так и в слезы. Туды же, плакать умеет, черномазая порода!
Петр долго еще описывал чудные свойства «ефиопа» и свои усилия привить к дикому сыну природы необходимое в столице «образование». Должно полагать, однако ж, что труды его наконец увенчались успехом и он наслаждался теперь плодами их, судя по тому, что Петр постоянно ничего не делал, тогда как несчастный дикарь с утра до ночи предавался подметанью и чищенью, снискивая хлеб свой буквально в поте своего черного лица.
– — А сапоги перечистил? — спросил с важностью Петр у черного помощника.
– — Перечистил,- отвечал мальчик довольно чисто по-русски.
– — И платье готово?
– — Готово; только фрак да жилеты…
– — Фрак не тронь! где тебе еще фраки чистить? — с важностью сказал Петр.- И до жилетов, я уж говорил, не дотрогивайся.- У меня, Иван Софроныч,- продолжал он,- обращаясь к гостю,- такой порядок: фраки и жилеты всегда сам чищу.
– — Хорошее дело,- сказал Иван Софроныч.
– — С нежной вещью и обращенье нужно нежное,- порешил Петр.- Эй, ефиопина! попроси Матрену Ивановну кофейку сварить. Да щипцы тащи.
Мальчик ушел.
– — …Что, Иван Софроныч, деревня как?
– — Ничего, Петруша; все тебе кланяются.
– — Здорова матушка?
– — Здорова, да уж больно стара стала; всё только и грезит, как бы тебя увидать, Петруша. Вот бы ты побывал у нее. Да вот она и письмецо прислала.
Иван Софроныч достал письмо и подал Петру.
– — Экое ведь необразование! — с негодованием воскликнул Петр, прочитав письмо.- Что вздумала? Видишь ты: «Иван Софроныч скоро назад поедет, так ты бы, Петруша, отпросился с ним побывать». Ха! ха! ха! Ну можно ли вообразить такую вещь…
– — Что ж, Петруша, она стара; видеть тебя хочет, так вот и написала.
– — Деревенщина она! — возразил Петр.- Шутка ли, что забрала в голову? Мне барина оставить? Да как же барин без меня? Да она просто с ума сошла. Уж я же ей напишу…
– — Ну, не огорчай ее. Ведь она любя…
– — Любя?.. Да ведь она должна знать, что коли я барину нужен, так как же мне, забившись в такую глушь… да и отпустит ли еще? да и я поеду ли еще, спросила бы. Вот уж подлинно деревенщина! Медведи там у них, что ли, живут, никаких порядков не знают. Что выдумала! Ха! ха!
И негодование камердинера возрастало более и более.
– — Да еще они жалуются,- сказал Иван Софроныч,- какие ты им подарки прислал. Матери, слышно, прислал складной футлярчик с пружинкой. «Не знаю,- говорит старуха,- что и делать с ним! раскроешь — словно опахало модное, с перегородочками, а сложишь — словно блин!..»
Петр расхохотался.
– — Блин! Вот уж подлинно наказание мне с ними, Иван Софроныч! — сказал он голосом, заискивающим участия.- Хочешь, чтоб всё получше было, как у добрых людей водится, которые понимают образование, а выходит просто стыдно слышать. Блин! Я ей послал вещь хорошую, ценную и модную, а она говорит — блин!
И он грустно опустил голову и задумчиво прибавил:
– — Просто срам с ними!
– — Да что же ты ей послал, Петруша?
– — Портмонней,- отвечал Петр.
– — Как?
– — Портмонней — ну, в чем деньги носят. Вот такую штучку,- прибавил Петр и подал Ивану Софроиычу свой кожаный тисненный золотом портмоне, раскрыв его сначала своими неуклюжими, толстыми пальцами, которые, впрочем, были украшены ногтями непомерной длины.
Искоса посмотрев ногти камердинера, которые тот принялся чистить и обтачивать стальной пилочкой, Иван Софроныч сказал, с любопытством оглядывая портмоне:
– — Грешный человек! я и сам в первый раз вижу такую вещь.
Петр пожал плечами.
– — Не знаю,- сказал он.- А у нас так ни в чем больше и не носят денег. Вещь хорошая, модная.
– — Так, да ты бы послушал, что старуха говорит. «Прислал,- говорит,- сынок механику такую мудреную: пишет, что туда деньги кладут; а какие у меня деньги? коли случится меди гривна-другая, так я и в платок завяжу,- а бывает, дадут гривенник либо четвертак в лавочку сходить, так я и во рту донесу…»
Петр сделал презрительную гримасу.
– — Ты бы ей, Петруша, лучше ситцу послал либо платок.
– — Нет уж, покорно благодарим! — возразил Петр.- Мы не вчера из деревни! Нас учить не приходится… А вот я ей напишу! да уж вперед гостинцев моих она не дожидайся!
– — А ты не сердись, Петруша,- ну где же ей всё знать? — сказал кротко Иван Софроныч.
– — Должна знать! А не знает, так молчи! Не умничай! Невежество, необразование, политики никакой нет — так всё и напишу…
Иван Софроныч стал уговаривать его не огорчать старуху; но Петр твердил свое:
– — Надо же им показать, что значит образование, столица, столичные порядки!
И он пришел в такое раздражение, что готов был тотчас писать грозное письмо. Но пришел негр: принес кофе и щипцы; камердинер принялся пить кофе, а мальчику приказал завивать себя, причем в лице черного слуги выразилось отчаяние: нет сомнения, что он охотно отдал бы Петру свои густые прекрасно вьющиеся волосы, лишь бы избавиться тяжкой обязанности завивать жидкую куафюру камердинера.
– — Ну а что, Иван Софроныч,- спросил Петр через минуту,- наши там: Сидор, Пахом, Силантей? Чай, просто в мужиков обратились, мохом обросли? Деревня так и подлинно деревня. А не знавали ли там Татьяну Сывороткину?.. Тише ты, ефиопина! волосы подпалишь! Чему вас там учили в вашей Арапии? щипцов нагреть не умеет! Вишь, как раскалил,- ну-ка тронь руками, тронь…
И Петр протягивал к нему щипцы. Негр жалобно промычал и попятился.
– — Ну, оставь его, Петруша,- заметил Иван Софроныч.- Обожжется!
– — Ничего! — отвечал Петр.- Они там по горячему песку босые ходят… Им нипочем…
– — Молод еще,- заметил Иван Софроныч.- Надо его и пожалеть…
– — Молод — не беда,- возразил камердинер,- глуп — вот несчастие! А не прикажете ли цигарочку, Иван Софроныч? — спросил он, заметив, что управляющий допил свой кофе.
– — Нет, сигарочки не курю, а вот кабы трубочку?
– — Трубочку? — с презрением сказал Петр.- Ну нет, трубок не держим; да и кто теперь трубки курит? А вот папироски есть. Подай им папироски.
Черный подал.
– — А я вот, кроме сигар, ничего не курю,- сказал Петр и, приказав подать себе сигары, которые лежали в двух шагах от него, закурил.
– — Так Татьяну Сывороткину не знали? — спросил он.
– — Знал,- отвечал Иван Софроныч, закуривая папироску.- Она тоже тебя вспоминает; кланяться велела. Славная девушка! — заключил старик.
– — Хороша! Да что? — возразил Петр.- Образования нет!
– — Сохнет, сердечная,- продолжал Иван Софроныч.- Всё такая печальная да молчаливая.
– — Сохнет? знаем! — значительно перебил Петр.
– — Замуж ни за кого не хочет,- сказал Иван Софроныч.- И Силантий сватался, и управляющий соседнего барина, немец, молодой такой, уж вот как высох, руку свою предлагал… отказала!
– — Отказала! — самодовольно повторил Петр.- Вот как!..
– — И приказный из города сватался… Не пошла!
– — Не пошла! — повторил Петр.
– — Вот,- сказал Иван Софроныч.- И она тоже говорила: кабы ты приехал…
– — И она тоже? Да они, никак, там все с ума сошли!
– — Все тебя там ждут…
– — Ждут? Ну пускай ждут! — сказал Петр.- Знать всё знаем, а помочь не можем! — прибавил он и свистнул.
И, став перед зеркалом, Петр принялся повязывать розовым платочком свою толстую шею; раз пять перевязывал он бант, пока остался им доволен; во всё это время черный слуга, стоя за ним, подобострастно повторял все его движения, поднимался на цыпочки, нагибал голову то влево, то вправо и успокоился не ранее, как увидав, что операция кончилась благополучно. Повязав платок, камердинер снова свистнул и глубокомысленно произнес:
– — Далеко кулику до Петрова дня!
Затем Петр уже довольно скоро довершил свой туалет, надев жилет и сюртук: то и другое, очевидно, не более пяти раз было надето барином и потом перешло в достояние камердинера.
Одевшись, Петр закурил новую сигару и закричал:
– — Ефиоп!
Черный слуга вошел.
– — Газеты принесли?
– — Не знаю.
– — Не знаешь! А спросить нет догадки! Беги, узнай! У нас газеты носят с черной лестницы,- пояснил Петр Ивану Софронычу.
Через минуту прибежал мальчик с кипой газет и афиш.
– — Вот теперь и почитать можно! — сказал Петр, разваливаясь в кресле.- Не прикажете ли? немецкую или французскую?
– — Нет, мне русскую, коли есть,- отвечал Иван Софроныч.
Он подал листок Ивану Софронычу, а сам принялся глубокомысленно читать афишу, потом пошевелил и листы газет, сохраняя важную осанку человека занятого и вникающего; пока он читал, у него несколько раз гасла сигара, и по знаку его негр подавал ему каждый раз горящую спичку.
Наконец около двенадцати часов раздался звонок из внутренних комнат. Иван Софроныч вздрогнул и вскочил, как потрясенный электрическим ударом; но Петр встал спокойно и медленно и, собирая газеты, сказал:
– — Рано сегодня! Станет спрашивать, что в газетах… а я и не успел прочесть.- Что в вашей? — спросил он, взяв листок у Ивана Софроныча.
– — Да ничего,- отвечал Иван Софроныч.- Всё такой вздор пишут.
– — Да о чем?
– — Да всё погоду бранят: говорят, что нехороша; да лавку Бакалейщикова хвалят: говорят, очень хороша.
– — Славная газета! — сказал Петр.- Хоть никогда не читай, а как спросит, что в ней — говори: ничего, либо: лавку хвалят,- никогда не ошибешься…
– — Да, конечно,- заметил Иван Софроныч,- для вашего брата — лакейства,- выходит, хороша, а господам, я думаю, скучно: совсем читать нечего в ней!
– — Нет, и им нравится; вот мой барин, прошлого году, два месяца, не поверите, чем занимался: как только тут похвалят балыки ли, семгу, устрицы, вино ли,- он тотчас посылает купить…
– — И что же? — спросил Иван Софроныч.
– — Да всякий раз выбрасывали!
Иван Софроныч искоса посмотрел на газету, которая была предметом разговора.
– — Зачем же покупать? — сказал он.
– — Да уж я пробовал спрашивать. Я, говорит, хочу убедиться, точно ли всё то никуда не годится, что здесь хвалят.
– — Ну?
– — Ну и уверился. Теперь и название ей свое дал… как бишь? да! «Опытный предостерегатель»! А вынеси-ка, говорит, «Опытного предостерегателя» в прихожую… право! так всегда и называет ее!
Звонок раздался во второй раз.
– — Ну, с богом, Петруша! — сказал Иван Софроныч.- Так доложи ему, голубчику, что, дескать, управляющий вашей милости, Иван Софроныч Понизовкин, прибыл из Софоновки с отчетом и
