и мои слишком хорошо знали меня и смеялись над толками. Я должен сознаться вам, что часто спешил ей первой сообщить какое-нибудь мое горе или радость.
— Может быть, вы, сами не зная, любили эту женщину?
— Помилуйте! если б я любил эту женщину, разве бы я мог радоваться и способствовать ее браку? Нет, я ревнив, и страшно ревнив! Но она! она была мне искренним другом.
— Где же она теперь?
Марк Семеныч в волнении произнес:
— Она умерла!.. Вы напомнили мне живо о моей Вере. Я был поражен сходством вашим с ней. Когда я смотрю на вас, мне кажется, что передо мной моя Вера, мой искренний друг! — И Марк Семеныч взял руку путешественницы и умоляющим голосом прибавил: — Замените мне мою Веру!
Путешественница пришла в такое волнение, что пугливо сказала:
— Успокойтесь… Нас ждут лошади…
— Извините! я забылся: мне казалось, что я сижу с моим другом; а воспоминание о ней наводит на меня страшную тоску. Я сам не понимаю, что со мной делается.
И Марк Семеныч ударил себя в грудь; слезы ручьями текли по его щекам, и он, ломая руки, повторял тоскливо:
Путешественница с удивлением глядела на порывы отчаяния человека в летах, с наружностью, по которой нельзя было подозревать такой сильной сентиментальности.
— Марк Семеныч, если б было в моей власти заменить вам вашего друга, я была бы очень счастлива!
— О, будьте добры, не оставляйте меня в такую минуту! — рыдая, говорил Марк Семеныч.
Слезы и просьбы его были так искренни, что путешественница, забыв неловкое положение свое, стала утешать его.
Через несколько минут Марк Семеныч как бы пришел в себя, стал извиняться и сказал:
— Эти припадки у меня с детства, и я могу показаться очень странным и смешным тому, кто меня не знает. Я лечился много; но еще не открыто средство против сильной впечатлительности сердца. Достаточно малейшего потрясения моим нервам, чтоб я впал в такое состояние, в каком вы меня сейчас видели… Я думаю, я вам надоел? извините меня…
И Марк Семеныч вышел из коляски и более уже не беспокоил путешественницу, которой долго еще слышался его молящий голос, с тоскливой нежностью взывающий к Вере.
Рано утром они остановились пить чай уже близко от Москвы. Марк Семеныч был по-прежнему почтительно-вежлив с путешественницей; но грусть была разлита в его словах и взгляде. После чаю он серьезным голосом сказал ей:
— Не можете ли вы мне пожертвовать десятью минутами вашего времени?
— С большим удовольствием!
— Имеете ли вы ко мне настолько доверенности, чтоб принять мое предложение?
— Какое?
— Я всё время обдумывал, что бы вам предпринять, и мне пришла мысль…
— Какая?
— Предложить вам, так, для пробы, взять на себя обязанность следить не за учением моих детей, а за их нравственностью. Я прошу вас не обижаться моими словами… Вы будете в порядочном семействе, под защитою моей жены, во всех отношениях достойной…
— Благодарю вас… но я… право…
— Согласитесь на мою просьбу: докажите, что вы не обиделись моим предложением.
— Я ничуть не обиделась, но…
— Значит… я имею ваше согласие? я счастлив, что дети мои будут под присмотром такой женщины, как вы.
— Но как же, — в недоумении заметила путешественница, — ваша жена? она не знает…
— Будьте покойны, положитесь на меня! В память той, с которою вы имеете такое сходство, я готов жертвовать всем!
— Ради бога!.. если только нужны какие-нибудь жертвы… я…
— Успокойтесь: их и тени нет в моем предложении. Но я говорю, что если бы оказалась надобность доказать искренность моих слов…
— Позвольте мне подумать…
— Значит, вы сомневаетесь?
— Нисколько; но я боюсь, захочет ли ваша жена иметь при своих детях женщину, которой она вовсе не знает.
— Боже мой! Как же мы берем в дом француженок и других гувернанток?
— К ним более снисходительны.
— Я занимаюсь воспитанием моих детей и потому смело делаю вам предложение. Оно не очень лестно для вас; зато для меня ваше согласие будет самым приятным доказательством вашей ко мне доверенности и дружбы.
И Марк Семеныч красноречиво доказывал высокую роль воспитательницы.
— Извольте: я согласна, но прошу вас не требовать от меня никаких других обязанностей, как только учить их русскому языку, — сказала путешественница.
— Это самый важный предмет! Я был молод и не вникал сначала в важность воспитания; но как же я потом ужаснулся, заметив, что мои дети выходят не русские, а иностранцы — всех наций. Дочери лучше говорят по-английски, чем по-русски, один сын по-немецки, а старший — чистейший француз. Не правда ли, это непростительно? И я краснею за свою небрежность.
Пожав друг другу руки, они простились очень чувствительно. Путешественница благодарила Марка Семеныча за все его хлопоты и защиту, он же — за ее доверенность к нему. Марк Семеныч поскакал вперед.
У заставы путешественницу встретил лакей, который был послан вперед, и проводил ее в гостиницу, где были приготовлены для нее комнаты. Нумер был взят очень дорогой, так что путешественница заметила лакею, зачем он не взял дешевле.
— Так приказывали Марк Семеныч, — отвечал лакей.
Путешественница с нетерпением ждала Марка Семеныча, который не являлся дня три. Обед, чай, завтрак — всё было сервировано отлично. Экипаж стоял у подъезда, на случай, не пожелает ли она куда-нибудь проехаться. Путешественницу видимо беспокоило, что Марк Семеныч не едет; она хотела уже писать к нему, но отдумала, решась на другой день перебраться в нумер поскромнее.
На четвертый день ее приезда, рано утром, она еще лежала в постели, как кто-то постучался к ней в дверь. Путешественница тотчас догадалась, кто стучится, и, позвонив горничную, велела ей принять гостя в другой комнате. Она не ошиблась: то был Марк Семеныч.
Сделав наскоро утренний туалет, путешественница вышла к гостю, который не скрывал своей радости, что наконец видит ее. Он поцеловал у ней руку и с участьем спрашивал: «Покойно ли ей? хорошо ли? как она провела время?»
— Очень хорошо! благодарю вас; но я одним недовольна, — отвечала путешественница.
— Это чем? вы меня пугаете!
— Слишком дорогой нумер взят по вашему приказанию.
— Полноте! как можно говорить о таком вздоре! — обиженным голосом воскликнул Марк Семеныч.
— Однако я не хочу бросать деньги, — смеясь, отвечала путешественница.
— Да вы и не имеете права; я ваш друг: я вам не позволю на пустяки тратить деньги! — шутливо сказал Марк Семеныч.
— Так я под опекой?
— И очень строгой.
— Скажите, пожалуйста, мой опекун, отчего я вас так давно не видала? — садясь на диван, сказала путешественница не без некоторого кокетства.
Марк Семеныч ничего не отвечал и глядел ей прямо в глаза.
— Что же вы не отвечаете?
— Я… я стараюсь удостовериться, точно ли это сказано искренно.
— Что я вас хотела видеть?
— Да.
— Повторяю, что очень.
Марк Семеныч схватил руку путешественницы и, с жаром поцеловав ее, сказал:
— Я постараюсь заслужить ваше расположение ко мне.
— Я хотела с вами поговорить.
— Я счастлив: я вижу, что вы поняли меня.
Марк Семеныч говорил с чувством и с жаром, а путешественница слушала холодно и не без лукавой улыбки.
— Я переменила свое намерение быть гувернанткой, — сказала она.
Марк Семеныч привскочил на своем месте и, глядя с ужасом на путешественницу, сказал:
— Это невозможно! вы шутите!
— Отчего это вас так поразило?
— Потому… потому что я вижу в этом недоверчивость ко мне с вашей стороны.
— Какой вздор! Я просто боюсь обязанностей гувернантки.
— В моем доме вы будете совершенно свободны.
— Благодарю вас! но я именно боюсь вашего дома.
— Вы меня оскорбляете! чем мог я это заслужить! — с горячностью воскликнул Марк Семеныч.
— Какое же тут оскорбление для вас? Я не решаюсь взять обязанности, для которой не готовилась…
— Что же вы думаете делать?
Путешественница задумалась и потом отвечала:
— Я хотела бы, чтоб вы мне дали этот совет.
— Что могу я сделать! доверчивость ваша ко мне слишком слаба! Я буду просить одного от вас: это не предпринимать никаких мер для средств к жизни без моего ведома. Могу ли я надеяться хоть на это? — сказал Марк Семеныч обиженным голосом.
— Очень! тем более что я вам скажу мои планы… Я хочу ехать в Петербург.
— Как! уехать отсюда! — почти вскрикнул Марк Семеныч и прибавил с сердцем: — Что же вы намерены делать там?
— Право, не знаю… но мне кажется, я…
Путешественница запнулась. Марк Семеныч прервал ее, сказав:
— Впрочем, я, кажется, слишком дерзко поступаю. Я не имею права слишком далеко простирать свое любопытство и советы.
— Отчего? я вам даю полное право, — задумчиво отвечала путешественница.
Лицо Марка Семеныча прояснилось, и он наставительно сказал:
— Если у вас и в Петербурге нет никого близких, к чему бежать отсюда? тем более что здесь у вас есть человек, преданный вам и принимающий живое участие в вашем положении. Разве вы не можете испытать себя на этом поприще и потом уже искать другого? К тому ж я переговорил с своей женой: она очень довольна и ждет вас к себе.
— Как, вы уже сказали обо мне?
— Я всё говорю своей жене: мы очень откровенны.
— Вы ей рассказали о нашей встрече? — поспешно спросила путешественница.
— Нет… я этого не говорил… потому что я не знал, понравится ли это вам. Я не люблю ничем стеснять других. Нет! я сказал моей жене, что желаю иметь детей русских и потому возьму им русскую наставницу.
Путешественница насмешливо слушала Марка Семеныча. Он продолжал:
— Вы видите, что я всё уже обработал. От вас теперь зависит успокоить меня уверенностию, что у моих детей будет такая наставница. Докажите, что у вас есть ко мне хоть маленькая доверенность. Вы свободны всегда оставить наш дом, если обязанность эта вам покажется тяжела. Согласитесь!
— Я готова… но на одном условии.
— Всё, что вам угодно.
— Чтоб, кроме детей, на меня не была возложена обязанность развлекать…
— Болтать по-русски с детьми, гулять с ними, — перебил Марк Семеныч, — вот и всё! Жалованье, может быть, покажется вам ничтожно…
— И должность моя у вас в доме…
— Вы убиваете меня! Я должен наконец высказать то, что я от всех скрываю. Слушайте! Вы заставляете меня прикасаться к моей страшной ране, — в волнении сказал Марк Семеныч.
— Замолчите: я не хочу, я… — пугливо воскликнула путешественница.
— Теперь поздно! слушайте: я люблю мою жену, она женщина добрая, благородная, но… воспитание или, может быть, характер… но она мало занимается детьми. Впрочем, ей и некогда: она живет в свете… Я страдаю жестоко, видя, что дети мои отданы в руки
