– — Люба, ты приводишь меня в отчаяние своими детскими понятиями о вещах. Ну какая женщина, не только актриса, не захочет выйти замуж за человека с моим богатством и именем?
– — Если бы я тебя не любила, я не пошла бы за тебя замуж.
– — Ты! но таких, как ты, нет, может быть, нигде. Да, Люба, я первую тебя полюбил — всё прежнее были одни капризы праздной жизни. Я сначала думал, что любовь моя есть что-то вроде братского чувства к тебе; но теперь я вижу, что любовь моя гораздо сильнее и что страсть мою мне много стоило труда сдерживать; потушить ее я не могу ничем.
Тавровский говорил с таким увлечением, что голос его, и без того необыкновенно мягкий, так был гармоничен, что Люба слушала его, как пение. Обвив талию своей невесты и приложив ее голову к своему плечу, он продолжал вкрадчивым голосом:
– — Если ты любишь меня, то я попрошу одного доказательства.
– — Я всё готова сделать для тебя! — отвечала Люба таким голосом, что Павел Сергеич с жаром поцеловал ее.
– — Тебе одной, кажется, суждено сделать из меня порядочного человека, — сказал он.- Да, одно твое слово, сказанное таким голосом, выше самых пылких уверений других женщин. Я уеду спокойно, что никто другой не отымет тебя у меня.
– — Ты всегда знал, что я никого больше не полюблю. Скажи, чего же ты хочешь — какого доказательства?
– — Люба! — странным голосом сказал Тавровский, так, что она вздрогнула. Он продолжал: — Ты слишком добра и наивна, ты не видишь того, что другая на твоем месте давно бы отгадала.
– — Что такое? Я тебя не понимаю! — с удивлением спросила Люба.
– — Впрочем, распространяться я не хочу: боюсь тебя обидеть.
– — Как это обидеть меня?
– — Да, есть вещи, которые должны всякую порядочную женщину возмутить. Я умолчу обо всем и попрошу только одного как доказательства твоей любви,- именно: удалить от себя как можно скорее молочного твоего брата.
Люба побледнела и, вырвавшись из рук Павла Сергеича, смотрела на него с ужасом.
– — Ты испугалась, кажется, моей просьбы; но другая бы давно сама его выгнала,- обидчиво заметил Павел Сергеич.
– — Как! выгнать его? за что? Я уж и так много обидела его, выгнав его сестру,- с упреком сказала Люба.
– — Всё равно: если бы ты не сделала этого, я бы не позволил ей быть при тебе! — запальчиво сказал Павел Сергеич и продолжал горячась: — Да знаешь ли, как дерзка она была?..
Он замялся: ему не хотелось раскрывать Любе глаза на многие вещи,- может быть, из страха, чтоб она не разгадала его характера. И с большею кротостию Тавровский продолжал:
– — Я должен сказать тебе теперь, чтоб успокоить твою совесть. Она… она просто влюбилась и страшно ревновала…
– — В кого? — перебила Люба.
– — В меня… и ревновала тебя! — отвечал Павел Сергеич и прибавил: — Значит, ты тут ни в чем не виновата.
– — Она любила…- как бы рассуждая сама с собой, говорила Люба и с грустью прибавила, взглянув в глаза Тавровскому: — Бедная Стеша!
– — Так ты еще жалеешь ее? — с заметною досадою спросил Тавровский.
– — А ты? разве тебе не жаль ее? ты говоришь, она тебя любила? — как бы с ужасом спросила Люба.
– — Друг мой! ты слишком наивна. Дерзкая любовь какой-нибудь цыганки…
Люба глядела такими глазами на Павла Сергеич», что он сконфузился и, не окончив фразы, начал другую:
– — Впрочем, оставим ее в покое; она далеко от тебя. Я прошу тебя удалить и ее брата.
– — За что же… и его? — холодно спросила Люба.
– — Положись на мою опытность и любовь к тебе: если я прошу этого, значит, так надо.
– — Нет, я этого не сделаю,- подумав, отвечала решительно Люба.
Павел Сергеич в негодовании вскочил с своего места и, как бы не помня сам себя, смеялся, пожимал плечами, повторяя с гневом:
– — Это просто забавно! это уж ни на что не похоже!- И, быстро обретясь к удивленной Любе, он с сердцем сказал:- Ты не согласна на мою просьбу; а знаешь ли, что этот мальчишка, твой лакей…
– — Он мне брат! — с упреком заметила Люба.
– — Всё же он лакей для других! Да этот дикарь забил себе в голову… разве ты не видишь, что он любит тебя не…
– — Да, я знаю, он очень любит меня! — с уверенностью перебила его Люба.
Тавровский пожал плечами и, смотря на Любу как бы с сожалением, сказал:
– — Ты для меня загадка! такая наивность, мне кажется, уже слишком странна в девушке. Знаешь ли, что я потому требую его удаления…
– — Почему? — быстро спросила Люба.
– — Он… влюблен в тебя,- с отвращением произнес Павел Сергеич.
Люба смутилась страшно, но потом тотчас же засмеялась.
– — Так ты мне не веришь? — обидчиво спросил Тавровский.
– — Мы с ним играли вместе: вот как он меня любит.
Павел Сергеич так был увлечен досадою, что долго и подробно раскрывал перед Любой все мелочи ревнующей любви. С трудом и не скоро он мог убедить наивную девушку в необходимости удаления цыгана и в таких красках описал последствия, если он останется, что Люба дрожала вся. Она дала слово своему жениху, что цыган будет удален к его приезду.
Для Любы столько новых чувств раскрылось, что прощание с женихом совершилось скоро и не было ей тягостно,- она спешила остаться одна.
Проводив своего жениха до леса, Люба воротилась и села на то же место, где они сидели вместе. Устремив глаза, влажные от слез, на гладкую поверхность озера, она долго оставалась в этом положении. Глазам ее беспрерывно являлись три лица: Стеша в слезах и лохмотьях, ее брат с угрожающим лицом и Павел Сергеич — с какой-то красивой женщиной. Эти лица как бы выходили из озера и снова исчезали в нем. Люба припомнила всё до малейшей подробности: свою встречу с Павлом Сергеичем, их знакомство, последний разговор, даже взгляд, брошенный на нее Тавровским, когда они простились. Она так была погружена в раздумье, что не заметила курчавой головы, выглядывавшей из высокой травы невдалеке от нее, и не слышала едва заметного шелеста, как будто кто полз в траве.
Когда стало садиться солнце, Люба, позлащенная им, отвела усталые глаза от озера, устремила их на солнце и снова впала в прежнюю задумчивость. Грусть разлита была в каждой черте ее лица, и слезы струились по бледным щекам.
Шорох в лесу заставил Любу вскочить на ноги; радость вдруг озарила ее лицо, даже жилы забились на ее висках: она глядела в лес, в котором показалась фигура цыгана.
Тяжело вздохнув, Люба молча пошла к лодке; цыган последовал за ней. Лодка отчалила. Цыган греб; Люба смотрела пристально на него.
– — Илья! — строго сказала Люба.
Цыган вздрогнул. Каждое слово, тихо сказанное, резко раздавалось на воде и вторилось эхом.
– — Ты любишь меня? — продолжала Люба.
– — Ты знаешь.
– — Ты скажешь мне всю правду?
– — Я никогда не лгал тебе!
– — Ты желаешь ли, чтоб я вышла замуж за него?
– — Если он любит тебя, то я очень желаю.
Люба задумалась и сказала:
– — Если я выйду замуж, что ты будешь делать с собой?
– — Не знаю.
– — Хочешь, я пошлю тебя учиться?
– — А, так он успел тебя упросить! — с ужасом воскликнул цыган.
И руки его судорожно сжали весла; он сделал ими такой взмах, что они сломались пополам; отбросив их от себя, он ухватился за голову и уткнул ее в колени.
Люба вскочила с своего места и, бледная, с гордо поднятой головой, стояла неподвижно. Лодка несколько минут плыла еще быстрее, потом всё тише и тише.
– — Илья! — повелительно произнесла Люба.
Цыган поднял голову и рыдающим голосом сказал:
– — Ты и меня выгоняешь?
– — Зачем бросил весла?
Цыган с удивлением осмотрелся кругом и, увидя плывущие разломанные весла, пугливо взглянул на Любу, которая с упреком сказала ему:
– — Как мы теперь попадем домой? нас прибьет к берегу далеко от дому; а там все перепугаются, куда мы пропали.
– — Люба, Люба! не отсылай меня от себя! — отчаянным голосом произнес цыган.
– — Дай мне слово, что ты даже не будешь иметь ни одной дурной мысли против него?
– — Разве я что-нибудь сделал ему дурного? Я рассказал тебе то, что ты должна была знать.
Люба, помолчав и тяжело вздохнув, сказала:
– — Илья, ты знаешь, как я люблю его, и ничто меня не заставит забыть его. Но я даю слово, что сама не пойду за него, если узнаю, что он обманул кого-нибудь.
Радость озарила лицо цыгана; зато Люба стала грустна. Они плыли тихо. Цыган не спускал глаз с Любы и вдруг сказал:
– — Если ты желаешь, чтоб я оставил тебя, я это сделаю!
Люба посмотрела на него и отвечала:
– — Нет! ты мне уж дал слово, и я ничего не боюсь.
Не скоро они прибыли домой, где все были в тревоге, потому что Куратов никогда не был покоен, если узнавал, что его дочь поехала по озеру.
Часть десятая
Глава XLVII
С того времени как мы покинули дом Натальи Кирилловны, там совершилось много тревог. Деятельность Зины была так обширна, что на ее крутом лбу появилось несколько морщин. Она заметно худела, и никакие мази и притиранья не могли уничтожить желтизну ее лица. Каждое утро Зина, давясь, кушала густое тесто, составленное приживалкой с зобом, которая при этом ораторствовала:
– — Вы только кушайте: ни одной косточки не будет видно. Я когда гостила у Зюзиных, так у них дочь как скелет была, а я ее в какую-нибудь неделю исправила: пышка стала! Она теперь со всем семейством уехала в Яковку… Какая прекрасная деревня! Правда, небольшая, зато их семейство огромное. И они так всё присовокупляют там. Меня звали погостить. Такие ласковые ко мне, так меня любят! Право, не знаю, а меня все любят… Скушайте еще ложечку!..
Но Зина напрасно хлопотала и мучилась: тревожное состояние духа уничтожало действие лекарств.
Имение Натальи Кирилловны с каждым годом более расстроивалось. Любя своего племянника, она очень часто уплачивала его долги. Зина стала бояться за свою будущность в случае смерти благодетельницы и часто в сердцах говаривала приживалкам:
– — Небось какую-нибудь дрянь откажет, а как понукает мной!
Зина не ошибалась. Наталья Кирилловна давно уже написала духовную, в которой
