— повторил Иван Софроныч с досадой.- Говорят! Не хорошая, а клад, сокровище! Положишь труда крупицу, а она, матушка, воздаст четвертями да целыми закромами! Что хлеба родится, какого хочешь: пшеницы ли, ржи, ячменю, гречихи! Какие сенокосы! а рыбные угодья? Да если б ваша милость и с тетушкой-княгиней и со всеми родичами изволили жить там, так во весь круглый год ниже единой плотицы прикупить не приведется! А лес, лес какой? и на самом Днепре-голубчике! Я думаю, три века растет, если не больше; есть такие деревищи, что сто богатырей во сто дней с места не сдвинут; выдолби, проруби окна, и дом готов… А мельницы какие у нас? а фабрика?… И такое сокровище продать… продать? — повторял Иван Софроныч нетвердым голосом, и Тавровский не без удивления заметил слезу, покатившуюся по разгоревшейся его щеке,- Да зачем же изволили и посылать туда старика? — заключил Понизовкин плачущим голосом.

– — Что делать, любезный мой Иван Софроныч! — сказал Тавровский.- Во всяком случае вы можете быть уверены, что место управляющего в другом моем имении, куда я сам ездил, будет ваше.

– — Батюшка Павел Сергеич, что вы изволили подумать? Вы мало еще изволите знать старика! Видит бог, вас берегу. Софоновка — клад, золотое дно; помяните мое слово, через пять лет она будет давать двести тысяч доходу, и продавать ее не следует!

– — Я бы рад, да как же быть?

– — Да уж как хотите, а не извольте продавать.

– — А вот если отыграюсь,- с улыбкой отвечал Тавровский,- так не продам.

– — Отыграетесь? В самом деле,- воскликнул с живостью Иван Софроныч,- ведь можно еще отыграться? Так чего и торопиться продажей!

– — Можно и отыграться, Иван Софроныч, а можно и еще проиграть,- заметил Тавровский.

– — Да! — сказал, спохватившись, старик и, подумав, спросил Тавровского: — А вы хорошо изволите играть?

– — То есть счастливо ли? — отвечал Тавровский.- А бог знает! Нужно, однако ж, признаться, что в первый раз играю в такой степени несчастливо. В последнее время в Баден-Бадеие я был в выигрыше до полутора миллиона.

– — Да, видно, проиграли опять? — спросил Иван Софроныч.

– — Нет, прожил… в один месяц,- прибавил Тавровский с улыбкой.- А часть, правда, и проиграл. С той поры я долго не играл и вот теперь плачусь за тогдашний выигрыш.

– — А кто у вас выиграл нынче? — спросил Иван Софроныч.

– — Брусилов.

– — Не знавал,- заметил Иван Софроныч.- Честный человек?

– — То и убийственно, что честнейший и совсем играть не умеет. Он страшно богат,- играет, как и я же, потому что скуууу-чно… — Тавровский произнес последнее слово протяжно, зевнул и потом прибавил:- Он обещал быть у меня сегодня вечером; посмотрим, может быть, и отыграюсь.

– — Не рассердитесь,- сказал Иван Софроныч.

– — Что прикажете?

– — Позвольте мне ужо прийти посмотреть.

Тавровский рассмеялся.

– — Хорошо, приходите; только берегитесь, Иван Софроныч!

– — Я играть не буду,- сказал старик,- а так, полюбопытствовать.

– — Ну, не ручайтесь! А кстати: возьмите же свои деньги!

Уже без всяких отговорок Иван Софроныч взял назначенные ему Тавровским две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек и уложил в карман. Затем он откланялся и удалился. А Тавровский принялся зевать, зевать бесконечно.

С того времени как мы расстались с Тавровским, в нем произошла значительная перемена. Отложив свою свадьбу, по настоянию Натальи Кирилловны, на неопределенное время и поселившись в Петербурге, он скоро предался снова своему прежнему образу жизни. Благодатное впечатление кроткого, простого, как сама природа, существа, которое научило его сердце биться давно пережитыми юношескими ощущениями и находить радости в тихой деревенской жизни с природой, книгами и любовью, изгладилось в нем довольно скоро. Сначала его интересовали письма Любы, и он охотно и аккуратно отвечал ей,- потом стал писать реже. Письма его делались всё короче. Люба, как бы почувствовав перемену в нем, тоже стала писать не так часто, и наконец всё прошедшее начало представляться Тавровскому в смутном тумане. И кончил он тем, что начал вести самую рассеянную и пустую жизнь и наконец, как мы уже знаем, проигрался. Как ни был значителен его проигрыш, ему, однако ж, жаль было не денег. В нем жила безотчетная, но неотразимая уверенность в свое счастье, и ему даже и в голову не приходило, что он может лишиться состояния. Но его бесило торжество соперника. Он не привык уступать никому ни в чем. Страсть к игре не была в нем постоянною страстию; но когда она приходила к нему, он предавался ей исключительно и необузданно. Все другие желания и страсти умирали. Он жил только, когда играл, а остальное время лежал, зевал, хандрил, никого не принимал и ни к кому не ездил. В таком именно кризисе находился он, когда Иван Софроныч прибыл к нему с отчетами. Кризис продолжался уже вторую неделю и, по замечанию камердинера, должен был скоро кончиться. Петр замечал, что у его барина такие кризисы никогда не продолжаются более двух недель.

Наступил вечер. В десять часов явился Иван Софроныч и смиренно поместился в уголку ярко освещенной залы Тавровского. В половине одиннадцатого прибыл господин Брусилов.

Многие заметили, что судьба посылает счастье именно тем, кто всего менее в нем нуждается. Кто всего чаще выигрывает лотерейные выигрыши: кареты, серебряные сервизы и участки земли и всё сколько-нибудь ценное?.. богачи, люди, имеющие сами миллионы, разъезжающие в отличных экипажах, кушающие с дорогих сервизов, имеющие богатые дачи! Кому везет в картах? опять всего чаще тем же богачам! Нужны ли еще примеры? нужны ли доказательства? Каждый в собственной жизни, вероятно, встречал их довольно.

Господин Брусилов принадлежал именно к числу таких счастливцев. Так как в нашем рассказе принадлежит ему незначительная роль, то мы не коснемся ни его характера, ни общественного положения и скажем только несколько необходимых слов. Отец оставил ему миллион; в то время господину Брусилову едва минуло совершеннолетие; в тридцать лет он женился и взял за женой тоже до миллиона, в течение пяти следующих лет имел несчастие потерять нескольких родственников, и к тридцати пяти годам состояние его удвоилось. Одним словом, к сорока годам он был одним из богатейших людей в Петербурге. Господин Брусилов никогда не вызывался играть, но, если ему предлагали, не отказывался, и никто еще не помнит, чтоб он проиграл значительный куш, но все готовы рассказать множество случаев, в которых были свидетелями его огромных выигрышей, причем непременно прибавят, что он безмерно и непроходимо глуп,- обстоятельство, которое можно объяснить завистью. Как бы то ни было, Тавровский любил играть с Брусиловым, и действительно, с ним было приятно играть: ни тени торжества и радости при выигрыше — судорожной радости, которую так отвратительно иногда бывает видеть (не одним проигрывающим) в некоторых слабонервных любимцах счастия; ни малейшего упадка духа при перемене счастья,- напротив, чем значительнее проигрыш, тем приятнее улыбка, тем вежливее слово, тем веселее шутка играющего! Отчаянье, вскрикиванье, рванье волос и карт — такие явления были совершенно вне характера Брусилова; людям, обнаруживающим что-нибудь подобное, он советовал купить мешок орехов и перенести игорный стол в детскую, если был с ними короток; а если был мало знаком, то вежливо спрашивал их фамилии и переставал играть. На другой день эти фамилии стояли в его записной книге в числе лиц, с которыми не должно играть.

Тавровский сам представлял в игре образец силы характера и уменья владеть собой; он знал по опыту, как трудно иногда сохранить наружное хладнокровие, и потому не мог не уважать твердости Брусилова. Но Брусилов имел перед ним огромное преимущество: он играл несравненно счастливее, а при счастии легче владел собой.

Приехав к Тавровскому с тем, чтоб дать ему так называемый «реванш», Брусилов объявил, что не может оставаться долее двенадцати часов, потому что должен ехать на бал. (Он был во фраке и белых перчатках.) Игра началась немедленно.

Тавровскому не было счастья. Он разделил деньги, привезенные Иваном Софронычем, пополам и думал играть ими два вечера. Но через полчаса двадцати тысяч как не бывало, и Тавровский принялся за остальные. Иван Софроныч принимал судорожное участие в игре, сопровождал глазами каждую карту и не раз вскрикивал, когда Тавровский проигрывал большой куш. Но страдательное участие его не приносило пользы Тавровскому. Видя лихорадочное состояние Ивана Софроныча, Брусилов шутя замечал Тавровскому:

– — Ваш почтенный управляющий принимает такое горячее участие в игре, что, право, я хочу проиграть, чтоб сделать ему удовольствие.

– — Покорнейше вас благодарю! — воскликнул Иван Софроныч.- Не осудите старика!

– — Немудрено, — отвечал Тавровский. — Ему очень нравится имение, которым я хочу заплатить вам мой проигрыш!

– — А хорошее имение? — спросил Брусилов у Ивана Софроныча.

– — Нет,- отвечал Иван Софроныч, начиная хитрить.- Много денег нужно положить, чтоб привести его в настоящее положение.

Тавровский невольно улыбнулся.

– — Ничего, Иван Софроныч, не унывайте! — сказал Тавровский.- Вот если Матвей Александрыч даст мне шесть карт, так Софоновка останется еще за нами! — И он поставил карту, написал под ней куш и сказал:- Темная!

Иван Софроныч не выдержал и заглянул под карту. Лицо его покрылось смертельной бледностью: под картой стояла цифра, равнявшаяся всей сумме, остававшейся еще у Тавровского.

Пробило половина двенадцатого.

– — Что, видно, решительная? — сказал Брусилов, увидав испуганное лицо управляющего.- И прекрасно! Мне скоро пора.

Брусилов дал четыре карты Тавровскому; но пятая была убита.

Тавровский поставил тот же куш. Брусилов убил его сразу.

– — Баста! — сказал Тавровский. — Сегодня довольно!

– — В самую пору,- заметил Брусилов и, сосчитав деньги, положил их в карман. Потом он встал, натянул перчатки и стал прощаться.

Иван Софроныч сидел как обваренный кипятком. Он машинально следил за движениями Брусилова, наконец расстегнул сюртук, достал бумажник и, вынув оттуда пачку ассигнаций, сказал умоляющим голосом:

– — Батюшка Матвей Александрыч! не осудите старика, о чем попрошу вас. Вы изволили выиграть всё у моего барина; вот у меня наберется тысячи две, а может и побольше: не откажите пометать еще!

– — Вы хотите играть? — с улыбкой сказал Брусилов, возвращаясь к столу.

– — Хочется попробовать счастья; не погнушайтесь: конечно, я человек простой…

– — Помилуйте,- прервал Брусилов. — Очень рад; готов в другой раз сколько вам угодно. Но вы знаете, что я должен ехать.

– — Что вам стоит — долго ли взять две тысячи? — возразил Иван Софроныч.- Вы были так добры, что изволили давеча сказать, что проиграть готовы, чтоб потешить старика. Так хоть