— дороже даст! Вот ты мастер упрекать, а кто купил лошадку?- заключил Кирсанов, покатив огромного деревянного коня.- Вот уж тут понеси продавать — барыши плохи!
– — Кто купил? Я! да зато я знал, что делал: вот у меня дочь.
– — Ха-ха-ха! Еще бы сын… А то дочери в лошадку играть… Ну а пушку, а пушку?
– — Пушку? — отвечал Иван Софроныч немного смущенным голосом.- Ну, насчет пушки проштыкнулся! Да и то еще, может, и не совсем проштыкнулся: вот если сын будет…
– — Знаю, я знаю, чего тебе хочется! Ты, и лошадку-то покупал, небось об дочери думал? как же! да не будет сына!
– — Ну, а как будет!
– — Давай бог, давай бог,- посмеиваясь, заметил Кирсанов.- Были бы дети, а игрушки будут. Ну-ка, Иван Софроныч! пора, право, пора приступить к чижику! А! откуда, красавица? — воскликнул Алексей Алексеич, завидев бежавшую к нему хорошенькую девушку лет тринадцати.
Девушка остановилась, раскрасневшаяся как маков цвет, и не могла ничего сказать: грудь у ней высоко подымалась, стянутая узким платьицем, и маленькие розовые ноздри часто и широко раскрывались.
– — Что, много у нас доброго? — самодовольно спросил Алексей Алексеич, заметив любопытство, с которым живые черные глаза девушки перебегали по предметам.
– — Много,- отвечала она.
– — Много, Настенька,- порешил Алексей Алексеич, скрутив рукав своей рубашки так, что руке, помещенной в нем, оставалось очень мало простора.- Не только ты, посторонние люди заглядываются… кто ни едет, каждый смотрит и, верно, думает, что мы миллионщики. А пускай думает!
– — А папенька здесь? — спросила девушка.
– — А что?
– — Маменька велела звать его.
– — Сердится?
– — Да, сердится! с самого утра сердится.
– — Ого! — сказал Кирсанов и улыбнулся. — Иван Софроныч!
– — Чего изволите?
– — А что такое?
– — Поди сюда. Настя пришла, она скажет.
– — Сейчас.
– — Да ну же! что ты там копаешься! — нетерпеливо воскликнул Алексей Алексеич через минуту.- Скорее!
– — Сейчас, сейчас! Ну, какая радость?
И в слуховом окне во весь рост показалась фигура еще бодрого, но совершенно лысого старика, одетого в старую женскую кацавейку из заячьего меху с кошачьими лапками, очевидно игравшую в свое время роль горностаевой.
Кирсанов расхохотался. Девушка сначала крепилась, но не выдержала и тоже звонко смеялась.
– — Ну чему смеяться, дурочка? — заметил ей Иван Софроныч.- Что ты думаешь, я там сложа руки, что ли, сидел?., умаялся! И в одной рубашке да не знал, куда деваться, почище твоей бани! Ну не показаться же было так!
– — Да ты бы, Иван Софроныч, уж лучше юбку надел, а то меховую телогрейку.
– — Да уж нет там юбок,- серьезно отвечал Иван Софроныч.- Все покидал. А чем не одеяние? — прибавил он, встряхивая полы кацавейки и радуясь, что неожиданно доставил удовольствие своему благодетелю.- Ну, что же ты скажешь, Настя?
– — А вот жди: скажет она тебе радость,- воскликнул Алексей Алексеич и как ни крепился, а снова расхохотался.
– — Полагаю, изволили пошутить. Видно, нет никакой радости,- догадливо заметил Иван Софроныч.
– — Ну,- сказал Кирсанов девушке,- ну, красавица!
– — Маменька приказала вас домой позвать,- сказала Настя, обращаясь к отцу.
– — Говорит: я больна,- подхватил Кирсанов,- каждую минуту может что-нибудь со мной случиться: пусть сидит безотлучно у постели… безотлучно, слышишь ли: безотлучно!
Лицо у Ивана Софроныча вытянулось. Вместо радости он услыхал в самом деле весть, хуже которой не мог и ожидать.
Кирсанов заметил его отчаяние, и вмиг стало ему не до шуток.
– — Знаешь что, Настя! — сказал он, продолжая крутить свой рукав с такою силою, что локоть его готов был прорвать полотно и выскочить.- Побеги, скажи ей, что нет, мол, Ивана Софроныча,- ушел в поле, что ли? куда-нибудь. И не знают, мол, скоро ли придет. А мы вот кончим дело да пройдемся по чижику!
– — Осмелюсь доложить, хорошо придумано,- сказал печально Иван Софроныч.- Да ведь коли она догадается, так бедной девчонке придется плохо.
– — Ничего,- сказала Настя.- Уж я как-нибудь.
– — Ни-ни! не смей,- я сейчас приду! — строго и печально возразил отец.
– — Не надо, не надо! — проговорила Настя и, прыгая, побежала, повторяя:- Не надо!
– — Славная девочка! — сказал вслед ей Алексей Алексеич, раскручивая наконец рукав и освобождая свою руку, которая страшно покраснела и покрылась синими жилами.
Иван Софроныч ничего не сказал, но провожал ее глазами с своего возвышения до тех пор, пока она не скрылась в дверях небольшого отдаленного здания, стоявшего у самой большой дороги,- и в глазах его много было любви и отеческой гордости.
Не прошло, однако ж, получаса, как Настя снова возвратилась и объявила, что Федосья Васильевна настоятельно зовет мужа, что она боится обморока и говорит, будто не проживет больше суток.
– — Ну а по правде как? — спросил Кирсанов.- Ничего?
– — Ничего,- отвечала Настя.- Только опять выступили на лице желтые пятна, как третьего дня. Пила она чай, уронила нечаянно чашку — рассердилась, да и чайник хлопнула о пол.
– — Желтые пятна! — воскликнул Кирсанов.- Плохо! Бедный Иван Софроныч! попадись он ей теперь, да она его добром не выпустит. Нет, мы не выдадим. Так ли?
– — Так,- сказала Настя.
– — Хочешь? — спросил Алексей Алексеич и ловко подкатил к ней деревянного коня на колесах.- Садись, прокачу!
Девушка хотела сесть, но передумала, вскочила на лошадку и, стоя на ней в красивой позе, закричала:
– — Ну, везите же!
Алексей Алексеич повез.
– — Вишь, проказница! что выдумала! И как ловко стоит, точно на гладком полу! — ворчал про себя Иван Софроныч, любовавшийся потихоньку своей дочерью с той самой минуты, как только она появилась и заговорила.
– — Ваше высокоблагородие! — закричал он, показавшись в слуховом окне.- Ваше высокоблагородие!
– — Что?
– — Да побойтесь бога! Вы, осмелюсь доложить, не маленькие. А ты, баловница, не стыдно? Долой! слышь, сейчас же долой с лошади!
Но ни дочь, ни Кирсанов не слушались его.
– — Ну, ну, ну! — кричала Настя.- Не ленись, лошадка, приедешь домой, будешь отдыхать, корму дадут.
– — Будет!
– — Долой, проказница! — повторил Иван Софроныч, топнув ногой. — Посмотри, их высокоблагородие умучились! Хороша крестница!
– — Ну, теперь моя очередь! — сказала Настя, спрыгнув с лошадки.- Садитесь!
– — А посмотрим, посмотрим! далеко ли уедешь со мной? — сказал Алексей Алексеич, сел и, обмахивая платком свое горящее лицо, прибавил:- Ну, по всем по трем, коренной не тронь!
Настя двинула лошадку.
– — Браво! — закричал Иван Софроныч, довольный силою своей дочери.- Ну вот умница, умница! Давно бы так! ну, еще, ну, дружней!
Колеса под лошадкой, сверх ожидания, оказались довольно прочны и катились легко. Настя, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, быстро бежала. Алексей Алексеич, в рубашке, в белом колпаке, важно сидел, размахивая руками и покрикивая: «Ну, с горки на горку — дадим на водку!» Иван Софроныч, совсем высунувшись из окна в своей кацавейке, в совершенном восторге восклицал: «Прибавь ходу, прибавь ходу! Знай не плошай, с кем едешь, не забывай! шевелись, копайся, вперед подавайся!..» Дворня в свою очередь, покинув работу, предалась созерцанию. Всё вместе представляло довольно оживленную и оригинальную картину. Как вдруг посреди общего увлечения раздался пискливый и озлобленный голос:
– — Господи! да никак тут все с ума сошли!
Все разом глянули по направлению голоса и смолкли. На тропинке, протоптанной между домом и кухнею, против самого Ивана Софроныча, лишившегося употребления ног, стояла необыкновенно худощавая, высокая женщина, с тощим, земляного цвета лицом, покрытым желтыми пятнами, с сверкающими глазами, в костюме не без претензии на щегольство: голова старухи была украшена высоким старинным гребнем, от которого ко лбу нисходил пробор в четыре пальца ширины, без малейших признаков волос, замкнутый с обеих сторон жидкими пуклями, так что голова старухи походила на детские креслы с высокой спинкой и точеными ножками. В руках у ней был палевый полинялый зонтик, который она старалась держать с грацией.
– — Бессовестный! — заговорила она, обращаясь прямо к Ивану Софронычу, и вдруг закашлялась, причем высокая гребенка запрыгала у ней в волосах и бусы застучали на ее худой шее, как четки.- Бессовестный… кахи! каахи! каааахи! варвар! Жена умирает, жена зовет его, а он тут потешается! Глянь-ка, шутом каким нарядился. Да еще обманывает — в поле, видишь, ушел; и девчонку научил лгать… кахи! кахи!
– — Не я, их высокоблагородие приказали ей…
– — Их высокоблагородие! Нечего сказать, хороши и они тоже! Чем бы пример подавать, а вон гляди: в лошадки сам играть вздумал! Домой, озорница! — прокричала она, погрозив Насте зонтиком, и снова закашлялась: — Кахи! кахи! кахи! Будешь ты вперед обманывать!..
– — Она ни в чем не виновата,- сказал Алексей Алексеич с необыкновенною кротостию.- Вы напрасно сердитесь, Федосья Васильевна; да и Иван Софроныч тоже не виноват; он хотел к вам идти, да я его не пустил: день сегодня хорош, видите, вот мы и вздумали пересмотреть да проветрить доброе!
– — День хорош! Да кто вам сказал, что сегодня день хорош? А вот погодите!.. кахи, кахи, кахи! накажет вас бог, что вы обижаете больную, несчастную женщину. Недаром у меня сегодня всё утро поясницу ломило. Уж ничего так не желаю и желать не буду — как одного; чтобы вдруг да хлынул дождичек сливный…
Алексей Алексеич побледнел.
– — Вы не шутя этого желаете? — спросил он и потянул в волнении кончик пружинки, торчавшей у него из прорванной подтяжки.
Иван Софроныч тем временем, подняв голову, пугливо всматривался в небо.
– — А то как же! — отвечала злая женщина.- Вот и будет вам ваше доброе!
– — А что, жена, ты не выдумываешь: поясницу точно ломило? — с болезненным страхом спросил Иван Софроныч свою хворую половину, которая давно уже всему околотку предсказывала погоду вернее всякого барометра.
– — И еще как ломило! — с злобной радостью отвечала Федосья Васильевна.- Точь-в-точь как в тот день, когда у Захарова крышу снесло и пастуха Вавилу громом убило! кахи! кахи! кахи! Да еще, может, и посильней,- прибавила она, прокашлявшись.
Иван Софроныч и Алексей Алексеич с ужасом переглянулись.
– — Вот уж не поверю! — сказал Алексей Алексеич, растянув быстрым движением пружинку и судорожно наматывая на палец тонкую позеленевшую проволоку.
– — Пугает баба! — проговорил в ответ ему Иван Софроныч.
– — Хорошо, будет тебе «пугает»! — возразила Федосья Васильевна, грозя зонтиком.- Вот промочит до нитки весь ваш хлам, так и
