которым неминуемо грозили черные тучи, бродящие по небу…
Прежнее беспокойство с новою силою пробудилось в бедной девушке. Но она не могла открыть ничего ни в словах, ни в поступках старика, что могло бы подтвердить ее опасения.
В самом деле, в душе старика всё уже было решено.
Наступил двенадцатый час: время было ложиться спать.
— Когда хотел прийти Гриша? — спросил Иван Софроныч у своей дочери.
— Он сказал, что не позже десяти часов достанет деньги.
— В одиннадцать придет Генрих; потом ему должно будет явиться к своему хозяину. Ты сходишь к Грише?
— О, я завтра чуть свет пойду к нему.
— Может быть, я еще буду спать, — заметил старик, — Не лучше ли будет, Настя, если я займу твою комнату?
Квартира их состояла из двух комнат. Первую занимал Иван Софроныч, вторую, в которую можно было попасть только через первую, занимала его дочь. Настя нашла мысль своего отца очень счастливою и радовалась, что он заботится о своем спокойствии. В пять минут кроватка Насти была перенесена в первую комнату и заставлена ширмами, а кожаный диван, на котором спал Иван Софроныч, — во вторую. Старик пожелал, чтоб туда перенесен был и стол, на котором стояла чернилица и другие принадлежности для письма, — хотя это желание исполнить было довольно трудно: стол был только о трех юшках, четвертая едва держалась.
Потом они простились и разошлись.
Ночью, часу в третьем, сквозь слабый сон Настя слышала звук ключа в замке двери, разделявшей две их комнаты. Она думала, не хочет ли старик опять уйти. Но звук умолк, и старик не показывался.
Казалось, он хотел только удостовериться, запирается ли замок. Так по крайней мере подумала Настя, в которой несчастные события последнего времени развили болезненную проницательность и подозрительность.
Утром, часу в осьмом, Настя встала, тихонько оделась и поглядела в комнату отца. Он спал. Настя осторожно вышла.
Гриша уже совсем оделся и готов был уйти со двора, когда пришла Настя.
— Что? — спросила она.
— Сейчас иду и через час буду у вас с деньгами.
— Ради бога! или с нами случится что-нибудь ужасное! — сказала Настя отчаянным голосом.
Она была так бледна, так убита, что Гриша испугался.
— Успокойся, Настя! неужели ты не веришь моему слову? — сказал он. — Клянусь же, я принесу их, хотя бы мне должно было пройти через огонь, чтоб взять их. Деньги уже есть, и я могу их получить; но…
— Идите, идите! — отвечала Настя. — После всё расскажете.
Они разошлись в разные стороны.
— Что, Настя, твои детские надежды и опять обманули тебя? — сказал Иван Софроныч, встречая свою дочь, которой печальное лицо говорило яснее слов. — Не огорчайся, дитя мое: мы сделали всё, что могли, и если не удалось так, спасем его другим образом!
— Он сказал, что непременно в десять часов принесет, — отвечала Настя.
— Не ходи туда! — поспешно и с испугом воскликнул Иван Софроныч, заметив, что дочь хотела войти в его комнату.
— Я хотела убрать вашу постель, — сказала Настя, возвращаясь.
Сердце в ней вздрогнуло, и страшное подозрение снова мелькнуло в уме.
Пробило десять часов. Гриши не было.
— Я схожу к нему, — сказала Настя болезненным голосом. — Я потороплю его. Мы сейчас придем, батюшка!
— Сходи, сходи! — отвечал старик равнодушно. — Прощай. Бог с тобой!
Он прижал к своей груди голову дочери и осыпал ее поцелуями.
— Прощай, мое дитя, мое сокровище, моя радость! — говорил он.
Настя подумала, что прощанье своей нежностью и продолжительностию не соответствовало минутной разлуке, которая предстояла им. Сердце в ней опять вздрогнуло.
Как только ушла Настя, старик махнул рукою и громко зарыдал. Потом он вошел в свою комнату и начал писать.
Настя не застала Гришу. Она решилась ждать. Но нетерпение, страх, мысль о том, что-то делает отец, мучительное предчувствие не позволяли ей ни минуты оставаться в одном положении: она очень скоро передумала ждать и бегом пустилась домой. У ворот свого дома она столкнулась с Генрихом, шедшим узнать свою участь.
— Ради бога, — сказала она ему с отчаянием, — погодите полчаса! побудьте где-нибудь; не входите! Сейчас должен прийти человек, который принесет деньги.
Генрих повиновался.
— Я приду через полчаса, — сказал он, удаляясь.
— Ты, Настя? — окликнул старик свою дочь.
— Я, батюшка.
— А Генриха еще нет?
— Нет.
Настя не смела войти в комнату отца, помня движение ужаса, которое обнаружил он при подобном покушении.
Она слышала скрып пера в его комнате и тяжелые вздохи. Сердце в ней разрывалось. С каждой минутой ужас, поддерживаемый гибельным предчувствием, возрастал в ней. «Что же нейдет Гриша? что нейдет Гриша?» — судорожно повторяла она и в мучительном нетерпении выбежала к воротам и жадно вглядывалась в лица идущим.
Она была так взволнована, что не могла долго оставаться ни в каком положении, и, постояв пять минут у ворот, она как безумная снова кинулась к квартире Гриши.
Тем временем Генрих возвратился, постоял у ворот и вошел в квартиру Ивана Софроныча (Настя забыла или не сочла нужным запереть дверь).
— Ты, Настя? — окликнул опять старик.
— Я — Генрих Кнаббе, — отвечал молодой человек, приближаясь к двери его комнаты.
— Не входите сюда! — торопливо сказал Иван Софроныч. — Я сейчас выйду к вам.
Генрих остановился и стал ждать. Через минуту вышел старик. В руке его было письмо, с адресом, незапечатанное.
— Я не достал денег, — сказал он, — но всё равно: вот письмо, которое оправдывает вас. Прочтите его: по содержанию вы увидите, что должно делать… Прощайте!
Старик хотел идти, но не выдержал и, бросясь на шею к Генриху, рыдая, сказал:
— О, прости, прости меня! Не так думал я встретиться, не так поступить с сыном моего благодетеля!
У двери, ведущей в квартиру, послышались шаги.
— Идите! — сказал старик торопливо. — Не входите сюда!
И он поспешно ушел в свою комнату и долго вертел ключом, как будто замок не повиновался его дрожащей руке.
Вошла Настя — и вскрикнула, увидав Генриха:
— Вы уже были у него? он вас видел? что он вам сказал?
Генрих, пораженный известием, которое сообщил ему старик и которое лишало его всякой надежды, стоял, как приговоренный к смерти, бессмысленно держа в руке письмо, данное ему Иваном Софронычем.
— Письмо? — сказала Настя. — Откуда? чье?.. он вам дал его?
— Да, — машинально отвечал Генрих.
Настя вырвала у него письмо, развернула и прочла следующее:
«Милостивый государь Август Иваныч!
Не вините Генриха Кпаббе в том, в чем виноват единственно тот, кого уже теперь нет в живых…»
Настя не читала далее. Она всё поняла; с воплем кинувшись к двери, она толкнула ее с такою силою, что половинки быстро расскочились.
Настя увидела своего отца, который торопливо писал.
Старик сделал дочери своей грозный жест, как бы приказывая молчать и немедленно удалиться, и схватил пистолет.
— Генрих! Генрих! — закричала Настя, кидаясь к отцу.
Генрих быстро вошел.
Они соединили свои усилия, чтоб отвратить страшное намерение, которое старик непременно хотел совершить. Не прошло полминуты, как к ним присоединился третий помощник.
— Гриша! — с упреком воскликнула Настя. — Гриша! вот до чего вы довели своею медленностию! Принесли ли вы деньги?
— Принес!
Слово, произнесенное Гришей, имело действие электрического удара.
В одну секунду лица всех устремились к Грише.
Настя, Генрих и старик обратили к нему жадные глаза, полные сомнения и радости.
— Деньги? так он достал деньги? — проговорил старик.
— Вот они! здесь ровно сорок тысяч!
Деньги были переданы Генриху, который поспешно ушел, не слыша ног под собой.
Руки Насти и Гриши лежали одна в другой, соединенные самим Иваном Софронычем. Шла дружеская беседа, когда у дверей послышался звонок.
Настя впустила гостя: то был камердинер Петр.
— Приехал! — сказал он после первых приветствий. — Вам, кажется, было его очень нужно видеть, так я и поспешил повестить. Не больше часу, как приехал. Переоделся — и марш, а я к вам!
— Спасибо, Петруша! Да теперь уж не нужно: всё уладилось, слава богу, благополучно, — отвечал старик. — Мне лучше быть обязанным вам, дети мои, чем ему, — прибавил он тихо.
— Не нужно, так тем лучше! — заметил Петр. — А у нас в доме большая тревога… уж куда не люблю таких оказий!
— А что такое? — спросил Иван Софроныч.
— Да сегодня в десятом часу у старой барыни пропала шкатулка, в которой было, говорят, пятьдесят тысяч.
Глаза Ивана Софроныча и его дочери невольно и быстро обратились к Грише.
Лицо Гриши выражало величайшее смущение.
Часть тринадцатая
Глава LXI
Ложась спать, Наталья Кирилловна была поражена восклицанием испуга, которое вдруг вырвалось у Зины. Старуха долго допытывалась, что это значит, и наконец хватилась своего маленького ящика с деньгами, стоявшего на комоде. В минуту по всему дому быстрее молнии пронеслась весть о пропаже денег. На всех лицах появился ужас, а губы как бы самопроизвольно бормотали: «Пропали, пропали». Зина упала к ногам растерявшейся хозяйки дома и, рыдая, говорила:
— Господи! Господи! кто защитит меня? Я одна в доме знала, что тут деньги!
— Да разве я сказала, что подозреваю тебя? — сердито спросила Наталья Кирилловна.
— Но сами посудите, разве чужой мог знать, что тут лежат деньги, и войти в спальню именно в то время, когда вы кушали чай!
— Да, это всё так странно, что я не могу опомниться. Обокрасть меня!
И Наталья Кирилловна содрогнулась.
В эту минуту приживалки с воплями явились в спальню; они били себя в грудь, произнося страшные клятвы и призывая друг друга в свидетели своей невинности.
Наталья Кирилловна отложила допросы и розыски до другого дня, а дворецкому приказала обыскать строго всех людей и дом и поставить вооруженных часовых у своей спальни, а также и у ворот, чтоб вор не мог бегством спастись от наказания.
Никто глаз не смыкал в эту ночь. Лакеи рассуждали между собой. Горничные все собрались к приживалкам в комнату и слушали их гаданье на кофее и картах. Приживалка с мутными глазами в ночном туалете очень походила на одну из ведьм Шекспира в «Макбете».
— Ну, девушки, что ни говорите, а деньги украдены! — сказала она таинственно, держа перед свечкой чашку с кофейной гущей.
— Да как же! ведь мы и гадаем об этом! — заметила одна из горничных.
— Эх, какая проворная! — с досадой отвечала приживалка. — Украдены — и человеческими руками, — продолжала она с прежней таинственностию.
— Ах, господи! Оборони нас, боже! какие ужасти! — раздались восклицания.
— Кто же украл? — спросила одна из приживалок.
— Кто??.. — всматриваясь в гущу, протяжно произнесла приживалка с зобом. — Их украл
