утра,

А молодежь плясала;

Гремела музыка всю ночь,

По требованью глядя.

Царицей тут была их дочь –

Красивенькая Надя.

2

Ни преждевременным умом,

Ни красотой нимало

В невинном возрасте своем

Она не поражала.

Была ленивой в десять лет

И милою резвушкой:

Цветущ и ясен, божий свет

Казался ей игрушкой.

В семнадцать – сверстниц и сестриц

Всех красотой затмила,

Но наших чопорных девиц

Собой не повторила:

В глазах природный ум играл,

Румянец в коже смуглой,

Она любила шумный бал

И не была там куклой.

В веселом обществе гостей

Жеманно не молчала

И строгой маменьки своей

Глазами не искала.

Любила музыку она

Не потому, что в моде;

Не исключительно луна

Ей нравилась в природе.

Читать любила иногда

И с книгой не скучала,

Напротив, и гостей тогда

И танцы забывала;

Но также синего чулка

В ней не было приметы:

Не трактовала свысока

Ученые предметы,

Разбору строгому еще

Не предавала чувство

И не трещала горячо

О святости искусства.

Ну, словом, глядя на нее,

Поэт сказал бы с жаром:

«Цвети, цвети, дитя мое!

Ты создана недаром!..»

Уж ей врала про женихов

Услужливая няня.

Немало ей писал стихов

Кузен какой-то Ваня.

Мамаша повторяла ей:

«Уж ты давно невеста».

Но в сердце береглось у ней

Незанятое место.

Девичий сон еще был тих

И крепок благотворно.

А между тем давно жених

К ней сватался упорно…

3

То был гвардейский офицер,

Воитель черноокий.

Блистал он светскостью манер

И лоб имел высокий;

Был очень тонкого ума,

Воспитан превосходно,

Читал Фудраса и Дюма

И мыслил благородно;

Хоть книги редко покупал,

Но чтил литературу

И даже анекдоты знал

Про русскую цензуру.

В Шекспире признавал талант

За личность Дездемоны

И строго осуждал Жорж Санд,

Что носит панталоны;

Был от Рубини без ума,

Пел басом «Caro mio»

И к другу при конце письма

Приписывал: «addio».

Его любимый идеал

Был Александр Марлинский,

Но он всему предпочитал

Театр Александринский.

Здесь пищи он искал уму,

Отхлопывал ладони,

И были по сердцу ему

И Кукольник и Кони.

Когда главою помавал,

Как некий древний магик,

И диким зверем завывал

Широкоплечий трагик,

И вдруг влетала, как зефир,

Воздушная Сюзета –

Тогда он забывал весь мир,

Вникая в смысл куплета.

Следил за нею чуть дыша,

Не отрывая взора,

Казалось, вылетит душа

С его возгласом: «фора!»

В нем бурно поднимала кровь

Все силы молодые.

Счастливый юноша! любовь

Он познавал впервые!

Отрада юношеских лет,

Подруга идеалам,

О сцена, сцена! не поэт,

Кто не был театралом,

Кто не сдавался в милый плен,

Не рвался за кулисы

И не платил громадных цен

За кресла в бенефисы,

Кто по часам не поджидал

Зеленую карету

И водевилей не писал

На бенефис «предмету»!

Блажен, кто успокоил кровь

Обычной чередою:

Успехом увенчал любовь

И завелся семьею;

Но тот, кому не удались

Исканья, – не в накладе:

Прелестны грации кулис –

Покуда на эстраде,

Там вся поэзия души,

Там места нет для прозы.

А дома сплетни, барыши,

Упреки, зависть, слезы.

Так отдает внаймы другим

Свой дом владелец жадный,

А сам, нечист и нелюдим,

Живет в конуре смрадной.

Но ты, к кому души моей

Летят воспоминанья, –

Я бескорыстней и светлей

Не видывал созданья!

Блестящ и краток был твой путь…

Но я на эту тему

Вам напишу когда-нибудь

Особую поэму…

В младые годы наш герой

К театру был прикован,

Но ныне он отцвел душой –

Устал, разочарован!

Когда при тысяче огней

В великолепной зале,

Кумир девиц, гроза мужей,

Он танцевал на бале,

Когда являлся в маскарад

Во всей парадной форме,

Когда садился в первый ряд

И дико хлопал «Норме»,

Когда по Невскому скакал

С усмешкой губ румяных

И кучер бешено кричал

На пару шведок рьяных, –

Никто б, конечно, не узнал

В нем нового Манфреда

Но ах! он жизнию скучал –

Пока лишь до обеда.

Являл он Байрона черты

В характере усталом:

Не верил в книги и мечты,

Не увлекался балом.

Он знал: фортуны колесо

Пленяет только младость;

Он в ресторации Дюсо

Давно утратил радость!

Не верил истине в друзьях –

Им верят лишь невежды, –

С кием и с картами в руках

Познал тщету надежды!

Он буйно молодость убил,

Взяв образец в Ловласе,

И рано сердце остудил

У Кессених в танцклассе!

Расстроил тысячу крестьян,

Чтоб как-нибудь забыться…

Пуста душа, и пуст карман –

Пора, пора жениться!

4

Недолго в деве молодой

Таилося раздумье…

«Прекрасной партией такой

Пренебрегать – безумье», –

Сказала плачущая мать,

Дочь по головке гладя,

И не могла ей отказать

Растроганная Надя.

Их сговорили чередой

И обвенчали вскоре.

Как думаешь, читатель мой,

На радость или горе?…

«О письма женщины, нам милой…»*

О письма женщины, нам милой!

От вас восторгам нет числа,

Но в будущем душе унылой

Готовите вы больше зла.

Когда погаснет пламя страсти

Или послушаетесь вы

Благоразумья строгой власти

И чувству скажите: увы! –

Отдайте ей ее посланья

Иль не читайте их потом,

А то нет хуже наказанья,

Как задним горевать числом.

Начнешь с усмешкою ленивой,

Как бред невинный и пустой,

А кончишь злобою ревнивой

Или мучительной тоской…

О ты, чьих писем много, много

В моем портфеле берегу!

Подчас на них гляжу я строго,

Но бросить в печку не могу.

Пускай мне время доказало,

Что правды в них и проку мало,

Как в праздном лепете детей,

Но и теперь они мне милы –

Поблекшие цветы с могилы

Погибшей юности моей!

Застенчивость*

Ах ты, страсть роковая, бесплодная,

Отвяжись, не тумань головы!

Осмеет нас красавица модная,

Вкруг нее увиваются львы:

Поступь гордая, голос уверенный,

Что ни скажут – их речь хороша,

А вот я-то войду как потерянный –

И ударится в пятки душа!

На ногах словно гири железные,

Как свинцом налита голова,

Странно руки торчат бесполезные,

На губах замирают слова.

Улыбнусь – непроворная, жесткая,

Не в улыбку улыбка моя,

Пошутить захочу – шутка плоская:

Покраснею мучительно я!

Помещусь, молчаливо досадуя,

В дальний угол… уныло смотрю

И сижу неподвижен, как статуя,

И судьбу потихоньку корю:

«Для чего-де меня, горемычного,

Дураком ты на свет создала?

Ни умишка, ни виду приличного,

Ни довольства собой не дала?..»

Ах! судьба ль меня, полно, обидела?

Отчего ж, как домой ворочусь

(Удивилась бы, если б увидела),

И умен и пригож становлюсь?

Всё припомню, что было ей сказано,

Вижу: сам бы сказал не глупей…

Нет! мне в божьих дарах не отказано,

И лицом я не хуже людей!

Малодушье пустое и детское,

Не хочу тебя знать с этих пор!

Я пойду в ее общество светское,

Я там буду умен и остер!

Пусть поймет, что свободно и молодо

В этом сердце волнуется кровь,

Что под маской наружного холода

Бесконечная скрыта любовь…

Полно роль-то играть сумасшедшего,

В сердце искру надежды беречь!

Не стряхнуть рокового прошедшего

Мне с моих невыносливых плеч!

Придавила меня бедность грозная,

Запугал меня с детства отец,

Бесталанная долюшка слезная

Извела, доконала вконец!

Знаю я: сожаленье постыдное,

Что как червь копошится в груди,

Да сознанье бессилья обидное

Мне осталось одно впереди…

1853

Филантроп*

Частию по глупой честности,

Частию по простоте,

Пропадаю в неизвестности,

Пресмыкаюсь в нищете.

Место я имел доходное,

А доходу не имел:

Бескорыстье благородное!

Да и брать-то не умел.

В провиантскую комиссию

Поступивши, например,

Покупал свою провизию –

Вот какой миллионер!

Не взыщите! честность ярая

Одолела до ногтей;

Даже стыдно вспомнить старое –

Ведь имел уж и детей!

Сожалели по Житомиру:

«Ты-де нищим кончишь век

И семейство пустишь по миру,

Беспокойный человек!»

Я не слушал. Сожаления

В недовольство перешли,

Оказались упущения,

Подвели – и упекли!

Совершилося пророчество

Благомыслящих людей:

Холод, голод, одиночество,

Переменчивость друзей –

Всё мы, бедные, изведали,

Чашу выпили до дна:

Плачут дети – не обедали, –

Убивается жена,

Проклинает поведение,

Гордость глупую мою;

Я брожу как приведение,

Но – свидетель бог – не пью!

Каждый день встаю ранехонько,

Достаю насущный хлеб…

Так мы десять лет, ровнехонько

Бились, волею судеб.

Вдруг – известье незабвенное! –

Получаю письмецо,

Что в столице есть отменное,

Благородное лицо;

Муж, которому подобного,

Может быть, не знали вы,

Сердца ангельски незлобного

И умнейшей головы.

Славен не короной графскою,

Не приездом ко двору,

Не звездою станиславскою,

А любовию к добру, –

О народном просвещении

Соревнуя, генерал

В популярном изложении

Восемь томов написал.

Продавал в большом количестве

Их дешевле пятака,

Вразумить об электричестве

В них стараясь мужика.

Словно с равными беседуя,

Он и с нищими учтив,

Нам терпенье проповедуя,

Как Сократ красноречив.

Он мое же поведение

Мне как будто объяснил,

И ко взяткам отвращение

Я тогда благословил;

Перестал стыдиться бедности:

Да! лохмотья нищеты

Не свидетельство зловредности,

А скорее правоты!

Снова благородной гордости

(Человек самолюбив),

Упования и твердости

Я почувствовал прилив.

«Нам господь послал спасителя, –

Говорю тогда жене, –

Нашим крошкам покровителя!»

И бедняжка верит мне.

Горе мы забвенью предали,

Сколотили сто рублей,

Всё как следует разведали

И в столицу поскорей.

Прикатили прямо к сроднику,

Не пустил – я в нумера…

Вся семья моя угоднику

В ночь молилась. Со двора

Вышел я чем свет. Дорогою,

Чтоб участие привлечь,

Я всю жизнь свою убогую

Совместил в такую речь:

«Оттого-де ныне с голоду

Умираю словно тварь,

Что был глуп и честен смолоду,

Знал, что значит бог и царь.

Не скажу: по справедливости

(Невелик я генерал),

По ребяческой стыдливости

Даже с правого не брал –

И погиб… Я горе мыкаю,

Я работаю за двух,

Но не чаркой – вашей книгою

Подкрепляю старый дух,

Защитите!..»

Не заставили

Ждать минуты не одной.

Вот в приемную поставили,

Доложили чередой.

Вот идут – остановилися,

Я сробел, чуть жив стою;

Замер дух, виски забилися,

И забыл я речь свою!

Тер и лоб и переносицу,

В потолок косил глаза,

Бормотал лишь околесицу,

А о деле – ни аза!

Изумились, брови сдвинули:

«Что вам нужно?» – говорят.

«Нужно мне…» Тут слезы хлынули

Совершенно невпопад.

Просто вещь непостижимая

Приключилася со мой:

Грусть, печаль неудержимая

Овладела всей душой.

Всё, чем жизнь богата с младости

Даже в нищенском быту –

Той поры счастливой радости,

Попросту сказать: мечту –

Всё, что кануло и сгинуло

В треволненьях жизни сей,

Всё я вспомнил, всё прихлынуло

К сердцу… Жалкий дуралей!

Под влиянием прошедшего,

В грудь ударив кулаком,

Взвыл я вроде сумасшедшего

Пред сиятельным лицом!..

Все такие обстоятельства

И в мундиришке изъян

Привели его сиятельство

К заключенью, что я пьян.

Экзекутора, холопа ли

Попрекнули, что пустил,

И ногами так затопали…

Я лишился чувств и сил!

Жаль, одним не осчастливили –

Сами не дали пинка…

Пьяницу с почетом вывели

Два огромных гайдука.

Словно кипятком ошпаренный,

Я бежал, не слыша ног,

Мимо лавки пивоваренной,

Мимо погребальных дрог,

Мимо магазина швейного,

Мимо бань, церквей и школ,

Вплоть до здания питейного –

И уж дальше не пошел!

Дальше нечего рассказывать!

Минет сорок лет зимой,

Как я щеку стал подвязывать,

Отморозивши хмельной.

Чувства словно как заржавели,

Одолела страсть к вину;.

Дети пьяницу оставили,

Схоронил давно жену.

При отшествии к родителям,

Хоть кротка была весь век,

Попрекнула покровителем.

Точно: странный человек!

Верст на тысячу в окружности

Повестят свой добрый нрав,

А осудят по наружности:

Неказист – так и неправ!

Пишут как бы свет весь заново

К общей пользе изменить,

А голодного от пьяного

Не умеют отличить…

«Я посягну на неприличность…»*

Я посягну на неприличность

И несколько похвальных слов.

Теперь скажу про эту личность:

Ах, не был он всегда таков!

Он был когда-то много хуже,

Но я упреков не терплю

И в этом боязливом муже

Я всё решительно люблю:

Люблю его характер слабый,

Когда, повесив длинный нос,

Причудливой, капризной бабой

Бранит холеру и понос;

И похвалу его большую

Всему, что ты не напиши,

И эту голову седую

При моложавости души.

(13 декабря 1853)

Памяти Белинского*

Наивная и страстная душа,

В ком помыслы прекрасные кипели,

Упорствуя, волнуясь и спеша,

Ты честно шел к одной высокой цели;

Кипел, горел – и быстро ты угас!

Ты нас любил, ты дружеству был верен –

И мы тебя почтили в добрый час!

Ты по судьбе печальной беспримерен:

Твой труд живет и долго не умрет,

А ты погиб, несчастлив и незнаем!

И с дерева неведомого плод,

Беспечные, беспечно мы вкушаем.

Нам дела нет, кто возрастил его,

Кто посвящал ему и труд и время,

И о тебе не скажет ничего

Своим потомкам сдержанное племя…

И, с каждым днем окружена тесней,

Затеряна давно твоя могила,

И память благодарная друзей

Дороги к ней не проторила…

Буря*

Долго не сдавалась Любушка-соседка,

Наконец шепнула: «Есть в саду беседка,

Как темнее станет – понимаешь ты?..»

Ждал я, исстрадался, ночки-темноты!

Кровь-то молодая: закипит – не шутка!

Да взглянул на небо – и поверить жутко!

Небо обложилось тучами кругом…

Полил дождь ручьями – прокатился гром!

Брови я нахмурил и пошел угрюмый –

«Свидеться сегодня лучше и не думай!

Люба белоручка, Любушка пуглива,

В бурю за ворота выбежать ей в диво.

Правда, не была бы буря ей страшна,

Если б… да настолько любит ли она?..»

Без надежды, скучен прихожу в беседку,

Прихожу и вижу – Любушку-соседку!

Промочила ножки и хоть выжми шубку…

Было мне заботы обсушить голубку!

Да зато с той ночи я бровей не хмурю

Только усмехаюсь, как заслышу бурю…

(1850, 1853)

Отрывки из путевых записок графа Гаранского*

Я путешествовал недурно: русский край

Оригинальности имеет отпечаток;

Не то чтоб в деревнях трактиры были – рай,

Не то чтоб в городах писцы не брали взяток –

Природа нравится громадностью своей.

Такой