интересная красильщица. У другого окна стояла огромная вешалка, заваленная распоротыми платьями, салопами, сюртуками и другими принадлежностями мужской и женской одежды разных цветов и размеров; к каждой вещи приколот был булавкой ярлык с нумером. Хлыщов был поражен таким разнообразным смешением одежд и думал, что если б собрать в одну кучу их владельцев, то вышло бы не менее разнообразное и занимательное смешение лиц. Два шкапа были полураскрыты: в них висели, также каждый с своим нумером, разноцветные лоскутья сукна, ситцу, шелковых и шерстяных материй, намекавшие своей формой иногда довольно ясно, какого рода одеяния были распороты и подвергнуты перекраске и каких размеров были люди, носившие их в первоначальном виде.
– — Славно у вас красят,- сказал Хлыщов, рассматривая перекрашенные лоскутья,- только долго ли держится краска?
– — Как долго? — сказала хозяйка не совсем чистым русским языком, которому мы не будем подражать.- Всегда!
– — Уж будто? — возразил с приятной улыбкой Хлыщов.
– — Попробуйте! — отвечала хозяйка.- Что вам угодно?
– — Что? — сказал Хлыщов.- Вы изволите спрашивать, что мне угодно?
Молчание.
– — А вы не ждали, чтоб я к вам вошел? — продолжал он.- И если б я вошел так, без всякой причины, небось рассердились бы?
Молчание.
– — Вы довольны, что я зашел? или вам всё равно?
– — Всё равно,- отвечала немка.
При таком неожиданном ответе герой наш решительно подумал, что немка глупа.
– — Нет! как всё равно? — поправилась она с испугом, медленно одумываясь и видимо недовольная своей оплошностью.- Мне очень приятно!
– — А! — значительно произнес обрадованный Хлыщов.
– — Муж бранит, что нынче совсем мало работы,- дополнила немка,- вы, верно, пришли…
– — Муж? так у вас есть муж?
– — Да, муж!
– — А где он?
– — Там,- отвечала немка, указывая пальцем в пол.
– — Внизу?
– — Да.
– — А что он делает внизу?
– — Красит.
– — Так у вас там красильня?
– — Мастерская,- отвечала красильщица,
– — А там что? — спросил Хлыщов, указывая на дверь в соседнюю комнату.
– — Там… столовая.
– — А там, дальше столовой?
– — Спальня,- отвечала немка.
– — Н-да. Ну а там, после спальни?
– — Там кухня.
– — А после кухни?
– — Там ничего… там лестница вниз…
– — В красильню? — подхватил Хлыщов.
Ему нравились простодушные ответы и особенно замешательство красильщицы, при котором она раскрывала рот шире обыкновенного и устремляла к потолку синие большие глаза, чрезвычайно схожие с глазами самого Хлыщова, напоминавшими, как уже сказано выше, глаза большой рыбы, вытащенной на берег.
– — Так у вас мало работы? — спросил он.
– — Теперь мало.
– — И мул? сердится?
– — Очень.
– — Вот я вам принес работы и принесу еще…
– — Вам выкрасить или перекрасить? — с живостью перебила хозяйка.
– — Перекрасить… Не то чтобы перекрасить,- поправился Хлыщов,- я перекрашенных вещей до ношу, к счастию, не имею в том нужды, а если что вымарается, отдаю человеку… А тут особенное обстоятельство: вымарался в дороге мой любимый фуляр… мне его подарили — дорога память…
Довольный последней фразой, слетевшей с языка совершенно экспромтом, по как нельзя более кстати, Хлыщов достал фуляр и показал его хозяйке.
– — Можно,- сказала она.- В какую краску?
– — В какую хотите.
Я предоставляю вашему вкусу и вполне уверен…
Он грациозно принагнул голову.
– — Нет, уж лучше вы сами назначьте,- сказала хозяйка,- а то после…
– — Ха-ха-ха! Что вы думаете?.. Разве вам случалось?.. Нет, я вам скажу… я…
– — Нет, нет, нет!- возразила немка, неожиданно оживляясь.- Вот подавно тоже господин, как и вы, богатый, принес перекрасить… одну вещь… одну (она, очевидно, затруднялась в выражении)… принес и оставил перекрасить в дикую краску. Перекрасили, а он посмотрел и рассердился. Я, говорит, велел в дикую, а вы перекрасили в серую… Я серый цвет не люблю и никогда но ношу. Рассердился так! Отдайте, говорит, мне… мою вещь такую, как была… А где нам взять ео, такую? Муж так сердился, бранил… всё ты, говорит: по расспросила хорошенько!
– — Удивляюсь,- воскликнул Хлыщов с неподдельным негодованием,- удивляюсь, как находятся такие люди! Кажется, один пол должен бы обезоружить… Будьте спокойны, сударыня, если уж вы сами не хотите назначить, так пожалуй… Да вот чего лучше? О какой там краске у вас расписано? — заключил он, увидав пачку объявлений у конторки.
Хозяйка подала ему объявление. Хлыщов прочел:
БРАТЬЕВ ДИРЛИНГ и К о
НОВОИЗОБРЕТЕННАЯ ПРИВИЛЕГИРОВАННАЯ КРАСКА,
НЕ ЛИНЯЮЩАЯ НИ ОТ ВОДЫ, НИ ОТ СОЛНЦА
И НАВСЕГДА
СОХРАНЯЮЩАЯ СВОЙ
ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ГУСТО-ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ
С БРОНЗОВЫМ ОТЛИВОМ
– — Уж будто никогда не линяет? — спросил он шутливо.
– — Никогда.
– — Знаю я, знаю ваши объявления! Написать всё можно — бумага терпит. А посмотришь: через недолго удивительная зеленая краска порыжеет, как вохра… Ха-ха-ха!
– — Ни-ни-ни… никогда!-воскликнула немка, начиная сердиться.- Ее теперь все хвалят; каждый день котел выходит. Попробуйте, так увидите!
– — Верю, верю, сударыня,- вежливо отвечал Хлыщов,- и, чтоб доказать вам, прошу выкрасить мой фуляр в вашу зеленую краску… оно хоть и не совсем идет к фуляру, но вы хвалите, и я…
Он опять грациозно принагнул голову.
Немка приняла фуляр и выдала ему нумер. Принимая его, Хлыщов осторожно пожал маленький пальчик красильщицы. Она быстро отдернула руку.
– — А когда будет готов? — спросил он.
– — В пятницу.
– — А нельзя ли завтра?
– — Нет… очень скоро.
– — Хоть к вечеру?
– — Погодите… я спрошу мужа.
И она хотела идти. Хлыщов остановил ее.
– — Нет, зачем же? — сказал он.- Я лучше завтра наведаюсь, мне по дороге; если готов будет, так хорошо, а нет, так всё равно… Зайти?
– — Пожалуйста,- отвечала она.
– — Теперь прощайте. Не смет дольше утруждать вас моим, может быть, неприятным присутствием; будьте уверены, что, как бы вы ни распорядились с моим фуляром, хоть бы совсем испортили его… я… вежливость к прекрасному полу, по-моему, первый долг… Надеюсь, что вы будете смотреть на меня не как на докучного посетителя но делу, а как на доброго знакомого… так? — прибавил он тихо, устремляя на нее нежный взгляд,- так?
– — Так,- отвечала она неопределенно.
– — А в доказательство… позвольте пожать вашу ручку… Тут нет ничего, так делается.
И он взял ее руку и поцеловал.
– — Ай! зачем? — сказала она, быстро вырывая руку.
– — Ну, не сердитесь. Вы не сердитесь?
Красильщица молчала.
– — Прощайте, прощайте! не смею более утруждать вас…
Он расшаркался и вышел.
«Начало недурно!» — думал он, спускаясь с лестницы.
– — Прощайте! — сказал он, поравнявшись с окном, в котором уже опять появилась красильщица.
– — Прощайте! приносите же еще!
– — О, непременно!
И счастливый герой наш отправился к невесте.
– — Вот,- думал он,- есть пословица: за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь… Ну, не всегда!
VI
Дела Хлыщова во всех отношениях шли превосходно. Будущий тесть его, кроме пиявок, страстно любил еще делать всякого рода сюрпризы и через три дня после первого свидания совершенно неожиданно объявил Хлыщову, что дает за своею дочерью не полтораста тысяч, как пошутил сначала, а двести. «Вот шутник так шутник!» — подумал Хлыщов, радостно выслушав старика и заключая его в объятия. «Дай бог, чтоб он всегда так шутил»,- и в голову Хлыщова серьезно забралась мысль, но пошутит ли старик через неделю еще тысяч хоть на двадцать пять. «Тогда, пожалуй, можно будет согласиться и пиявки поставить, отчего не потешить добряка»,- думал он. Хлыщов каждый день обедал у Раструбиных, приходя часу в первом и просиживая до обеда с невестой своей и с молчаливой Поликсеной Ираклиевной (так называлась госпожа Раструбина). Его красноречивые, остроумные рассказы о Фреццолини, о Бореи (Гризи и Марио тогда еще не было в Петербурге), о Фанни Эльслер, которую он называл просто Фанни, видимо интересовали молодую девушку. Варюша спала и видела тот вожделенный день, когда, сделавшись госпожою Хлыщовой и приехав в Петербург, она появится в опере. Надо заметить, что Хлыщов в Москве прикидывался страстным меломаном итальянской музыки и с пренебрежением отзывался о цыганах. Называя себя борсистом (он действительно принадлежал к тем, которые отдавали предпочтение Бореи перед Фреццолини), яркими красками описывал он мнимые победы борсистов над фреццолинистами, к одержанию которых значительно сам содействовал (чему нетрудно было поверить, приняв в соображение массивные руки и вообще атлетическое его сложение). Все были от него в восторге, не исключая и дородной Поликсены Ираклиевны, которая вмешивалась в разговор единственно в таких случаях, где можно было ввернуть словечко касательно того, как то или другое делается, растет, приготовляется или употребляется «у нас в Персии». Хлыщов, не лишенный юмористического взгляда на людей и людские деяния, скоро подметил слабую сторону доброй старушки и в приличных случаях скромно подмигивал старику Раструбину, который открыто смеялся над своею женою, называя ее не иначе как «у-нас-в-Персии». «А что «у-нас-в-Персии» так присмирела? — говорил он, попивая кофе. — Что ни говори, а «у-нас-в-Персии» прекрасная женщина. Какого плову сегодня подала нам; жаль только, изюму и коринки слишком много положила». «У нас в Персии всегда так кладут»,- отзывалась Поликсена Ираклиевна, начинавшая уже дремать. «Ха! ха! ха! опять — у-нас-в-Персии!» Старик добродушно смеялся. В таких разговорах и шутках, до которых старик был большой охотник, не много заботясь, как все разжившиеся веселые старики, о их достоинстве и пополняя недостаток качества количеством,- проходило незаметно два-три часа после обеда.
Часу в осьмом Хлыщов обыкновенно уходил, обещая завернуть еще попозднее.
Куда шел он? — читатель догадывается.
– — А что, Мартын, нет ли у нас чего перекрасить? — почти каждый день, отправляясь со двора, спрашивал он у своего человека.
И, спустя несколько дней, значительная часть его шейных платков, косынок, шелковых рубашек (Хлыщов в дороге носил шелковые рубашки) и некоторых других вещей была перекрашена. Принимая обратно вещи, которые перекрашивались обыкновенно в темно-зеленый цвет, Мартын не мог надивиться странному направлению вкуса своего барина.
«Что, нынче мода, что ли, на зеленый цвет?» — думал он и, как человек начитанный, любивший обстоятельно обсуживать каждый предмет, погружался по поводу прихоти Хлыщова в самые отвлеченные глубокие соображения, пользуясь долгими часами одиночества. Не раз даже обращался он с разными вопросами по поводу зеленой краски к своему единственному товарищу Прометею, с которым вообще имел привычку разговаривать. Остановившись наконец на мысли, что, видно, такая мода (а он любил следовать моде, и каждая новость в костюме барина так или иначе отражалась в его собственном), он однажды на обычный вопрос барина: «Нет ли чего перекрасить?» — запинаясь отвечал:
– — Нет-с, вашего уже ничего
