ее братца!

На последнем слове Зина сделала сильное ударение.

— Прибавьте: молочного! — резко заметил Тавровский.

— Да, молочного.

И Зина рассказала Тавровскому подробно о богатстве его невесты, что было совершенной новостью для Павла Сергеича и, разумеется, очень приятною. Зина продолжала:

— Вот видите, какой вы богач, и не хотите бедной девушке дать средства к существованию.

— А-а-а, так вот к чему всё клонилось! Зачем же вы столько лавировали? а? Я люблю прямоту.

— Извольте! я скажу вам прямо, что надеюсь получить от вас сумму денег, которая вас не стеснит, а мне будет очень кстати, — говорила шутливо Зина, как будто дело шло о самой ничтожной вещи.

— Позвольте узнать, какие вы имеете права просить у меня денег? — запальчиво спросил Тавровский, отбросив совершенно шутливый свой тон.

Зина как бы сконфузилась, потупила глаза и потом, быстро подняв их, — вероятно, чтоб более придать им эффекта, — устремила их печально на Павла Сергеича и тихо сказала:

— Спросите вашу совесть…

— Она мне говорит, что гроша не следует давать! — презрительно отвечал Тавровский.

Зина побледнела. Злоба, казалось, душила ее; но она победила ее и через минуту молчанья кротко, но твердо сказала:

— Если вы так бесчеловечны, что не хотите признать моих прав, я… я обращусь к другим: может быть, в бедной девушке и примут участие.

— К кому же вы намерены обратиться?

— Говорят очень много хорошего о вашей невесте… Она…

— Ну нет-с! вы ее должны оставить в покое. Слышите: не сметь!! — энергически произнес Тавровский.

Глаза его засверкали; он гордо глядел на Зину, которая с наивностью спросила:

— Почему?

— Я этого не хочу!!

— Что же мне делать! — в раздумье говорила Зина, как бы рассуждая сама с собой. — Я так низко стою во мнении вашей тетушки, да, верно, и вашей невесты, что кого могу я обидеть, если обращусь с просьбой о помощи мне, бедной девушке. Павел Сергеич, подумайте, мне нечего терять. Я привыкла ко всему и, бывши еще ребенком, часто слышала, что меня могут выгнать каждую минуту из вашего дома.

— И хорошо бы сделали! — проворчал Тавровский.

Зина вздрогнула и, изменив тон своего голоса, язвительно сказала:

— Значит, я ровно ничего не теряю. Моя неопытность…

— Говорите скорее! во сколько вы цените ее? — сердито сказал Тавровский, подвинув свой стул к письменному столу, у которого они сидели.

Зина, злобно улыбаясь, отвечала:

— Я полагаюсь на вас.

— Я думаю, цена будет очень дорогая, если вы согласитесь на пять тысяч? — серьезно спросил Тавровский.

Зина закусила губы и, задыхаясь, сказала:

— Вы знаете очень хорошо, что такую сумму можно было бы предложить вашим нянюшкам.

— Сколько же? — бросая перо, спросил Тавровский.

— Я желаю пятьдесят тысяч! — отвечала резко Зина.

Тавровский вскрикнул с ужасом:

— Пятьдесят тысяч?!.. Я, верно, ослышался!

— Павел Сергеич, прошу без шуток! — горячась тоже, воскликнула Зина.

— Какие шутки! до шуток ли? я не могу опомниться! пятьдесят тысяч!!.. Полноте! согласитесь наполовину!.. Да этак, я уверен, не запрашивают и на Щукином дворе!!

Зина вся задрожала и вскочила с своего места.

— Куда вы? — удерживая ее за руку, покойно спросил Тавровский.

— Оставьте меня! Я не могу более выносить подобные оскорбления.

— Садитесь.

И Тавровский усадил Зину на прежнее место и, взяв бумагу и перо, сказал:

— Вот вам пятьдесят тысяч, и надеюсь, что они с излишеством всё выкупят.

Тавровский стал писать. Зина сказала ему, встав и раскланиваясь:

— Не трудитесь: я теперь их не приму от вас…

Тавровский посмотрел на Зину, она на него; с минуту они любовались друг другом, и когда Зина насмешливо присела ему, Тавровский вскочил, запер дверь и, спокойно возвратись с Зиной к столу, посадил ее перед ним, подвинул к ней чернила и бумагу, дал ей перо, а сам, подойдя к звонку, сказал очень решительно:

— Зиновья Михайловна, извольте написать ко мне письмо, что вы просите у меня прощенья за ваше намерение наделать мне неприятностей и что цель ваша была денежный расчет. Я вам не советую ссориться со мною, — продолжал Тавровский, заметив, что Зина отбросила перо:- Я поступлю жестоко. Я попрошу сюда сейчас же Наталью Кирилловну, которая…

Зина поспешно стала писать, а Тавровский, смеясь, стоял за ее стулом, следил за ней и одобрительно говорил:

— Хорошо! вот так! ваше имя теперь…

И когда Зина встала со стула, Тавровский взял записку, спрятал в карман и сказал:

— Вы знаете, Зиновья Михайловна, я не люблю сцен…

— Бог и добрые люди не дадут в обиду бедную девушку! — торжественно произнесла Зина.

— Всё-таки советую вам беречься. Вот вам записка: явитесь к моему управляющему, и вы будете удовлетворены.

Зина взяла записку из рук Тавровского и поспешно пошла к двери, у которой остановилась и сказала:

— Отоприте же!.. Да, я и забыла вам сказать, — будто сейчас вспомнив, наивно прибавила она, — что к Любови Алексеевне пришли гости.

— Это кто?

— Да какая-то госпожа Любская с отцом, а может быть, и мужем… Отоприте же!

Тавровский не двигался с места.

Зина, смеясь, глядела на него и пугливо сказала:

— Ах, господи, отчего же вы не отворяете! что еще хотите меня заставить написать?

Нетвердой рукой Тавровский вложил ключ в замок и первый выбежал из кабинета, а Зина, припрыгивая за ним, поддразнивала его запиской и делала ему нос.

Тавровский застал еще следы слез и отчаяния на лице Любы. Она старалась скрыть их, но напрасно: в ее голосе и взгляде были рыдания, — и при виде своего жениха она хотела убежать. Но Тавровский таким умоляющим, отчаянным голосом и вместе с упреком произнес: «Люба, Люба!», что она остановилась. Он подошел к ней, взял ее за руку; глядя ей в лицо, которое было склонено на грудь, с потупленными глазами, он от волненья долго не мог говорить, наконец печально сказал:

— Я надеялся, что ты поверила наконец в искренность моих слов, что я тебя, одну тебя люблю. Разве я отпирался от своих прежних увлечений? Я жалел твою чистоту и только потому не признавался в них. Сама рассуди, мог ли я жениться на подобной женщине? Ты видела ее и, несмотря на свою неопытность, я уверен, поняла, что двигало эту женщину, когда она вздумала изъявлять свои смешные права. Только к тебе, как девушке, полной чистоты и не знающей жизни, она могла явиться так смело. Кто бы другой допустил ее говорить? Одно ее присутствие здесь было уже большое оскорбление!

— Что же мне было делать? Я так испугалась ее.

— Люба, она на это рассчитывала. Не ты первая из невест, которые слышат ужасы про своих женихов, и, верно, не последняя. Я не буду выставлять себя примером скромности. Но знай, Люба, что всё дурное во мне развито от воспитания и людей, окружавших меня. Каждый дурной поступок в моей жизни верно найдет оправдание. Расставшись с тобой, я для испытания себя и своей любви вновь вел прежнюю жизнь — и глубоко сознал, что она недостойна порядочного человека. Я всё оставлю: все свои привычки, — я уеду отсюда, только вырви меня из этой пустоты, которая погубит меня. Да, ты одна только можешь спасти меня!

Тавровский в подобные минуты имел столько энергии, говорил так убедительно и был так привлекателен, что не пламенно любящему сердцу Любы было устоять. Она колебалась. Павел Сергеич спешил воспользоваться этой минутой, и Люба невольно дала согласие ускорить свадьбу.

Тавровский поехал к Любской, желая как-нибудь запугать ее, задарить, уговорить — одним словом, как можно скорее покончить это дело. Он знал упрямство ее характера, но надеялся и на свою настойчивость. Однако ж, увидев Любскую и вспомнив ее дерзость, Тавровский забыл свое благоразумие; злоба душила его. Любская явилась перед ним расстроенная, вся в слезах, чем он был немного удивлен.

— Я думал найти вас торжествующей, — сказал он иронически, — и льстил себя надеждою уничтожить ваше торжество.

— Да вон тот дурак, помешанный, наделал мне таких сцен, что я как дура расплакалась, — говорила Любская, вытирая слезы и как бы стыдясь их.

— Ваш свирепый защитник? Это что-то худой знак. От вас все отступаются, как…

— Прошу вас умерить выражения! — перебила Любская.

— Это почему? Вы, кажется, не умеряли их, да еще в моем доме, в присутствии особы, на которую вам с благоговением следовало бы смотреть. Знаете ли, вы еще не взвесили вашего неблагоразумного поступка. Ну, если бы я вас встретил первый, то…

— Что бы вы сделали?

— Я?.. я сначала переломал бы ребра швейцару, потом вашему защитнику, а…

— Замолчите! вы забываете, что вы говорите! — в ужасе воскликнула Любская.

— Да! я нахожусь в таком состоянии, что не могу ручаться за свои слова; даже…

Лицо Тавровского было страшно, так что Любская пугливо сказала:

— Успокойтесь; я потом буду говорить с вами.

Тавровский долго ходил по комнате, как бы желая успокоиться, и потом, сев возле Любской на диван, серьезно, но уже покойно сказал:

— Я надеюсь, что между нами всё и давно было кончено?

— Я надеялась, что года, моя терпеливость тронут вас и вы исполните то, что несколько лет тому назад обещали.

— Это забавно, это мило!! ха-ха-ха! Вы просто шута из меня хотели сделать! — сказал Тавровский.

— Не говорите так со мной! вы знаете мой характер: за оскорбление я плачу тем же! — в негодовании отвечала Любская.

— Извольте! будем говорить иначе. Например: что вы надеялись приобрести вашим визитом? Вы подвергали себя страшной опасности. Ну что, если бы вы встретили не кроткую и робкую девушку, а опытную и знающую людей? вы были бы жалки и ваше положение было бы унизительно. И когда вы вздумали утолять ваше самолюбие? после таких огромных промежутков времени, разделявших нас! Я женюсь… что же такого ужасного для вас? Вы разве можете упасть во мнении ваших собраток и собратьев? напротив, новая квартира, мебель, экипаж — и вы стали выше в их мнении. Я хорошо знаю вас, и я надеялся на ваше образование, опытность, знание жизни. Сознайтесь, что наши отношения друг к другу вовсе не были такого рода, чтоб вы имели право являться ко мне в дом и делать сцены?

— Я глупо сделала! я сама себе удивляюсь! — искренно отвечала Любская, покраснев при воспоминании о своей ошибке.

— Вот теперь я вас узнаю! И к чему вам было выходить из вашей роли?.. Я рад, что вы сознались в своем проступке, и вы должны его исправить.

— Это как? и чего вы от меня требуете?

— Очень простой вещи: явиться опять ко мне в дом и сознаться той, которой вы наговорили