просит.
Был он три раза; однажды застал
Сашу за делом: мужик диктовал
Ей письмецо, да какая-то баба
Травки просила — была у ней жаба.
Он поглядел и сказал нам шутя:
„Тешится новой игрушкой дитя!“
Саша ушла — не ответила слова…
Он было к ней; говорит: „Нездорова“.
Книжек прислал — не хотела читать
Плачет, печалится, молится богу…
Он говорит: „Я собрался в дорогу“ —
Сашенька вышла, простилась при нас,
Да и опять наверху заперлась.
Что ж?.. он письмо ей прислал. Между нами:
Грешные люди, с испугу мы сами
Прежде его прочитали тайком:
Руку свою предлагает он в нем.
Саша сначала отказ отослала,
Да уж потом нам письмо показала.
Мы уговаривать: чем не жених?
Молод, богат, да и нравом-то тих.
„Нет, не пойду“. А сама неспокойна;
То говорит: „Я его недостойна“ —
То: „Он меня недостоин: он стал
Зол и печален и духом упал!“
А как уехал, так пуще тоскует,
Письма его потихоньку целует!
Что тут такое? Родной, объясни!
Хочешь, на бедную Сашу взгляни.
Или уже ей не певать, не смеяться,
И погубил он бедняжку навек?
Ты нам скажи: он простой человек
Или какой чернокнижник-губитель?
Или не сам ли он бес-искуситель?..»
4
Будете скоро по-прежнему жить:
Саша поправится — бог ей поможет.
Околдовать никого он не может:
Он… не могу приложить головы,
Как объяснить, чтобы поняли вы…
Странное племя, мудреное племя
В нашем отечестве создало время!
Это не бес, искуситель людской,
Это, увы! — современный герой!
Книги читает да по свету рыщет —
Дела себе исполинское ищет,
Благо наследье богатых отцов
Освободило от малых трудов,
Лень помешала да разум развитый.
«Нет, я души не растрачу моей
На муравьиной работе людей:
Или под бременем собственной силы
Сделаюсь жертвой ранней могилы,
Или по свету звездой пролечу!
Мир, — говорит, — осчастливить хочу!»
Что ж под руками, того он не любит,
То мимоходом без умыслу губит.
В наши великие, трудные дни
Книги не шутка: укажут они
Все недостойное, дикое, злое,
Но не дадут они сил на благое,
Но не научат любить глубоко…
Дело веков поправлять не легко!
В ком не воспитано чувство свободы,
Тот не займет его; нужны не годы —
Нужны столетия, и кровь, и борьба,
Чтоб человека создать из раба.
Все, что высоко, разумно, свободно,
Сердцу его и доступно и сродно,
Только дающая силу и власть,
В слове и деле чужда ему страсть!
Любит он сильно, сильней ненавидит,
А доведись — комара не обидит!
Да говорят, что ему и любовь
Голову больше волнует — не кровь!
Что ему книга последняя скажет,
То на душе его сверху и ляжет:
Верить, не верить — ему все равно,
Лишь бы доказано было умно!
Сам на душе ничего не имеет,
Что вчера сжал, то сегодня и сеет;
Нынче не знает, что завтра сожнет,
Только наверное сеять пойдет.
Это в простом переводе выходит,
Что в разговорах он время проводит;
Если ж за дело возьмется — беда!
Мир виноват в неудаче тогда;
Чуть поослабнут нетвердые крылья,
Бедный кричит: «Бесполезны усилья!»
И уж куда как становится зол
Крылья свои опаливший орел…
Поняли?.. нет!.. Ну, беда небольшая!
Лишь поняла бы бедняжка больная.
Благо теперь догадалась она,
Что отдаваться ему не должна,
А остальное все сделает время.
В нашей степной полосе, что ни шаг,
Знаете вы, — то бугор, то овраг.
В летнюю пору безводны овраги,
Выжжены солнцем, песчаны и наги,
Осенью грязны, не видны зимой,
Но погодите: повеет весной
С теплого края, оттуда, где люди
Дышат вольнее — в три четверти груди, —
Красное солнце растопит снега,
Реки покинут свои берега, —
Чуждые волны кругом разливая,
Будет и дерзок и полон до края
Жалкий овраг… Пролетела весна —
Выжжет опять его солнце до дна,
Но уже зреет на ниве поемной,
Что оросил он волною заемной,
Пышная жатва. Нетронутых сил
В Саше так много сосед пробудил…
Эх! говорю я хитро, непонятно!
Знайте и верьте, друзья: благодатна
Зреет и крепнет душа под грозой.
Чем неутешнее дитятко ваше,
Тем встрепенется светлее и краше:
В добрую почву упало зерно —
Пышным плодом отродится оно!
(1854–1855)
Мороз, Красный нос
Посвящаю моей сестре Анне Алексеевне
Ты опять упрекнула меня,
Что я с музой моей раздружился,
Что заботам текущего дня
И забавам его подчинился.
Для житейских расчетов и чар
Не расстался б я с музой моею,
Но бог весть, не погас ли тот дар,
Что, бывало, дружил меня с нею?
И тернист его путь, и непрочен,
Я умел не бояться клевет,
Не был ими я сам озабочен;
Но я знал, чье во мраке ночном
Надрывалося сердце с печали
И на чью они грудь упадали свинцом,
И кому они жизнь отравляли.
И пускай они мимо прошли,
Надо мною ходившие грозы,
Знаю я, чьи молитвы и слезы
Роковую стрелу отвели…
Да и время ушло, — я устал…
Пусть я не был бойцом без упрека,
Но я силы в себе сознавал,
Я во многое верил глубоко,
Не затем же пускаться в дорогу,
Пробудить роковую тревогу…
Присмиревшую Музу мою
Я и сам неохотно ласкаю…
Я последнюю песню пою
Для тебя — и тебе посвящаю.
Но не будет она веселей,
Будет много печальнее прежней,
И в грядущем еще безнадежней…
Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблекли листы
В ночь, как бедная мать умирала…
И дрожит и пестреет окно…
Чу! как крупные градины скачут!
Здесь одни только камни не плачут…
Часть первая Смерть крестьянина
1
Савраска увяз в половине сугроба —
Две пары промерзлых лаптей
Да угол рогожей покрытого гроба
Торчат из убогих дровней.
Старуха в больших рукавицах
Савраску сошла понукать.
Сосульки у ней на ресницах,
2
Привычная дума поэта
Вперед забежать ей спешит:
Как саваном, снегом одета,
Избушка в деревне стоит,
В избушке — теленок в подклети,
Мертвец на скамье у окна;
Шумят его глупые дети,
Тихонько рыдает жена.
Сшивая проворной иголкой
На саван куски полотна,
Как дождь, зарядивший надолго,
Негромко рыдает она.
3
Три тяжкие доли имела судьба,
И первая доля: с рабом повенчаться,
Вторая — быть матерью сына раба,
А третья — до гроба рабу покоряться,
И все эти грозные доли легли
На женщину русской земли.
Века протекали — все к счастью стремилось,
Все в мире по нескольку раз изменилось,
Одну только бог изменить забывал
Суровую долю крестьянки.
И все мы согласны, что тип измельчал
Красивой и мощной славянки.
Случайная жертва судьбы!
Ты глухо, незримо страдала,
Ты свету кровавой борьбы
И жалоб своих не вверяла, —
Но мне ты их скажешь, мой друг!
Ты с детства со мною знакома.
Ты вся — воплощенный испуг,
Ты вся — вековая истома!
Тот сердца в груди не носил,
Кто слез над тобою не лил!
4
Однако же речь о крестьянке
Что тип величавой славянки
Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц,
Их разве слепой не заметит,
А зрячий о них говорит:
«Пройдет — словно солнце осветит!
Посмотрит — рублем подарит!»
Идут они той же дорогой,
Но грязь обстановки убогой
К ним словно не липнет. Цветет
Красавица, миру на диво,
Румяна, стройна, высока,
Во всякой одежде красива,
Ко всякой работе ловка.
Всегда терпелива, ровна…
Я видывал, как она косит:
Что взмах — то готова копна!
Платок у ней на ухо сбился,
Того гляди косы падут.
Какой-то парнек изловчился
И кверху подбросил их, шут!
Тяжелые русые косы
Упали на смуглую грудь,
Покрыли ей ноженьки босы,
Мешают крестьянке взглянуть.
Она отвела их руками,
На парня сердито глядит.
Лицо величаво, как в раме,
Смущеньем и гневом горит…
По будням не любит безделья.
Как сгонит улыбка веселья
С лица трудовую печать.
Такого сердечного смеха,
И песни, и пляски такой
Твердят мужики меж собой.
В игре ее конный не словит,
В беде не сробеет — спасет:
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!
Красивые, ровные зубы,
Что крупные перлы у ней,
Но строго румяные губы
Хранят их красу от людей —
Она улыбается редко…
У ней не решится соседка
Ухвата, горшка попросить;
Не жалок ей нищий убогой
Лежит на ней дельности строгой
И внутренней силы печать.
В ней ясно и крепко сознанье,
Что все их спасенье в труде,
И труд ей несет воздаянье:
Семейство не бьется в нужде,
Здоровы и сыты ребята,
На праздник есть лишний кусок.
Идет эта баба к обедни
Пред всею семьей впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди,
Рядком шестилетнего сына
Нарядная матка ведет…
И по сердцу эта картина
5
И ты красотою дивила,
Была и ловка, и сильна,
Но горе тебя иссушило,
Уснувшего Прокла жена!
Горда ты — ты плакать не хочешь,
Слезами невольно ты мочишь,
Сшивая проворной иглой.
Слеза за слезой упадает
На быстрые руки твои.
Так колос беззвучно роняет
Созревшие зерна свои…
6
В селе, за четыре версты,
У церкви, где ветер шатает
Побитые бурей кресты,
Устал он, работа трудна,
Чтоб крест было видно с дороги,
В снегу до колен его ноги,
В руках его заступ и лом,
Вся в инее шапка большая,
Усы, борода в серебре.
Недвижно стоит, размышляя,
Старик на высоком бугре.
Решился. Крестом обозначил,
Крестом осенился и начал
Лопатою снег разгребать.
Иные приемы тут были,
Кладбище не то, что поля:
Из снегу кресты выходили,
Крестами ложилась земля.
Согнув свою старую спину,
Он долго, прилежно копал,
И желтую мерзлую глину
Ворона к нему подлетела,
Потыкала носом, прошлась:
Земля как железо звенела
Ворона ни с чем убралась…
Могила на славу готова,
«Не мне б эту яму копать!
(У старого вырвалось слово.)
Не Проклу бы в ней почивать,
Не Проклу!..» Старик оступился,
Из рук его выскользнул лом
И в белую яму скатился,
Старик его вынул с трудом.
Пошел… по дороге шагает…
Нет солнца, луна не взошла…
Как будто весь мир умирает:
7
В овраге, у речки Желтухи,
Старик свою бабу нагнал
И тихо спросил у старухи:
«Хорош ли гробок-то попал?»
Потом они оба молчали,
И дровни так тихо бежали,
Как будто боялись чего…
Деревня еще не открылась,
А близко — мелькает огонь.
Старуха крестом осенилась,
Шарахнулся в сторону конь —
Без шапки, с ногами босыми,
С большим заостренным колом,
Внезапно предстал перед ними
Прикрыты рубахою женской,
Звенели вериги на нем;
Постукал дурак деревенской
В морозную землю колом,
Потом помычал сердобольно,
Вздохнул и сказал: «Не беда!
На вас он работал довольно!
И ваша пришла череда!
Отец ему яму копал,
Всем разом работу вам дал!..»
Опять помычал — и без цели
В пространство дурак побежал.
Вериги уныло звенели,
И голые икры блестели,
И посох по снегу черкал.
8
У дома оставили крышу,
К соседке свели ночевать
Зазябнувших Машу и Гришу
И стали сынка обряжать.
Медлительно, важно, сурово
Печальное дело велось:
Не сказано лишнего слова,
Наружу не выдано слез.
Уснул, потрудившийся в поте!
Уснул, поработав земле!
Лежит, непричастный заботе,
На белом сосновом столе,
Лежит неподвижный, суровый,
С горящей свечой в головах,
В широкой рубахе холщовой
И в липовых новых лаптях.
Большие, с мозолями, руки,
Подъявшие много труда,
Красивое, чуждое муки
9
Пока мертвеца обряжали,
Не выдали словом тоски,
И только глядеть избегали
Друг другу в глаза бедняки,
Но вот уже кончено дело,
Нет нужды бороться с тоской,
И что на душе накипело,
Из уст полилося рекой.
Не ветер гудит по ковыли,
Не свадебный поезд гремит —
Родные по Прокле завыли,
По Прокле семья голосит:
«Голубчик ты наш сизокрылый!
Куда ты от нас улетел?
Пригожеством, ростом и силой
Ты ровни в селе не имел.
Родителям был ты советник,
Работничек в поле ты был,
Гостям хлебосол и приветник,
Жену и детей ты
