которому видимо не понравилось желание старика.- В них нет ничего интересного для вас. Я храню их как святыню и думаю, что их не должно оскорблять посторонним прикосновением. В них самые задушевные, дружеские излияния чувства, которое связывало их. И притом они писаны по-немецки,- прибавил молодой человек, как бы в извинение своего отказа.
– — Так ваша мать была немка? — снова и заметнее прежнего вздрогнув, спросил Иван Софроныч.
– — Да, она была немка.
– — Ее звали Каролиной? — сказал он.
– — А вы как знаете? — с удивлением спросил Генрих.
Понизовкин погрузился в глубокое размышление, которое продолжалось несколько минут.
– — Именем бога, молодой человек,- наконец воскликнул он умоляющим голосом,- именем бога, я прошу вас показать мне их!
– — Дайте их, дайте! — нетерпеливо повторял старик.- Я узнаю в одну минуту!
– — Но что вы можете узнать?
– — Бог, которого пути неисповедимы, часто выбирает самые ничтожные случаи орудием к открытию тайны, которой не могли разъяснить никакие человеческие усилия! — сказал торжественно Иван Софроныч.- Не противьтесь же его воле! Дайте письма…
Голос старика был так повелителен, что молодой человек невольно повиновался. Он раскрыл портфель и стал выбирать письма.
– — Довольно одного,- сказал нетерпеливо Иван Софроныч.
Молодой человек подал ему письмо, исписанное мелким немецким почерком. Иван Софроныч внимательно посмотрел почерк, потом стал смотреть подпись…
Вдруг лицо его побледнело; он зашатался, вскрикнул и упал без чувств, прежде чем молодой человек успел поддержать его.
– — Батюшка! что с вами? — воскликнула испуганная Настя, выбегая из другой комнаты.
Через полчаса Иван Софроныч заперся с молодым человеком в Настиной комнате, и они долго беседовали вполголоса.
– — Я вам дам деньги, которые у вас украдены! — наконец сказал старик громче.- О, я должен их вам дать! — прибавил он печально.- Вы не должны испортить своей карьеры в самом начале!
– — Как благодарить мне вас, благодетель мой! — воскликнул с жаром молодой человек.- Если б только я мог…
– — Говорю вам, что вы не обязаны никакой благодарностью! — возразил Иван Софроныч.- Молитесь только, чтоб бог помог моему намерению! Его помощь теперь нам необходима! Знайте, молодой человек, что, не исполнив своего обещания, своего долга,- прибавил старик, возвысив голос,- я буду во сто крат несчастнее вас самих! Вы говорили, что вам еще остается десять дней. Нам не нужно столько времени. Приходите ко мне через три дня: вы получите деньги… или,- если богу не угодно будет явить свою милость к несчастному старику,- я сделаю так, что не вы будете обязаны ответственностию в вашей невольной оплошности!
Движение отчаянной решимости сопровождало последние слова старика.
– — Теперь идите! — заключил он.- И надейтесь на бога!
– — И на вас? — сказал молодой человек.
– — О, вы можете быть уверены во мне, как в самом себе!
С той самой минуты в Иване Софроныче началось болезненное предчувствие неминуемой гибели, которого он не мог победить. Как он ни старался успокоивать себя надеждою, как ни вероятны казались ему планы, придуманные им, он не мог успокоиться. Тоска, безнадежность, отчаяние овладевали им всё сильнее и сильнее. Долго просидев в тяжком раздумье по уходе Генриха, он наконец встал и произнес рыдающим голосом:
– — Господи! я чувствую, что наступили мои последние дни!
Настю ужаснула перемена, совершившаяся в Иване Софроныче со времени свидания с молодым человеком. В последнее время она постоянно видела его печальным, но никогда еще не выражали такой мучительной, сжимающей сердце грусти благородные и кроткие черты старика. Все мысли его, казалось, сосредоточены были на одном предмете; он ничего не говорил, отвечал неохотно и невпопад, так что Настя наконец решилась молчать. Настал час обеда, старик сел, по обыкновению, за свой прибор, но не прикоснулся ни к одному блюду; в восьмом часу Настя разлила чай, подала стакан старику,- и стакан остался нетронутый. В исходе десятого часа Иван Софроныч сказал дочери:
– — Ты, Настя, очень бледна; уж, полно, здорова ли?
– — Я здорова, батюшка.
– — Ты бы сегодня пораньше легла спать.
– — Я ложусь и так не поздно, батюшка: в одиннадцать часов; но, если хотите, я лягу раньше.
– — Да, я думаю, тебе полезнее будет ложиться пораньше. Вишь, щечки твои совсем потускнели,- прибавил старик с нежностью. — Ляг, с богом, засни спокойно; завтра проснешься веселая!
И он благословил и поцеловал свою дочь. В десять часов Настя ушла в свою комнату и легла. Но ей не спалось. Она слышала тяжелую походку, вздохи, шорох бумаг, отрывочные слова и тихое чтение в комнате отца. Наконец там что-то резко визгнуло и смолкло. «Зачем бы ему,- подумала она,- отпирать комод (которого ящики имели привычку визжать и пищать, как мыши)? в нем нет ничего, кроме его парадного платья». Она еще более удивилась, когда услышала осторожный скрып, подобный тому, какой издавали новые сапоги Ивана Софроныча, недавно сделанные. Этот скрып с большими паузами всё приближался и наконец смолк у самой двери Настиной комнаты; спустя минуту он снова послышался, постепенно отдаляясь и разделяемый теми же продолжительными паузами. Наконец она услышала вздох и тихое восклицание старика: «Благослови господи!» Затем опять послышался скрып сапогов, потом скрып двери, еще через секунду — звук отпираемого и запираемого замка; а затем всё смолкло. «Он ушел!» — подумала Настя и стала прислушиваться: в соседней комнате царствовала такая тишина, как будто никого там не было; но до слуха Насти долетели шаги, звонко раздававшиеся по тротуару; они были быстры, неровны, и в них слышался знакомый скрып. Настя кинулась к окну, отдернула стору и увидела своего отца: в парадном своем вицмундире, в новых сапогах, в треугольной шляпе с пером, шел Иван Софроныч по тротуару; походка его была озабоченна; он размахивал руками и рассуждал, казалось, сам с собой. Настя только тогда перестала глядеть, когда он повернул в соседнюю улицу.
«Куда он ушел? что с ним? отчего он так печален?» — думала Настя, ворочаясь в своей постели.
Она решилась не спать до его возвращения, думая, не будет ли ему что-нибудь нужно; да и не до сна было ей. Однако ж прошло несколько часов, стало рассветать, а старик не возвращался. Наконец Настя уснула.
Протяжный, странный и раздирающий звук свирели пастуха (подчинившегося в Петербурге, как и все, местным обычаям и выгоняющего скотину в девятом часу утра), крики разносчиков, топот пешеходов по тротуару разбудили Настю. Вспомнив вчерашнее, она кинулась к двери и, тихонько отворив ее, стала смотреть в комнату отца. Ничто не изменилось в ней; парадное платье было убрано, и подле кровати старика, по обыкновению, лежал его домашний костюм, как будто снятый с вечера, перед тем как лечь спать. Старик спал, беспокойно разметавшись; лицо его выражало такое страдание, что Настя содрогнулась.
«Боже! — думала она.- Он спрятал платье, которое надевал; он хочет скрыть, что уходил ночью. Что же такое угрожает нам?»
И сердце несчастной девушки также сжалось мучительным предчувствием.
«Но отчего же он не хочет ничего сказать мне? — думала Настя.- Неужели он считает меня недостойною и неспособною разделить его горе?.. О, неизвестность всего ужаснее!»
Иван Софроныч проснулся в десять часов. Поздоровавшись с своей дочерью, он сказал ей:
– — Я сегодня встал поздно, но не удивляйся, если и в другой раз случится то же: я что-то нынче долго не засыпаю с вечера.
И более ничего уже не говорил он в тот день своей дочери, предаваясь глубокой думе. Воображение ли обмануло Настю, или и действительно было так, только бедной девушке в тот день Иван Софроныч показался еще более грустным, расстроенным, убитым, чем накануне.
«Я пожертвовала бы жизнью, чтоб только облегчить его страдания,- думала Настя.- Но что же я могу сделать, когда я даже не знаю, в чем состоит его несчастие?»
Настя несколько раз заговаривала с отцом, думая, что он наконец расскажет ей свою тайну; но Иван Софроныч упорно уклонялся. День прошел тоскливо и тихо. Два человека, столь близкие между собою и так любившие друг друга, не находили предмета к разговору, который мог только помешать их тайным и тягостным мыслям, кроме которых они ничего не хотели знать.
Около десяти часов старик напомнил дочери: не пора ли ей спать? Простившись с
