вы? как вы смеете чужие деньги трогать?
— Возьмите назад! я отдаю их вам от нее. Она не захочет… — крикнул Остроухов; но его слова были заглушаемы голосом мрачного старика:
— Вы ее разорвете! оставьте!
— Я не хочу, чтоб он платил ей! — выходя из себя, сказал Остроухов.
Он рванул бумажку, и половина ее осталась у него в руке, а другая у старика, из груди которого вырвался дикий крик.
Остроухов подал деньги Тавровскому, который стоял у трюмо и оттуда следил за борьбой. Тавровский отклонился от Остроухова и сказал:
— Я советую вам лечиться, потому что такие вещи можно делать только в белой горячке.
И Тавровский пошел к двери, но остановился. Любская, усталая, вошла в уборную и спросила:
— Что за шум?
— Да вот здесь есть господин в белой горячке, — отвечал Тавровский.
— То, что я сделал… я уверен, она будет довольна мною! — перебил его Остроухов.
— Посмотрите, что он наделал! — чуть не плача, говорил мрачного вида старик, прилаживая половинки бумажки.
Любская, взяв ее, спросила:
— Это как он ее разорвал?
— Брось ее: эти деньги от него! он вздумал оскорблять меня; ты… — голос Остроухова задрожал, и он замолк, глядя на Любскую, которая, усмехнувшись, положила ассигнацию в несессер свой.
— Прощайте! — сказал Тавровский.
— Погодите; два слова! — отвечала Любская.
— А-а-а! вы, верно, уже догадываетесь, в чем дело! — подходя к нему, сказала Любская.
— Этот сумасброд, кажется, сделался моим трубадуром и везде расславляет…
— Имя вашей красавицы!
— Знаете ли, ужасно смешно видеть вас под защитою этого ярмарочного актера! — смеясь, сказал Тавровский.
— Но, я думаю, вы еще смешнее в роли жениха.
— Вы, я вижу, за серьезное приняли всё, что наболтали вам?
— Я столько раз, по вашим уверениям, считала за шутки вещи очень важные, что теперь я наоборот делаю.
— То есть всё, что я ни скажу серьезно, вы принимаете за шутку, и наоборот?
— Да!
— Тогда я вам скажу серьезно, что я женюсь! и скоро! Как вы это примете?? — принужденно смеясь, сказал Тавровский.
— Я шутя вам буду отвечать, что этому не бывать. Ведь вы давно бы женились; но вы чувствуете, что неспособны к семейной жизни, что сделаете несчастной ту, которая свяжет с вами жизнь свою… ха-ха-ха!
И Любская смеялась очень весело.
— Вы, кажется, горячитесь! — заметил ей Тавровский.
— Нисколько!
Весь их разговор происходил за ширмами очень тихо; особенно те слова, которые были многозначительны, произносились чуть слышно. Звонок, раздавшийся опять у двери, заставил их разойтись. Любская приветливо сказала Тавровскому:
— Я надеюсь, после спектакля вы ко мне ужинать?
— Непременно! непременно! — уходя, отвечал Тавровский.
Когда кончился спектакль, Любская, после нескольких вызовов, переодетая в капот, считала деньги и укладывала их в маленький ящик; горничная ее убирала костюмы в картонки, а Остроухов скорыми шагами мрачно ходил по комнате.
Любская прервала молчание:
— Ну, долго ли ты здесь пробудешь?
— Не знаю!
— Однако что тебе здесь делать?
— О, я знаю… нет, я уеду, я очень скоро уеду отсюда! — как бы в отчаянии говорил Остроухов.
— Карета готова, — сказал мрачного вида старик, войдя в уборную в шинели.
— Возьмите несессер! — надевая салоп, отвечала Любская.
Мрачного вида старик исполнил приказание и вышел.
— Кто это у тебя? — спросил Остроухов.
— Неужели не догадался?
— Кто?
— А, Федор Андреич! — равнодушно отвечала Любская.
— Так этот! — вскрикнул Остроухов и с удивлением глядел на Любскую, которая, взяв ящик с деньгами и озираясь кругом, сказала, уходя к дверям:
— Даша, не забыли ли мы чего?
— Нет-с, всё взято.
— Да! прощай! — повернув голову к Остроухову, сказала Любская и прибавила: — Ты сегодня не приходи ко мне: у меня гости; а завтра поутру мы еще раз переговорим.
И она вышла.
Остроухов как пригвожденный стоял на одном месте и смотрел в дверь, куда удалилась Любская.
Кучер вынес корзины и картоны из уборной. Женщина с ключами всё прибрала в ней, погасила лампы и, готовясь гасить последнюю, грубо сказала:
— Ну, что стоите? здесь ночевать нельзя.
Остроухов вышел из уборной на сцену, которая быстро темнела; смрад от загашенных ламп разливался всюду; таскали кулисы, ставя их по местам. Мужики шумели между собой. Занавес взвился, и темный партер открылся, как пропасть. Сцена, не застановленная кулисами, казалась огромною. Остроухов, прижавшись в угол, следил машинально за всем, что происходило вокруг него. Наконец полили сцену, чтоб потушить искру, на случай, если б она как-нибудь попала в щель, и всё замолкло. Остроухов очнулся; но было поздно: сцена была пуста и темна. Вдруг показался вдали огонек, вот ближе и ближе: мужик пробирался по сцене с фонарем в руке. Остроухов кинулся к нему, спрашивая, как выйти.
— Эх, как засиделся! кругом заперто! иди через люк! — отвечал мужик.
И Остроухов скрылся с ним в люке.
На другой день мужчина и женщина не очень смело вошли в прихожую Натальи Кирилловны и спросили: «Дома ли Любовь Алексеевна Куратова?»
— Дома-с; а как доложить об вас? — спросил швейцар.
— Скажи, что госпожа Любская и господин Остроухов желают ее видеть, — отвечала поспешно дама.
Через минуту они были приведены в приемную комнату к Любе.
Часть четырнадцатая
Глава LXIV
К одной из глухих станций *** губернии, в полдень летнего дня, подъехала дорожная коляска со стеклами. Лакея при ней не было, и, пока ямщик выпрягал лошадей, никакого движения не замечалось в экипаже.
Но когда ямщик, сняв шапку и держа усталых, взмыленных своих лошадей, подошел к завешенному окну коляски и сказал: «На водочку!», женская рука высунулась из окна и подала ямщику монету.
— Вели скорее запрягать, — послышался приятный женский голос.
— Лошадей нет-с! — крикнул полный, краснощекий мужчина, лежавший животом на окне и в своих пухлых, красных руках державший чубук с бисерным чехлом.
Очень красивая женская головка выглянула из коляски и с ужасом спросила:
— Как нет лошадей?
— Только курьерские; вот-с и генеральское семейство ночевало по этой же причине: сегодня всех лошадей обобрали, — отвечал краснощекий мужчина.
— Боже мой! да как же это сделать? Ради бога, нельзя ли? — умоляющим голосом говорила путешественница.
— Никак-с не можно-с! — хладнокровно отвечал краснощекий мужчина и стал курить.
— Что же мне делать? — в отчаянии воскликнула путешественница.
— Извольте обождать: вон тут насупротив хороший есть трактир, — успокоительным голосом заметил краснощекий мужчина.
— Когда же будут лошади? — спросила путешественница, выходя из коляски.
— А вот-с как будут, сейчас и дадим, — отвечал он улыбаясь.
Путешественница была женщина лет двадцати трех, очень красивая, стройная, очень хорошо одетая; но с ней не было никого.
Несмотря на страшную пыль по всей дороге, от станционного дома до трактира была ужасная грязь, как будто ее искусственно поддерживали.
Путешественница призадумалась, как ей пройти; вдруг до нее долетел голос краснощекого мужчины:
— А мои вещи в коляске?
— Не тронут-с; а не то извольте приказать внести к себе.
— Неужели не скоро лошади будут? — как бы всё еще не веря, спросила путешественница.
— Как-с будут, сейчас заложим! — с любезностью отвечал краснощекий мужчина.
Путешественница обошла грязь и с большим трудом взошла на лестницу трактира, встречая почти на каждой ступеньке какое-нибудь препятствие: то собаку со щенками, скалившую зубы, то наседку с цыплятами, то корыто с месивом, щетки сапожные в ваксе, корзину с сальными огарками, — всё было тут. Она вошла в большую комнату почти без мебели; в ней никого не было. Постояв с минуту, путешественница пошла далее и в соседней комнате, тоже не отличавшейся ни чистотой, ни избытком мебели, увидела белокурого парня, босого, в розовой грязной рубашке, сидевшего за круглым столом, на кожаном диване с деревянной спинкой, украшенном медными зеленоватыми гвоздями. Парень играл сам с собою в шашки и так был погружен в игру, что не заметил появления путешественницы, которая окликнула его. Парень поднял голову, и путешественница увидела сонное, бледное и пухлое лицо.
— Комнату почище, да внеси мои вещи из коляски! — сказала она.
Парень лениво встал с дивана и мерно постукивал шашкой о шашку.
— Вон там коляска! да скажи, чтоб сейчас же закладывали лошадей, как будут.
Парень, продолжая постукивать шашками под такт своей походки, медленно вышел из комнаты.
Вещи из коляски были внесены в комнату, где ждала путешественница.
— Дайте же мне комнату, — сказала она белокурому парню.
— Да вот-с! других нет-с! — отвечал парень и стал собирать шашки.
Путешественница пугливо обвела глазами грязную комнату и тяжело вздохнула.
В самом деле, комната имела вид очень неприятный. Стены ее были забрызганы, стекла грязны. Из мебели кроме рыжего дивана в комнате находились еще круглый стол, несколько сломанных стульев, зеркало, испещренное точками и так высоко повешенное в простенке, что если б кому пришла охота в него посмотреться, то нужно было бы подставить стул, шкап со стеклами и с комодом; на полках красовалась посуда, почти вся изувеченная.
— Что у вас есть кушать? — спросила путешественница.
— Ку-шать! — протяжно повторил парень.
— Ну да! что у вас есть?
— Да у нас ничего нет-с: мы не готовили сегодня.
— Как же у вас трактир, а ничего не готовили?
— Да-с, ничего-с! — флегматически отвечал парень.
— Ну приготовьте что-нибудь!
— Ну так что же?
— Да провизии никакой нет.
— Дай хоть чаю! — горячась, сказала путешественница.
— Чаю-с?
— Ну да!
— Не знаю-с! кажись, хозяин взял самовар! — пробормотал парень и пошел из комнаты.
Лицо путешественницы вспыхнуло; она сказала насмешливо:
— Хорош трактир — ровно ничего нет!
— Вино есть-с, и хорошее, — с гордостью отвечал парень. — Хозяин еще недавно на восемь тысяч купил на ярмарке.
— А есть нечего! — с упреком заметила она.
— Помилуйте-с, здесь проезжающих на редкость, а в этакой жар всякое съестное портится. Ну-с а вино дело другое. Коли гостей не будет, так и сам хозяин выпьет. Не пропадет! — улыбаясь, сказал парень.
— Как хочешь, достань мне самовар! я хочу чаю! — повелительно произнесла путешественница.
— Ветчина есть, да только… — нерешительно сказал парень.
— Ну так дай! — радостно перебила его путешественница.
— Да маленько пахнет! — вопросительно глядя на путешественницу, сказал парень.
Она отвечала:
— Ну хоть самовар достань!
Парень вышел из комнаты, притворив за собой дверь, и путешественница услышала следующий разговор парня с краснощеким мужчиной; оба они лежали на окнах. Парень кричал:
— Флегонт Саввич! а Флегонт Саввич!
— Асинька, Тихоныч? — позевывая, протяжно спросил краснощекий мужчина.
— Просят самовара, а хозяин унес свой.
Ответа не было, потому что Флегонт Саввич собирался чихнуть.
— Просят самовара?
— Да!
— Да!
— Желаю здравствовать!
С минуту длилось молчание; потом зевота раздалась с обеих сторон.
Путешественница нетерпеливой рукой раскрыла окно и
